Ведь они так и решили: у нас все общее — вещи, еда, питье, работа, радость и печаль. Общность, свобода и честность — вот основа их жизни в усадьбе. И любовь. Остальное неважно. Проблема в том, что никто не был вполне честен. Ни Брендон, который обманывал Джанет, ни Тео, прятавший лучшую травку в матрасе. Ни даже Анна-Мария, которая сказала, что верит ему, хотя глаза говорили о другом. И меньше всех он сам. Трусливо, как вор, он дождался, пока Тумас уедет домой в Швецию. Лучший друг оставляет семью в моей усадьбе, едет на похороны матери, а я, пользуясь случаем, трахаю его жену, думает Пер, сгорая от стыда. Причем не один раз; они продолжали и по возвращении Ту-маса, хихикая, находили время и место, наслаждались своим секретом, переглядывались за столом, когда никто не видел. Ведь никто, наверно, не видел? Никогда больше, клянется он себе. Повторяет вслух: никогда больше. Остальным не надо знать, что ребенок, которого ждет Ингела, не от Тумаса. И на этот раз тоже. Ребенок твой, Пер, сказала она. Я совершенно уверена. Во всяком случае, он не намерен признаваться ни Анне-Марии, ни Тумасу. С какой стати именно ему быть честным, остальные-то не больно честны? И Ингела не должна рассказывать. Знает ведь, для Анны-Марии это будет сокрушительный удар. А Тумас. На сей раз он вряд ли так легко простит, сказал ей Пер. Если мы признаемся, все полетит к чертям собачьим, сказал он. Усадьба, дружба, его отношения с Анной-Марией. Все рухнет, все, что они начали строить, развалится, если сказать правду. В конце концов Ингела обещала молчать. Правда обещала. Только вот она крайне… непредсказуема. Пер поворачивает, идет к усадьбе. Надо еще раз поговорить с ней, думает он. Сейчас, пока не поздно. 40 — Кто, черт побери, путешествует по Испании пешком? Это что, нелепый шведский прикол? Карен с такой силой откидывается на спинку кресла, что оно отъезжает назад и врезается в пустой письменный стол Йоханнисена. Телефонный номер, зарегистрированный в Мальмё по адресу Дисы Бринкманн, не отвечает, но Астрид Нильсен сумела выяснить, что Метта Бринкманн-Гран, дочь Дисы Бринкманн, проживает со своим двадцатитрехлетним сыном Йеспером также в Мальмё, только в районе Ломма. И когда Карен позвонила туда, к телефону подошел сын. Южношведский диалект понять трудновато, но она все-таки уразумела, что Йеспер Гран ничего не знает о возможных контактах своей бабушки с некоей Сюзанной Смеед из Доггерланда. Йеспер Гран вообще не очень-то интересовался бабушкиными делами. Предположил, что она в Испании: — Совершает какое-то дурацкое паломничество, или как там они это называют. Вы лучше у мамани моей спросите, она через час будет дома. И когда часом позже Карен действительно удалось связаться с Меттой Бринкманн-Гран, та подтвердила: Диса Бринкманн отправилась в Сантьяго-де-Компостела и вернется, вероятно, дней через десять-двенадцать. — Мама увлекается духовными практиками, по-моему, она уже третий раз идет этим маршрутом, так что это не коллективный тур; обычно она отсутствует недели две, максимум три. Но, помнится, в следующие выходные она хотела пойти на концерт здесь, в Мальмё, стало быть, к тому времени должна вернуться. — О’кей, а мобильник у вашей мамы есть? Мы не сумели найти номер. — Мобильник-то есть, но зарегистрирован он на меня, поскольку плачу за него я. Это был мой подарок на Рождество. Только он у нас на кухне. Когда я отвозила ее в аэропорт, она отдала его мне. — Почему? — Не хотела иметь его при себе во время паломничества. Оно ведь основано на идее молчания и размышления. К тому же она боялась потерять телефон. Я тоже спросила, как же с ней связаться в случае чего, а она сказала, что звонок мобильника выбьет ее из колеи. Да и вообще, нечего, мол, ей надоедать. Все-таки дать вам номер? Ведь мама скоро вернется. Карен тихонько вздохнула, записала номер и сменила тему: — В начале семидесятых вы с мамой действительно жили в коммуне в Лангевике? Несколько секунд Метта Бринкманн-Гран молчала, а когда ответила, в ее тоне сквозил легкий холодок. Насторожилась, подумала Карен. — Да, это правда, только ведь прошло сорок с лишним лет. Мы вернулись домой, когда настала пора отдать меня в школу. А в чем, собственно, дело? Карен коротко рассказала, что убита некая Сюзанна Смеед и что, по данным доггерландской полиции, несколькими месяцами ранее Диса пыталась с ней связаться. И теперь они обязаны задать несколько стандартных вопросов всем, кто в последнее время контактировал с Сюзанной. — У вас нет никаких соображений насчет того, почему ваша мама хотела связаться с Сюзанной? На этот раз Метта Бринкманн-Гран ответила быстро: — Понятия не имею. — Но, поскольку Карен на другом конце линии молча ждала, все же добавила: — Наверно, хотела поговорить с кем-нибудь из тех времен и думала, что Сюзанна может посодействовать. Мама немножко… как бы это сказать… она до сих пор накрепко застряла в семидесятых. Словом, когда она вернется, вы можете сами у нее спросить. Метта обещала проследить, чтобы ее мать связалась с Карен, как только вернется домой или даже раньше, если Диса вдруг позвонит из Испании. На этом разговор закончился. Карен закрывает глаза, вспоминает слова Йеспера Грана. “Дурацкое паломничество”. Она смеется. Н-да, можно и так сказать. Она тоже читала о паломничествах в Сантьяго-да-Компостела, видела потрясающе красивые фотографии разных паломнических маршрутов, но ее никогда не тянуло участвовать. Малая толика веры, какой ее снабдили в детстве — летом, когда она обычно несколько недель проводила с кузенами на Ноорё, отцова родня делала вялые попытки привлечь ее на эту узкую стезю, — рассыпалась прахом в декабрьский вторник одиннадцать лет назад. Так что пешие паломничества на стертых ногах для Карен Эйкен Хорнби неактуальны. И как только женщине, которой уже за семьдесят, хватает сил неделями бродить пыльными испанскими проселками? — И как, черт побери, можно стать на ноги всего через несколько дней после инфаркта, — раздраженно бормочет она, мрачно глянув на стол Йоханнисена и отъезжая к собственному столу. Эвальд Йоханнисен сообщил через жену, что завтра его выпишут и что на работу он вернется в лучшем случае уже через неделю-другую. — Спазм сосудов, — поправляет Карл. — Не инфаркт. Мой папаша тоже принимает нитроглицерин и средства, понижающие уровень кальция… — Да, но он-то, черт побери, дантист, а не полицейский, — сердито перебивает Карен. — Йоханнисену пора думать о пенсии. Он явно был не в лучшей форме, когда его скрутило, и как он теперь думает справляться? — Вопрос скорее в том, как справляться тебе. Мягко говоря, вид у тебя усталый, — негромко замечает Карл. — Ты обедала? — Я не голодна, — отмахивается Карен и продолжает: — Неудивительно, что у меня усталый вид, мы же топчемся на одном месте. Почти неделя прошла — и ни единой зацепки. — Прошло пять дней, — уточняет Карл и встает. — Еще много чего может случиться, как ты сама говорила вчера на совещании. — Я врала, — мрачно отвечает она. — Да, я понял, с тобой такое бывает. — Я думала, мы разобрались, — ворчит Карен. Наверно, Карл прав, думает она. Голова немножко кружится, значит, сахар где-то на уровне плинтуса. — Брось, Эйкен. — Извини. Но отсутствие подвижек все силы выматывает. Куда ни сунемся, везде тупик. Сюзанна Смеед убита, а мы понятия не имеем, кто это сделал и почему. — Всеобщей любовью она, мягко говоря, не пользовалась, так что у кого-то наверняка был мотив. — Я тоже не всеобщая любимица, но мне-то никто башку не пробивал. — Пока что… — ухмыляется Карл. — Йоханнисен был бы не прочь. Да и я иной раз тоже. — Черт меня побери, Хёуген наверняка перепоручит расследование кому-нибудь еще, если мы в ближайшее время не додумаемся до хотя бы мало-мальски внятной версии. Да и группа, по-моему, начинает выдыхаться. — Ну, лично я проголодался и хотел двинуть в “Магазин”. Ты со мной? У них там сейчас отличная килька. Карен со вздохом встает, снимает со спинки кресла куртку. Через четверть часа они устроились за столиком у окна. Время близится к половине второго, обеденный час пик уже миновал. Карен отпивает глоток пива, смотрит на гавань. Крупные рыболовные суда теперь швартуются в Равенбю, но мелкие траулеры, широкие сейнеры и легкие алюминиевые лодки ловцов устриц по-прежнему здесь. Кучка ныряльщиков толпится на краю пристани и словно бы что-то обсуждает, возбужденно размахивая руками. Наверно, как обычно, бранят конкурентов с устричных банок на Фриселе. Чуть дальше идет, наклонясь вперед, мужчина с магазинной тележкой, высматривает залоговые банки. Карен вспоминает, что видела его утром после Устричного фестиваля, когда стояла у ограды приморского бульвара, а он спал на пляже. С тех пор как она проснулась в гостиничной постели рядом с начальником, столько всего случилось, что ей было недосуг предаваться раскаянию и угрызениям совести. Сейчас вместе с воспоминанием о случившемся ее пронизывает неприятное ощущение, и она быстро переводит взгляд на Карла. — Ну вот, — удовлетворенно роняет он, когда официантка ставит на стол тарелки и корзинку с хлебом. В животе сосет, когда Карен чует ароматы хрустящей жареной кильки, чесночного масла, лимона и петрушки. И свежего горячего хлеба. Чеснок — недавняя добавка; старшее поколение по-прежнему ест кильку с топленым салом, капелькой уксуса и рубленой черемшой, когда позволяет сезон. Подцепляя вилкой первую рыбку, она с удовлетворением отмечает легкий хруст и с улыбкой встречает взгляд Карла. — Ты был прав. Я проголодалась. Оба жуют в тишине, но вот Карл наконец подбирает кусочком хлеба последние капли растопленного масла. Отпивает глоток-другой пива, откидывается назад и глядит на Карен, из-за отрыжки прикрыв рот ладонью. — Ты правда думаешь, что это мог сделать Юнас? По-моему, все спрашивают себя, вправду ли ты так думаешь или просто злишься на него. — Я? Злюсь? Не я же, черт побери, отстранила его от работы, даже Хёуген и тот понимал, что иначе нельзя.