— Хорошо, — вздохнул мужчина. — Полиция найдет вас через трое суток. Но не больше! Подписывайте. Трое суток. Трое суток на то, чтобы надышаться. Не так уж и много… Мистер Блейк ушел, унося с собой наши подписи. Я зависла, придавленная грузом жестокого осознания. Я не хочу. Я не хочу туда возвращаться. Не хочу, не хочу, не хочу! — Лали… — по моей спине скользнула теплая ладонь, и я проморгавшись от внезапно выступивших слез, повернулась к Даниэлю с улыбкой. — Я так рада, что все обошлось! Ведь обошлось, правда?.. — Ш-ш, — Лагранж прижал палец к моим губам и снова выпрямился, оторвавшись от подушек. — Лали, ты выйдешь за меня замуж? Ч-что?.. — Только надо будет быстро, как только выпишут и выдадут на руки решение суда. Поэтому красиво не получится. Но красиво мы потом тоже обязательно сделаем. Он это… серьезно? Я заморгала еще отчаяннее. Вообще, конечно, надо как-то учиться переставать рыдать, когда мне говорят приятное. А то в беседах с полицией на фоне разрухи и трупа я кремень, а чуть кто ласковое слово сказал — сразу в слезы… О чем я думаю вообще? — Лали?.. — Н-нет, — я с трудом разомкнула губы. Брови парня напротив изумленно поползли вверх, и я поторопилась продолжить. — Нет, Даниэль, прости. Я тебя люблю. Очень. Но это неправильно. Я не хочу выходить замуж… так. И дело не в спешке и красивостях. А просто… понимаешь? Я сбилась, стушевалась… Дура, дура, дура! Металось в голове что-то паническое. Что ты творишь? — Понимаю, — тихо произнес Даниэль и вздохнул: — Хорошо, тогда пойдем долгим путем. — Каким? — Ты же хотела подать на отчима в суд, верно? Когда выйдешь из Горок? — Да, но… — Так зачем откладывать на год с лишним то, что можно сделать через два дня?.. Глава 23 — Всем встать, суд идёт! Слушается дело Хэмптон против Стивенс о лишении родительских прав, а также лишения права на опеку в связи с ненадлежащим исполнением родительских и опекунских обязанностей и причинения вреда несовершеннолетнему. И под слитный шум общего движения, я вместе со всеми опустилась на жесткую скамью зала судебных заседаний, ощущая внутри звонкую пустоту. До этого момента на протяжении нескольких недель эмоции скакали, как горные козы, балансируя в миллиметре от пропасти — от отчаяния к злости, от злости к радости, от радости к леденящему спокойствию. Даниэля выписали через два дня после визита мистера Блейка. При выписке ему вручили все документы, включая постановление суда о признании полной дееспособности и сообщили, что обыск в особняке завершен, и мистер Лагранж может вступать в полноправное владение. Даниэль, правда, возвращаться в особняк отказался наотрез. Сказал, что мы снимем номер в гостинице. Для приличия — даже два! Именно там, через сутки полиция “отыщет” беглую Элалию Хэмптон. А до того у нас было еще очень много дел... И все равно, выйдя из больницы, мы на несколько мгновений остановились оба растерянные, оглушенные. Даниэль — свободой. Я… Сам того не зная мистер Блейк подал нам идею, которая во всех моих юридических изысканиях почему-то никогда не приходила мне в голову — эмансипация. Лишение моей матери опекунских обязанностей и признание дееспособности. Возможно, она не приходила мне в голову потому, что я искала варианты расправиться напрямую с отчимом. Здесь же мне предстояло подать в суд на родную мать. На ту мать, которая считала себя хорошей матерью. На мать, к которой у меня уже не осталось злости, только прочная, застаревшая, въевшаяся обида где-то в глубине души. Из больницы мы отправились сначала в банк — утрясти финансовые вопросы. Потом в гостиницу — забронировать номера. А потом в соцслужбу — составлять жалобу. Сухая на вид женщина с жестким взглядом, выслушала все мои претензии, не дернув ни мускулом, и я уже думала, что услышу отказ. Получив с меня подпись, что все указанное в заявлении с моих слов записано верно и что я осведомлена об ответственности за предоставление ложных сведений, она вышла. И долгие полчаса мы сидели с Даниэлем вдвоем в кабинете в полной тишине, просто держась за руки. А вернулась она с двумя постановлениями — первое, о принятии моего заявления на рассмотрение, второе — распоряжение об установлении временной государственной опеки на время расследования... — Сторона истца, огласите ваши претензии. Адвоката, который хорошо поставленным голосом исполнял необходимую формальность: излагал сторонам суть дела, о которой все присутствующие и так были прекрасно осведомлены — я слушала лишь краем уха, пытаясь понять, что я сейчас чувствую? Три с лишним года я мечтала вытряхнуть мать из ее розовых иллюзий, донести до нее правду... Три с лишним года я ждала по сути этого дня. А когда он наступил — поняла, что ничего не чувствую. Ни радости, ни воодушевления, ни предвкушения восстановленной справедливости. Так… Усталость, горечь, и желание, чтобы всё это скорее закончилось. А еще понимание, что пройти через это необходимо — потому что альтернативой суду являются еще полтора года в Горках. Неразумно оставлять власть надо мной еще на полтора года в руках человека, способного сделать с этой властью что угодно. И я сейчас не про Элению Стивенс. Её, как ответчицу по делу, вызвали давать показания первой. Выглядела мама скверно: покрасневшие глаза, мокрые ресницы, а еще — круги под глазами и бледность, тщательно прикрытые косметикой. Но заметные всё равно. С того момента, как мистер Локвуд, мой адвокат, подал жалобу об ущемлении прав несовершеннолетней и выдвинул иск, ей пришлось несладко. Когда в особняк Стивенсов пришли соцработники и стали задавать вопросы, почему несовершеннолетняя была отправлена в исправительное учреждение, и кто проводил магическое освидетельствование, и где полученное в результате заключение, она, по словам адвоката, не смогла внятно ответить ни на один из поставленных вопросов. Только неуверенно лопотала, что всеми этими вопросами занимался ее муж и хлопала глазами (таких деталей мистер Локвуд мне не сообщал, но… Я достаточно хорошо знала маму, чтобы увидеть эту картинку, как вживую). Следствие велось пусть без нашего участия, но под бдительным надзором мистера Локвуда, отрабатывавшего громкое имя и гонорар не за страх, а за совесть. ...адвоката, который будет отстаивать мои интересы, я выбрала сама — не сразу, не за один день, а как следует порывшись в государственном реестре адвокатов, и перелопатив тонну юридической прессы. А вот оплатил его Даниэль. То есть, как бы я — но его деньгами. С боем выбив из Лагранжа согласие, что по окончании дела — либо по достижении совершеннолетия — эти деньги ему верну, несмотря на его укоризненные вздохи, закатывание глаз, негодующие покачивания головой и прочий театр пантомимы. Нотариус, составляющий для нас долговое соглашение, с трудом сдерживал улыбку. Мне было плевать — я слишком дорожила обретенной, пусть еще шаткой, но все же независимостью. Я выплыла из своих мыслей в тот момент, когда у мистера Локвуда закончились вопросы к маме, и он заключил: — Как видите, миссис Стивенс самым преступным образом передоверила исполнение своих родительских и опекунских обязанностей третьему лицу, в дальнейшем не осуществляя за его деятельностью никакого контроля. Таким образом, суду должно быть очевидно, что миссис Стивенс не способна выполнять материнские и опекунские обязанности надлежащим образом. Мама стояла за свидетельской трибуной молча. Губы у нее дрожали, по лицу текли слезы. Смотреть на это было больно, обидно и горько. — Миссис Стивенс, расскажите, пожалуйста суду, какое именно событие предшествовало отбытию мисс Хэмптон в “Зеленые Горы” — вступил в дело адвокат ответчиков. ‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ Когда мы обсуждали с мистером Локвудом детали дела, он прямо предупредил меня, что противная сторона будет стараться всеми силами исказить ситуацию, и, вывернув ее наизнанку, обвинить во всем меня саму — и выгородить ответчиков. И если я к этому не готова — то лучше и не начинать. Я сказала, что готова. Я действительно считала, что мне будет всё равно, но… Но когда за дело взялся адвокат ответчиков, у меня подвело живот и свело всё в груди. Стиснув зубы, я постаралась не слышать, не слушать. Я не хотела здесь присутствовать. Но через это тоже нужно было пройти. Ради свободы. Ради независимости. Ради права самой решать, где и когда мне следует находиться. А мама… мама ведь приходила ко мне как только полиция сообщила, что ее дочь найдена и на данный момент проживает в гостинице “Чайка”. Не знаю, каким неведомым чудом администрации Горок удалось пробиться к матушке мимо бдительного мистера Стивенса (и его дворецкого!), но сообщить маме, что ее дочь пропала, они сумели. Так что по крайней мере новость о том, что я нашлась, не стала для нее сюрпризом (а что, она терялась?). В отель мама примчалась взволнованная, встревоженная, кинулась ощупывать меня: — Лали, детка!