Яшуша дорогой!! Как мне Ваше письмецо понравилось! Какие Вы умненькие, душечки! А Полька – они себе позволяют! Как это они могут говорить, что Вас не возьмут в Москву Я вам советую тогда, просто заберитесь тогда к дяде Володе под пуджак, у него такое пузо, что все равно не заметит никто и вы приедете в Москву А тетка Туша тоже хороша, подруга подруга, а теперь Польке потакает! Я вам советую ей тоже наложить в туфульки. А уж огурцу, пожалуйста, как следует еще раз! – Что за безобразие, что вам черепак не покупают. Вы не садитесь с ними за стол, если нет прибора и нет черепаки. Тоща они будут знать, как с родственниками обращаться – Здесь, в Москве, у тетки Оли тоже есть котик, нажувается Кузьма, я с ним подружилась. Они страшные кусаки, я их иногда по задам хлопаю за это. Но потом они опять ко мне, полезают. Когда вы приедете, вы познакомитесь с ними. – Отчего вы так редко пишете? Пишите мне, мне очень понравилось ваше письмецо. – Целую вас крепко и очень шчотаю жа подругу. Шележка уехал учиться, станет теперь умным. Ваша тетка[421]. Можно было бы отнести все эти нежности к коту просто за счет привязанности Луговских и Е. С. Булгаковой к отдельно взятому коту Яшке. Но появление кота в поэмах Луговского и, в частности, еще в одной поэме – “Сказка о зеленых шарах”, где существует недобрый кошачий мальчик, вызывает сомнения в чисто бытовом, домашнем характере этого образа. В стихотворении “Вечерняя комната” Ахматовой, написанном в 1944 году, присутствует любимый кот Елены Сергеевны и Луговских, которого Татьяна Луговская увековечила на своей картине. Скорее всего, это и был знаменитый кот Яшка: Здесь одиночество меня поймало в сети. Хозяйкин черный кот глядит, как глаз столетий, И в зеркале двойник не хочет мне помочь. Я буду сладко спать. Спокойной ночи, ночь! Конечно же, за некоторыми котами невольно просвечивает образ Бегемота. “Мастера и Маргариту” читали в эвакуации очень многие, а уж Луговской и Ахматова, достоверно известно, неоднократно. В письмах Елены Сергеевны Татьяне Луговской в Алма-Ату встречаются порой приписки: “Как идет жизнь в Алма-Ате? Видите ли Вы Эйзенштейна и Пудовкина? Говорили ли с ними о романе М. А.?” Булгаковский роман незаметно входит в литературные тексты, оживает в них, подмигивает тем читателям, которые понимают. А кот Яшка, нагруженный дополнительными литературными смыслами, продолжал гулять из письма в письмо. У Татьяны Луговской в письме к Малюгину говорится, что он много потеряет, не увидев: “<…> кота Яшку, бывшего еще недавно таким толстым, какой я была в Плесе, и меня, ставшей такой худой, как кот Яшка, вынутый из воды <…>”. А Елена Сергеевна, вернувшись в Москву, продолжает переписку с Яшкой: “У Оли дивный котенок Кузька, шкажите Яшуше. Будь здоров, весел, дорогой. Целую нежно. Поцелуй Туею, что не пишет? Целую Полю и Яшку. Тюпа”. Но, судя по записанным Еленой Сергеевной снам о Булгакове, названным в ее дневниках “сны про него”, образ кота имел для нее тот же смысл, что и коты, появляющиеся в поэмах Луговского. По всей видимости, в той игре, которая была понятна обитателям их ташкентского круга, кот был сверхъестественным существом, обладающим способностью к превращениям. Потом дворик ташкентский. Я стою наверху на балахане в шубе и валенках. Раннее, раннее утро. Еще не рассвело. Зима глубокая. Небо в тучах, густых, серых. Масса снежных сугробов. Толстый снег. Внизу женская фигура. – Я сейчас спущусь, Любочка. – (Мне кажется, что это Л. Орлова). Но когда я подхожу, она исчезла, и на ее месте толстый черный кот. Второй сугроб – тоже толстый кот. Третий – тоже. Потом верх балаханы. Первая комната. Я на кровати, рядом рваные туфли. Шум в соседней комнате, кто-то ходит. Встаю, заглядываю – никого. Рваные туфли[422]. Елена Сергеевна Булгакова была старше Луговского почти на десять лет. Но ее умение держаться, носить одежду, фигура, изящество, ум – все это покоряло мужчин и заставляло забывать о ее возрасте. Хотя однажды после прогулки по Ташкенту в новом костюме и туфлях на высоких каблуках Елена Сергеевна вернулась несчастная, с опухшими ногами, Татьяна Александровна говорила, что вспомнила, что той уже за пятьдесят. Татьяна Александровна дружила с Еленой Сергеевной до конца жизни и много думала о ее обаянии, таланте, жизненной силе. В записях Татьяны Луговской было много о Булгаковой, в частности, она писала: Все мы говорили, что Елена Сергеевна была необыкновенная женщина (и такая, и сякая, и эдакая), и никому не приходит в голову простейшая мысль, что такой ее сделал и воспитал Булгаков, что она была разновидность “душечки”. Душечка-то душечка, скажете Вы, но душечка высшего порядка, т<ак> к<ак> она поддавалась не только воспитанию мужчин, но и воспитанию жизненных обстоятельств. Восприимчива, артистична, практична и душевно, и материально, с юмором, талантлива. Вот почему она так блестяще “сыграла” Маргариту (к которой не имела никакого отношения), а Л. Е. Белозерской не удалось (она не была душечкой)[423]. Эти рассуждения были написаны для себя, и, может быть, они достаточно пристрастны, но в них есть важная для нее мысль об умении “служить” мужчине. В новом 1943 году Луговской вернулся в Ташкент и сел за поэмы, в работе над которыми ему помогала не только Елена Сергеевна, но и две сестры Яковлевы, немолодые женщины, одна из которых была его врачом-невропатологом. Татьяна Луговская рассказывала: Володя, конечно, стал погуливать. Елена Сергеевна сердилась. Она ревновала его к врачу Беляевой, невропатологу. Это были две сестры, уже очень пожилые. У них был чудный домик с садом, весь увитый цветами. Полная чаша. Они были очень хлебосольны и обожали Володю. Он у них укрывался, когда бывал пьян. Вернется и, чтобы загладить, говорит: “Лена, пойдем гулять”[424]. Здесь неточность: фамилия сестер не Беляевы, а Яковлевы; потом, после отъезда Луговских из Ташкента, они ухаживали за могилой их матери, посылали посылки с фруктами, трогательные письма, им было очень одиноко в Ташкенте. Они жили на П/ушкинской улице в уютном доме. С сестрами Яковлевыми дружил Луговской в самые горестные годы. Инна, старшая сестра, была врачом-невропатологом. Елена, младшая, не имела специальности, она помогала сестре. Инна была врачом Луговского. Елене он диктовал первые главы “Середины века”. Он очень любил этот дом. И когда Луговские уехали в Москву, сестры Яковлевы следили за могилой их матери, писали нежные, добрые письма. Скорее всего, они были из ссыльных. Инна Ивановна Яковлева приютила в Ташкенте художницу Валентину Ходасевич с больным мужем и художника Басова. У них с сестрой был собственный домик, с водой, погребом и канализацией. Жили они в Ташкенте уже 25 лет. Ходасевич с нежностью о них вспоминает в своих мемуарах, они помогали многим эвакуированным выжить. Луговской писал в те дни в записных книжках: Тема – дворик, желтые окна, балахана, дожди. Какое удивительное ощущение – законы стоят рядом с тобой, а ты еще медлишь, ты бежишь в столовку, ты разговариваешь с дураками. Но самое удивительное в том, что пишу я не для людей, а для нее, для ее ребяческих глаз. Когда пишешь для одного – важно и нужно для всех[425]. Он признавался, что пишет для нее, для Елены Сергеевны, и потому должно получиться хорошо. В 1943 году Елена Сергеевна печатала его поэмы по восемь-десять часов подряд, советовала, кормила, утешала. Она пишет о поэмах во всех письмах и к Луговскому, и к Татьяне. Поэмы становятся для них чем-то общим, объединяющим. Не случайно с исчезновением Елены Сергеевны из жизни Луговского выпали из книги “Середина века” и некоторые “ее поэмы”. Слишком отчетливо в текстах проступало ее лицо. После отъезда Елены Сергеевны Луговской писал ей в Москву очень серьезные, прочувствованные слова: Встретим друг друга, как полагается нам, прошедшим через горы испытаний и самую большую близость. Повторяю тебе, все мои силы, все, чем я обладаю духовно и материально, – в твоем распоряжении. Я тебя хорошо и глубоко знаю, много тяжелого перенес из-за тебя и прощаю это, много чудесного видел и не забывал никогда [426]. Со смерти Булгакова прошло всего три года. В то время Елена Сергеевна еще не несла венца великой вдовы. Восторженная атмосфера вокруг имени Булгаковой-Маргариты, отождествление ее с подругой Мастера возникнет годы спустя, когда роман прочно войдет в читательское сознание. А пока Булгаков в узких культурных кругах представлялся очень талантливым опальным драматургом, не более того. Елена Сергеевна в военные и последующие годы главной своей задачей видела распространение среди писательской и режиссерской среды текстов неопубликованных романов и пьес Булгакова. В личной жизни не ушла в затвор; не таясь, имела те связи и отношения, которые хотела. В письмах Луговскому ей передавали приветы друзья, ученики, Николай Тихонов, бывшая жена Сусанна. Татьяна Сальмонович заканчивала одно из писем Луговскому словами: “Привет Елене Сергеевне, я очень рада, что вы нашли такого чудесного друга, мне о ней еще раньше очень хорошо и много рассказывали”1. А Николай Тихонов в письме 1942 года просил своего товарища: “Приветствуй горячо Елену Сергеевну, если она в Ташкенте и если она меня помнит”[427] [428]. Их единственная встреча в гостях у Тихонова состоялась в Ленинграде буквально накануне войны. Но связь с Булгаковым у Елены Сергеевны была очень глубокой; то, что он мистический писатель, она осознала не сразу. После смерти Михаила Афанасьевича Елена Сергеевна стала записывать все его появления в своих снах. В феврале 1943 года она записала: Я сказала: “Как же я буду жить без тебя?” – понимая, что ты скоро умрешь. Ты ответил: “Ничего, иди, тебе будет теперь лучше”. Во сне она, ужасно скучая по нему, спрашивала покойного о своих отношениях с другим (он не назывался по имени), но Булгаков “оттуда” не ревновал. Вот еще один фрагмент “сна про него”, записанного, видимо, уже после отъезда из Ташкента. Перелетаю комнату, и вот Миша лежит на своей кровати. И я, стоя рядом на коленях (кровати разъехались, не так, как были вначале, – вместе), целую его частыми-частыми поцелуями. – А он? – Хороший любовник. Я так тоскую без тебя! И тут он как-то дает мне понять, что я должна много учиться, совершенствоваться (но как-то выходит в смысле познаний), что это необходимо для той (его жизни). Что мы увидимся. А теперь он будет время от времени мне являться в снах. Эта мысль доставляет счастье. Я ощущаю живое тепло его лица. Он такой же, как в жизни, только немного желтее[429]. Ее разговоры о “другом”, о “третьем” появляются во снах не однажды. И если Татьяна Луговская писала в своих заметках, что Елена Сергеевна была воспитана Булгаковым для роли Маргариты, то в этом только часть правды, по всей видимости, он продолжал делать ее и после смерти, в этом была чудесная сторона их любви. А в Куйбышеве в эвакуации Немирович-Данченко работает над своим последним спектаклем – над пьесой Булгакова о Пушкине. Главным защитником Булгакова в театре становится сестра Елены Сергеевны Ольга Бокшанская, секретарь В. И. Немировича-Данченко, дама, которой были известны все пружины мхатовской закулисной жизни. Ольга Бокшанская была всегда очень близка с Еленой Сергеевной. Некоторое время они даже жили вместе в Ржевском переулке на квартире Е. Шиловского. Ольга была классическая секретарша – невероятно словоохотливая, вечно интригующая, но главным для нее было служение Немировичу-Данченко. Взаимодействия театрального “предбанника” и “кабинета” иронично описаны в “Театральном романе”. Булгакова же в последние годы жизни стало раздражать в Ольге Сергеевне ее безудержная преданность Немировичу, хитрость, умение плести интриги. Однако после смерти Булгакова Бокшанская продолжала быть чрезвычайно преданной его памяти, постоянно напоминала всем и каждому о необходимости ставить его пьесы. Ольга мечтала, чтобы ее любимая сестра была благополучна, не очень-то доверяла Луговскому, писала сестре, что удивляется его “перерождению”, намекая на тот разрыв, который произошел накануне эвакуации, и эгоистично мечтала, чтобы Булгакова и ее любимые племянники Женя, а главное, “маленький” Сережа жили рядом с ней в эвакуации. Несколько раз в 1942 году Бокшанская предпринимала попытки вытянуть Елену Сергеевну к себе, но судя по тому, что в одном из писем она с обидой заметила: “Ты так много пишешь о своей балахане, ценишь свое самостоятельное (хотя и голодное) существование, что я не уверена, что тебя такие перспективы могут увлечь”, – ее всевозможные уговоры приехать и поселиться с ней в мхатовском общежитии не возымели действия. В ответ ей летели письма с восторженными рассказами о прекрасной ташкентской балахане, с которой можно смотреть на звезды, иметь отдельный вход в две собственные комнатки. Спустя годы, в 1962 году, в письме к Елене Сергеевне из Тарусы Надежда Яковлевна вспоминала ташкентские дни. Дорогая Елена Сергеевна! Хочу напомнить вам о нашем знакомстве, чтобы вы не удивились этому письму. Вы жили наверху на Жуковской улице в Ташкенте (“В этой комнате колдунья до меня жила одна”), а я приходила к брату, который жил под вами. Тогда-то я и прочла “Мастера”, которого мне очень давно хочется перечитать. Я запомнила огромное впечатление от этой книги, а вас – очень красивую – как вы спускаетесь со своей балаханы озорной походкой, надев на голову чью-то кэпку. Мы с Таней Луговской стояли внизу и смотрели на вас. Мне захотелось вам написать, п.ч. я недавно прочла книгу о Мольере Михаила Аф. Зная “Мастера”, я понимаю, что это не основная линия М. А., но тем не менее он оказался мастером и умнейшим человеком и в этой повести-биографии. Она звучит очень лично и остро. Автор как будто совершает весь круг жизни с любимым драматургом. Он непрерывно участвует во всех событиях, следит за ними с улицы в освещенное окно, а порой сливается со своим героем. Это последнее особенно чувствуется на тех этапах, когда Мольер мрачен, ушел в себя и пишет в уединении свои лучшие вещи[430].