– Ровно такую, констебль Посети? – Да, сэр. И меня зовут Посети-Неверующего-С-Разъяснительной-Брошюрой, сэр. – Что это была за старушка? – Говорит, ее зовут миссис Канаки, сэр. Говорит, что всегда приносит ему еду, сэр. Говорит, что заботится о нем. – Заботится? – Ну знаете, убирает комнаты и так далее. На полу действительно лежал поднос – рядом с разбитой миской и пролитой кашей. Старушку, что заботилась о покойном, наверняка потрясло, что кто-то успел о нем позаботиться раньше ее. – Она к нему прикасалась? – спросил Ваймс. – Говорит, что нет, сэр. Значит, пожилой священник ухитрился умереть самой благообразной смертью, которую Ваймс когда-либо видел. Его руки были скрещены на груди. Его глаза были закрыты. А изо рта у него что-то торчало. Что-то вроде свернутой бумажки. Она придавала трупу неуместно залихватский вид, как будто после смерти он решил выкурить последнюю сигарету. Ваймс осторожно вынул из губ у покойного крошечный свиток и развернул. Бумажку покрывали тщательно выписанные, но неизвестные символы. Особенно примечательными их делало то, что автор записки явно воспользовался единственными чернилами, которых в комнате было в избытке. – Фу ты, – сказал Ваймс. – Написано кровью. Кому-то эти письмена о чем-нибудь говорят? – Да, сэр! Ваймс закатил глаза. – Да, констебль Посети? – Посети-Неверующего-С-Разъяснительной-Брошюрой, сэр, – обиженно поправил констебль. – Посети-Неверующего-С-Разъяснительной-Брошюрой[7]. Я как раз собирался договорить, – повторил Ваймс. – Ну так что? – Это древний клатчский шрифт, сэр, – сказал констебль Посети. – Его использовали Кенотины – одно из пустынных племен. У них была развитая, но глубоко ошибочная… – Да, да, – прервал Ваймс, который уже видел, как на горизонте набухает грозная туча душеспасительной проповеди. – Но ты понимаешь, что тут написано? – Я мог бы выяснить, сэр. – Хорошо. – Кстати говоря, удалось ли вам улучить минутку и посмотреть брошюры, которые я принес вам на днях, сэр? – Я был очень занят! – рефлекторно ответил Ваймс. – Не волнуйтесь, сэр, – сказал Посети и улыбнулся изможденной улыбкой человека, что пытается творить добро вопреки всему. – Посмотрите, когда у вас появится время. Старинные книги, свалившиеся с полок, все усыпали своими страницами. Многие забрызгало кровью. – Кажется, тут хватает религиозных сочинений, – сказал Ваймс. – Может, что и отыщется. – Он повернулся. – Детрит, осмотрись тут, ладно? Детрит, который старательно обводил труп мелом, прервался. – Есть, сэр. Что ищем, сэр? – Что найдется. – Понял, сэр. Ваймс, крякнув, опустился на корточки и потрогал пол, покрытый серыми пятнами. – Грязь, – сказал он. – Ета, она бывает на полу, – с готовностью подсказал Детрит. – Вот только она светлая, а земля у нас в городе темная. – Ага, – подметил сержант Детрит. – Улика! – Или просто грязь. Его внимание привлекло еще кое-что. Кто-то пытался сложить книги. В комнате возвышалась аккуратная стопка шириной в один том; в ней было несколько десятков фолиантов, самые крупные – внизу, все уголки выровнены как по линейке. – Что-то не сходится, – сказал Ваймс. – Вспыхивает драка. Старика жестоко ранят. Потом кто-то – то ли он сам из последних сил, то ли убийца – пишет что-то на клочке бумаги кровью этого несчастного. Аккуратно сворачивает бумажку и сует ему в рот, словно конфету. Потом старик умирает, кто-то закрывает ему глаза, складывает руки, собирает книги в стопку… и что? Ныряет обратно в кипящий котел, который мы называем Анк-Морпорком? Сержант Детрит нахмурил свой честный лоб в попытке поразмыслить. – Может быть… может быть, за окном есть следы. Всегда надо искать енти, улики! Ваймс вздохнул. Детрит был хорошим стражником и чертовски хорошим сержантом, даром что его коэффициент интеллекта соответствовал комнатной температуре. Он был из тех глупцов, которых трудно обдурить. Но вбить ему в голову какую-то идею было очень сложно, а еще сложнее – убедить выкинуть ее из головы[8]. – Детрит, – сказал Ваймс так мягко, как только мог, – в тридцати пяти футах под окном – река. На ней не осталось бы никаких… – Он прервался. В конце концов, речь шла о реке Анк. – Даже если бы там остались следы, они бы давно затянулись, – поправился он. – Почти наверняка. Он все-таки выглянул наружу – на всякий случай. Внизу булькала и урчала река. Даже на ее знаменитой твердой поверхности не было видно никаких следов. Но на подоконнике обнаружилось еще одно пятно. Ваймс поскреб его и понюхал щепотку грязи. – Похоже на белую глину, – сказал он. Он не мог припомнить рядом с городом залежей белой глины. Сразу за стенами простирался чернозем – до самых овцепикских гор. Человек, вздумавший пешком перейти это поле, за время пути вырос бы на два дюйма. – Белая глина, – повторил он. – Откуда тут могла взяться белая глина? – Загадка, – сказал Детрит. Ваймс невесело усмехнулся. И вправду загадка. А он не любил загадки. Если их вовремя не разрешить, они разрастались и производили на свет новые загадки. Заурядные убийства происходили изо дня в день, и, как правило, раскрыть их было под силу даже Детриту. Когда обезумевшая женщина стояла над павшим мужем с кочергой в руках и кричала: «А нечего было так говорить про нашего Невилла!», существовало не так уж много способов затянуть расследование до следующего перекура. А когда люди или всевозможные части их тел субботним вечером свисали с разнообразных выступов в «Залатанном барабане», а уцелевшие посетители сидели с невинным видом, не требовалась даже проницательность Детрита, чтобы во всем разобраться. Просто удивительно, как в этом человеке с ручками-веточками и ножками-палочками помещалось столько крови. Он явно не мог бы дать нападающему отпор. Ваймс склонился и осторожно приподнял трупу веко. Мутный голубой глаз с темной сердцевиной уставился на него из тех неведомых измерений, где сейчас находился старый священник. Пожилой религиозный человек, который жил в паре захламленных комнатушек и, судя по запаху, никуда особо не выходил. Для кого он мог представлять угрозу?.. Констебль Посети просунулся в дверь. – Там гном без бровей и с завитой бородой. Говорит, что вы его ждете, сэр, – сказал он. – И несколько горожан, которые говорят, что отец Трубчек их священник и они хотят его достойно похоронить. – А, это Задранец. Пусть заходит, – сказал Ваймс и выпрямился. – Остальным скажи, чтобы подождали. Задранец взобрался по лестнице, окинул взглядом комнату и сумел добежать до окна, прежде чем его стошнило. – Полегчало? – спросил Ваймс через какое-то время. – Э-э-э… да. Надеюсь. – Ну тогда за дело. – А… а что именно мне нужно сделать? – спросил Задранец. Но Ваймс был уже на полпути вниз. Ангва зарычала. Это был знак – того, что Моркоу снова можно открыть глаза. У женщин, как сказал ему когда-то Колон, решив, что парнишка нуждается в совете, бывают разные причуды. Кто-то не хочет, чтобы их видели без макияжа, кто-то упорно покупает крошечные сумочки, а потом пытается запихнуть в них весь свой гардероб. У Ангвы тоже был свой заскок: она не любила, когда на нее смотрят во время перевоплощения. Такой уж у меня пунктик, говорила она. Моркоу мог смотреть на нее в любом из двух обличий, но только не в тех, которые она принимала в промежутке, – иначе этот взгляд рисковал стать последним. Мир волчьими глазами выглядел иначе. Прежде всего, он был черно-белым. По крайней мере, та несущественная часть восприятия, которую в человеческой форме она называла зрением, становилась монохромной, – но кому какое дело до зрения, притулившегося на заднем сиденье, когда обоняние перехватывает руль, и смеется, и высовывает руку в окно, и показывает всем остальным чувствам неприличные жесты? Задним числом она всегда вспоминала запахи как краски и звуки. Кровь была темно-коричневой и гудела низким басом, черствый хлеб казался ярко-голубым и неожиданно звонким, а каждый человек представлял собой калейдоскопическую симфонию, существующую в четырех измерениях. Потому что нос видит не только в пространстве, но и во времени: человек постоял минуту на одном месте и ушел – но учуять его можно и спустя час. Она рыскала по коридорам Музея гномьего хлеба, опустив морду и принюхиваясь. Потом ненадолго вышла в переулок и поискала следы там. Через пять минут она вернулась к Моркоу и снова подала ему знак. Когда он открыл глаза, Ангва через голову натягивала рубашку. В чем в чем, а в этом люди давали волкам фору. Лапами такой трюк было не провернуть. – Я думал, ты отправилась по следу, – сказал он. – По чьему? – спросила Ангва.