— Всего рассказывать не имею права, госпожа Романовская. Только в общих чертах. Вы первая. Я довольно улыбнулась. — Я познакомилась с Даном три месяца назад в его галерее. Она находится недалеко отсюда, в Богемском уголке. Тогда же примерно и начала с ним работу. Что касается Ларанского, то он производит впечатление вежливого и рассудительного человека, который полностью погружен в своё дело. Должна отметить, что у него были весьма тёплые отношения с Эдмундом. Ссор и конфликтов между ними не было. Во всяком случае, на моей памяти. Вообще, Дан — неконфликтный и спокойный человек. Так что мне кажется, подозрения необоснованны. Карл мерно, едва заметно покачивал головой в такт моим словам. Мне даже показалось, будто мысленно он согласен со мной. Но стоило замолчать, как полицейский положил ладони на стол и подался вперёд. В глазах мелькнуло подозрение. — Это всё? — Всё, что я знаю. Он задумчиво почесал пальцами подбородок, а потом провёл ладонями по лицу, как будто стряхивая невидимую паутинку. — Эдмунд Ларанский действительно умер от внезапной остановки дыхания, — сказал Карл, пристально глядя на меня. Показалось, что он пытается просканировать меня, уловить малейшее изменение в моём лице. — Ее спровоцировала передозировка морфина, который покойный принял незадолго до своей смерти. — Эдмунд страдал от онкологии, — я небрежно повела плечами. — А морфин, насколько мне известно, является одним из сильнодействующих наркотических анальгетиков. — Верно. Но вскрытие показало у Эдмунда дозу в три раза превышающую максимально разрешенную. — То есть его отравили? Карл кивнул. — Но при чём здесь Дан? — непонимающе нахмурилась я. — Накануне своей смерти Эдмунд поссорился с Даном и пригрозил исключить его из завещания… — Подожди, — я перебила полицейского. — Какое завещание? Насколько мне известно, у Эдмунда резко наступила ремиссия. Он сам мне говорил об этом. — Тем не менее, это не отменяет того факта, что Эдмунд составил завещание. Кстати, когда вы его видели? — В усадьбе Ларанского незадолго до дня рождения Эдмунда. Он ещё ворчал на своего слугу, что тот ходит по пятам и не даёт спокойно побыть одному. — То есть вы были знакомы с Эдмундом? — удивился Карл. — Знакомы — громко сказано. Я видела его всего раз. Да, болезнь его сильно изменила. От человека остался один только скелет, обтянутый кожей. Но Эдмунд радовался, что у него началась ремиссия. Он говорил, что такой шанс даётся один на миллион. Но даже если бы Эдмунд исключил Дана из завещания, тому не пришлось бы голодать. Его картины расходятся с аукциона за миллионы. Так что не думаю, что это могло послужить причиной. — Люди убивают и за меньшее, госпожа Романовская. Я имел возможность убедиться в этом на службе. Всё же я прошу вас быть осторожнее с Даном. Глава 3. В плену мрачных мыслей Щёлкнул кремний зажигалки, и тёмное пространство кухни на мгновение озарил крохотный огонёк. Горло защекотал горький сигаретный дым. «Когда-нибудь я брошу курить», — меланхолично подумала я и открыла окно. — «Когда-нибудь, но не сегодня». В лицо ударил влажный воздух, пропитанный запахом асфальта и мокрых деревьев. В белёсом тумане утопали дома. Золотистые огни далёкой автострады и горящие прямоугольники окон потеряли свои очертания. Они стёрлись, превратившись в неаккуратные мазки на грязно-багровом фоне неба. Вскоре по подоконнику зашуршал мелкий весенний дождик. Я сбила остатки пепла, механически сунула окурок в пепельницу и закрыла окно. Я оцепенело всматривалась в даль. Чувство реальности утекало из сознания, как песок сквозь пальцы. Город Грёз лежал передо мной подобно неведомому чудовищу. Он хрипел тысячами несущихся по улицам автомобилей и подмигивал неоновыми глазами рекламных вывесок и негаснущих уличных фонарей. Тяжело дышал, выпуская в небо клубы сизого смога, как ветхий курильщик, нежелающий расставаться со своей сигаретой. Из комнаты ненавязчиво доносилась музыка. Я и сама не заметила, как начала подпевать, заворожённая голосом Джима Моррисона и покачиваясь в такт неспешного ритма блюз-рока. «— И какая же суть у меня? — Одиночество. Настолько сильное, что невольно возникает вопрос: не потому ли вы согласились работать натурщицей, что для вас это единственный шанс раздеться перед мужчиной?» Воспоминание вытряхнуло меня из гипнотического транса. Я отрывисто вздохнула и попыталась сосредоточиться на музыке. Но блаженное чувство покоя исчезло. В груди запульсировала глухая боль. Я старалась не думать о прошлом. Запрятала в самые дальние уголки сознания и считала, что навсегда отрезала к нему путь. Но одна-единственная фраза вдруг вывернула наизнанку память. А вместе с памятью возвратилась и боль, от которой я так долго бежала. Сейчас, словно в насмешку над тщетными усилиями, перед внутренним взором предстали светлые глаза с лукавым огоньком и точёные черты лица. Черты, которые я мечтала забыть. Мечтала, но не могла. Пыталась забыться в работе, а после того как лишилась её, собрала скудные пожитки, заняла деньги и уехала в Город Грёз. Я бежала от воспоминаний, от прошлого. Думала, что смогу начать всё с начала, словно не было в моей жизни ни слёз, ни разочарований, ни потерь. Но от себя никогда не сбежишь. Тоска и чувство острого одиночества то и дело обступали непробиваемой стеной, доводя едва ли не до состояния острого помешательства. По обоям скользнул желтоватый свет фар. В темноте очертания небольшой кухни показались зловещими. Из-за дождя в комнате, обставленной в самом минималистическом стиле, — кровать, стол с ноутбуком и комод, — было зябко и неприятно. Казалось, что изморось с улицы проникла в квартиру. Хорошо, что хоть плесень не пошла по стенам. Я грустно усмехнулась. Всё же лучше, чем тесная кухня в общежитии, кишащем тараканами. — Хватит себя загонять, — вслух проговорила я и поёжилась от звука собственного голоса. Он показался отстранённым и чужим. — Что было, то было. Главное, что есть силы продолжать свою ма-а-аленькую жизнь так, как считаешь нужным. Выбирать то, что лучше для тебя, и уходить оттуда, где плохо. И от тех, с кем паршиво…Завтра будет новый день, который можно будет посвятить себе. Но на следующий день я не смогла подняться. Только открыла глаза и долго смотрела в одну точку на стене. А потом смежила веки и когда открыла их снова, сумрачная тень приближающегося вечера уже ползла по стене, впиваясь скрюченными пальцами в бежевые обои. До обострённого слуха доносился навязчивый гул Города и чьей-то скрипучей музыки. Она раздражала. Хотелось забраться головой под подушку и ничего не слышать. Но я лишь продолжала смотреть на стену, и чувствовать вялое раздражение на соседей и большой город за то, что они не могут быть тише. Мысли оцепенели. Казалось, что от меня ничего не осталось, кроме оболочки, наполненной пульсирующей мучительной пустотой. «Пара дней и это закончится. Всего пара дней…» Вот только протянуть бы эти два дней. Я ненавидела себя. Ненавидела за то, что собственное сознание вдруг превращалось в злейшего врага, который разворачивал войну против меня же. Ненавидела пожирающую боль, появляющуюся из ниоткуда. Против неё не было обезболивающего. Её нужно было только переживать. Раз за разом, словно проходя круги ада, я чувствовала свою беспомощность и ненавидела себя за то, что не могу это остановить. Как ненавидела моменты, когда хотелось взобраться на карниз и шагнуть в неизвестность. Потому что боль становится невыносимой, и приходилось придумывать причины, чтобы остаться здесь, в этой жизни, которая теряла всякий смысл. Ночная тьма расползалась по комнате. Очертания мебели постепенно смазались, превратились в одну серую кашу. Боль притупилась. Она больше не впивалась острыми иглами, а превратилась в давящий серый комок, заполонивший собой грудную клетку… Не встала я и наутро следующего дня. Не хватало сил. Где-то на периферии сознания билась одинокая мысль, что надо подниматься. Но поднять собственное тело казалось задачей нереальной. Я балансировала на тонкой грани действительности и сна. В полудрёме перед потускневшим внутренним взором скользнула красная нить. Казалось, только эта красная нить меня всё ещё удерживает на поверхности, не давая сорваться в чёрную бездну, разверзшуюся под ногами… Острое чувство чужого присутствия вытряхнуло меня из сна. Я лежала с закрытыми глазами, боясь пошевелиться, и настороженно вслушивалась в звонкую тишину. Послышался шорох и скрипнул стул. Стало жутко. Мысль, что в квартире может находиться посторонний человек, заставила похолодеть затёкшие мышцы. Кто-то отрывисто втянул воздух. — А я уже подумал, что вы не проснётесь, — вкрадчиво прошелестел знакомый голос. — Добрый вечер, Рика. — Какого чёрта… — пробурчала я и приоткрыла один глаз. Единственным источником света в комнате служил раздражающе белёсый монитор ноутбука, перед которым темнел силуэт. Я зажмурилась. — Решил зайти в гости, — меланхолично отозвался Ларанский. — Это вы пишете? — Я вижу, понятие личных границ вам неизвестно, да? Хотелось возмутиться, вместо этого я чувствовала раздражение и усталость. — Не знал, что вы пишете книги, Рика. Конечно, не Шекспир, но, думаю, они найдут своего читателя. — После Шекспира остальные писатели кажутся вялой пародией. Впрочем, кого бы это останавливало. Незваный гость начинал действовать на нервы. Пришёл без приглашения, копается в моём ноутбуке, ведёт себя совершенно возмутительным образом, но считает это в порядке вещей. — Как вы… — Попал в квартиру? Взял ключи у вашей хозяйки, — произнёс Дан так буднично, будто имел привычку стучаться в первую попавшуюся дверь и просить ключи от чужой квартиры. — Должен отметить, милейшая женщина. Немного скандальная, конечно. Но женщина без скандала наводит на определённые мысли… Хм… Дракон-оборотень и девица, которая не отличается ни особым умом, ни манерами. Вам не кажется, что это, по меньшей мере, лишено смысла? — Почему? — Во-первых, зачем ему, властителю Южных Земель, прислуга с озабоченным блеском в глазах? Она будет ему интересна на ночь. Максимум на две. А потом он её или выдаст замуж за какого-нибудь мельника, или придумает другой способ от неё избавиться и забудет. — А любовь вы, значит, отметаете? — негромко отозвалась я и поплотнее укуталась в одеяло, почувствовав укол обиды.