Наталья Соколова вспоминала: Сева ходил хвостиком за Таей Макашиной, которая ему покровительствовала, помогала справляться с нелегким эвакуационным бытом. Денег у него не было. Он не знал, как себя применить, к чему приткнуться. Осыпал Таю и окружающих стихами – своими, отца, других поэтов. Он жил поэзией. Не знаю, каким он стал бы поэтом, доведись ему прожить долгую жизнь; но читателем и почитателем стихов еще смолоду был идеальным, прирожденным, божьей милостью. Он выглядел совсем мальчишкой – слегка раскосые глаза, короткий туповатый нос, волосы лохматые, густые, распадающиеся, вздымаемые чистопольским ветром. Сева не вынес своей пассивной тыловой жизни и в декабре добился отправки на фронт. Чистополь, второй по величине город Татарии, летом жил пароходным сообщением по Каме, а зимой был наглухо отрезан от мира. Вероятно, Сева уходил, как и все зимние призывники, держась за веревку, привязанную к задку саней (сани собирались “караванами”, длинными вереницами, в Казань одиночные сани не отправлялись). “На веревке пехом” шли призывники в лютую стужу и в буран, когда в двух шагах ничего не видно. Отстать нельзя, отстанешь – смерть, заметет, заморозит. Тая сетовала, что Сева уходил легко одетый, утеплить его было нечем[298]. Гладков и Арбузов, старше его на 10–15 лет, из Чистополя на фронт не рвутся. Конечно же, будут фронтовые бригады, выезд со студийцами на фронт со спектаклями. Однако видно, что внезапный уход Всеволода, освобожденного от армии, они воспринимали как детский поступок. Об этом говорит запись в книжке А. Гладкова 6 марта 1942 года. Арбузов получил письмо от Севки Багрицкого. Читали мы его и смеялись до слез. Человек находится на фронте, а пишет о разных пустяках <…>. В подтексте письма чувствуется испуг и тоска и тяготы фронтовой жизни. Попал Севка как кур в ощип… В целом жалкое письмо[299]. Они читают письмо, ерничают по его поводу, а он уже с неделю как погиб… Лежит в земле и навсегда взрослее их. Гладков – человек яркий, умный… и очень циничный. Он почитал погибшего Мейерхольда, которого ему посчастливилось узнать, с огромным пиететом относился к Пастернаку – именно благодаря его заметкам и дневникам остались замечательные страницы о чистопольском периоде в жизни поэта, но отношение к современникам, к тому же Алексею Арбузову, Всеволоду Багрицкому, Александру Галичу – язвительно-ироническое. Последние записи Всеволода, сделанные на фронте: Весь противоположный берег усеян трупами. Из-под снега видны серые солдатские шинели. Нет, не чувство страха охватывает при виде этого зрелища, а чувство глубокого бесконечного одиночества. Особенно поразила меня фигура бойца – первая, которую я увидел. Голова и плечи его были занесены снегом. Он лежал спиной к дороге, поджав ноги к груди. Из-под снега были видны только часть спины и фляжка. Скоро его занесет совсем. И весной, когда тронется Волхов, унесет в Ильмень[300]. Наконец, весть о гибели юноши дошла до Чистополя. Убит Севка Багрицкий, – писал в дневнике А. Гладков. – Я был знаком с ним недолго, но обстоятельства сделали наше знакомство более коротким. Началось с того, что Севка постоянно попадался нам с Тоней в поворотный период нашего романа, везде во всех ресторанах, куда мы ходили <…>. 16,17,18 октября студийцы получили сообщение уходить пешком из Москвы. В этот момент безвольный, растерянный Севка по очереди соглашался с любым, кто имел какое-нибудь твердое мнение… Севка записал меня в писательской эшелон в клубе ССП… Памятное путешествие в одном купе… Севка устраивается в багажнике… Его общество и паразитическое существование. Чистополь… Севка проявляет чудеса в искусстве устраиваться… Погрузка дров на Каме, поиск комнаты… Неудачная экспедиция в колхозе. Сгоревшие ботинки… Плачевный дебют в театре… Севка читает первые стихи у Арбузова. Хорошие стихи[301]. На могильной плите была вырезана надпись из стихов Цветаевой, которую он любил. Воин-поэт Всеволод Багрицкий Убит 26 февраля 1942 года Я вечности не приемлю, Зачем меня погребли? Мне так не хотелось в землю С любимой моей земли… Тая Макашина вспоминала, что Сева Багрицкий плавал на пароходе в Елабугу, разыскивая могилу Цветаевой. Долматовский. Без вести пропавший В начале 1942 года Софья Караганова (Долматовская) встретилась в Чистополе с Твардовским, который начинал войну вместе с ее мужем. Он приехал на несколько дней с фронта навестить семью. Я вошла в просторные сени, пахнувшие недавно вымытыми, еще сырыми, некрашеными полами. Одна дверь вела в комнату, ее занимала семья Гроссмана, налево несколько ступенек вверх – вход в совсем маленькую прихожую. Из нее дверь в комнату – в ней и жила семья Твардовского. До сих пор сохранилась в памяти чистота, белизна жилища – иссиня-белые занавески на окнах, белое покрывало на детской кроватке, белая скатерть на столе. Оттого, наверное, сохранилась, что знала, как трудно было в условиях эвакуационного проживания в чужих домах поддерживать чистоту. Посреди комнаты стоял Александр Трифонович – высокий, в белом самовязаном свитере, военном галифе, толстых белых носках. На плече у него сидела, свесив полные голые ножки, девочка – младшая дочь Твардовских, Оля. На полу, прижавшись к отцовскому бедру, стояла старшая, тоже еще маленькая, Валя. Мария Илларионовна сняла с плеча Александра Трифоновича дочку, усадила в кроватку. Уже полузабытая картина счастливой, хотя бы на несколько дней бестревожной семьи. Я разволновалась, не сразу нашлась с чего начать. Александр Трифонович сам рассказал о своей встрече на фронте с Долматовским, а я, хотя это совсем не входило в мои намерения, вдруг сказала ему, что очень хотела бы на фронт, в газету. Эвакогоспиталь № 1670, где я работала по окончании курсов медсестрой, расформировывался, а заехавший в Чистополь Василий Семенович Гроссман советует мне оставить дочку в безопасности, на попечении бабушки и Литфонда, и уехать пока в Москву. Он был уверен, что сможет договориться о моей работе. – Никуда вам не надо ехать! Ваше место здесь, возле дочки, – очень решительно, даже резко отрезал Твардовский. – Женщине вообще не место на фронте[302]. А начиналось все с того, что через три дня после начала войны Е. Долматовский, А. Твардовский и Дж. Алтаузен выехали на киевском поезде к фронту, далее каждый поехал к месту своего назначения. Долматовский, оказавшись с танковой дивизией возле Львова, буквально через несколько дней попал в окружение. Вместе с несколькими ранеными они пытались прорваться через кольцо неприятеля. Их обнаружили немцы и погнали в лагерь. Долматовский писал матери в Чистополь весной 1942 года: Я был ранен в голову и руку, выздоравливал за колючей проволокой, бежал и испытал на себе всю верность украинских колхозников советской власти – они меня спасали и лечили, и тысячи подобных мне[303]. В военных дневниках Анатолия Тарасенкова приводится версия счастливого спасения Долматовского: I/II 42. Крон получил письмо от жены. В нем пишется: “Нашелся Долматовский. Он был 2 раза в плену, 2 раза бежал, попал к петлюровцам, они с криками «жид» тащили его привязанным к седлу к немцам, которые оказались итальянцами и, к счастью, толку в жидах не понимают и отправили на общих основаниях с пленными, откуда он второй раз бежал, был ранен 2 раза в руку, 1 раз в голову, болел кровавым поносом, т. к. его обкормили крестьяне после голодовки. Был искусан собакой, прошел юоо километров пешком и, наконец, сейчас в Воронеже весь в нарывах с длинной бородой. Думает поехать в Чистополь, после того как оформит документы, так как все где-то зарыл”. В этом же письме говорится, что о Крымове ничего не слышно уже 3 месяца. Щипачев – в Куйбышеве. Гольцев – на Муромском фронте[304]. Софья Долматовская, после того как муж приехал в Чистополь в отпуск, написала Фадееву: Дорогой Александр Александрович! Женя в своем письме просит Вам передать следующее: “… передай Саше Фадееву привет обязательно. Однажды думал, что уже помираю, я передал ему письмо с разведчицей, о том, что меня уже нет. То, что он рискует раньше или позже получить от нее письмо, и пусть посмеется над моей сентиментальностью. Предупреди его”. Вот я и предупреждаю. У Ваших все в порядке. С. Долматовская [305]. Парадокс состоит в том, что “предсмертное” письмо Долматовского все еще шло, а он уже успел вернуться из плена. Мария Илларионовна Твардовская Чистопольские дамы, по воспоминаниям Соколовой, сторонились Марии Илларионовны; она не любила сплетничать, была замкнута, не любила светской жизни. Жила она в Чистополе с двумя дочками – Валей и Олей. Наталья Соколова писала: Мария Илларионовна, жена Твардовского, невысокая женщина со странными прозрачными русалочьими глазами и тихим ровным голосом, просто одетая и просто причесанная, была не то из сельских учительниц, не то из сельских библиотекарш (две категории человечества, которые Твардовский уважал безмерно). Трудности Чистополя не являлись для нее, в прошлом деревенской жительницы, такими трудностями, как для нас; пилить дрова или нести ведра с водой на коромысле не казалось ей страшным, удивительным, она знала, что так жила большая часть страны. Организованная и подтянутая, полагающаяся только на себя, не привыкшая к поблажкам, она уверенно вела хозяйство, ходила опрятная, наглаженная, не теряла присутствия духа, не повышала голоса – даже тогда, когда другие, обсуждая плохие сводки, кричали, нервничали, впадали в панику. У меня было ощущение, что М. И. – всегда и везде на своем месте, она сама по себе, не поддается влияниям, действует так, как считает нужным. В ней чувствовалась твердость, которая при известных обстоятельствах могла, правда, обернуться ограниченностью[306]. В письмах из Чистополя мужу на фронт она жалуется на страшные чистопольские морозы (до 50 градусов), которые настигли Татарию в первую военную зиму. И в то же время – возникновение, создание и работа над “Теркиным” проходила у них в письмах постоянно, она всегда была его другом и советчицей. М. И. – А.Т. Чистополь Вчера мы слушали тебя по радио… Прежде всего поразил нас голос – какой-то незнакомый, хотя и твой. Он стал тверже и как-то серьезнее. Валя потом так выразила свое впечатление: “…Совсем не его”. Стихи (“Бойцам Южного фронта”) нам понравились. Только последнюю строфу я прослушала – в коридоре на примусе закипело молоко… Выступи, пожалуйста. Дай хоть послушать тебя, если не показываешься.