Когда действо окончилось, он пошел вперед, против течения, навстречу зрителям, спешившим к выходам из кинотеатра. Ему хотелось познакомиться с родственниками Бенгоэчеа, пожать им руки, узнать, как звучат их голоса, и он не разочаровался, узнав, что из родных тут одна Эльвира, сестра солдата, в сопровождении Диего Суареса Косты и дамы-компаньонки. Суарес же оказался большим другом Эрнандо, но Ансола так и не понял, проездом ли он в Боготе или живет тут, и потому не понял, что все внимание отдал Эльвире – большеглазой девице с густой челкой и с заколкой в цветах французского флага. – Мне бы очень хотелось познакомиться с вашим братом, – сказал ей Ансола. Потом, как оброненный платок – с земли, взял ее руку и склонился к ней, но не прикоснулся губами. – Марко Тулио Ансола, – представился он. – А-а, – сказала она. – Это ведь вы пишете про то, что всех нас так волнует? – Вы меня простите… – начал он. – Я не… – Мой брат тоже наверняка был бы рад познакомиться с вами, – перебила она. – Ну, по крайней мере так у нас дома говорят о вас. «Говорят обо мне… – мысленно повторил Ансола. – Был бы рад познакомиться со мной». Он непонятно почему вспоминал этот краткий диалог в те месяцы, когда все время его и все силы были посвящены работе над последней книгой. Иногда в словах юной Эльвиры ему слышалась поддержка, а иногда – требование. Иногда, дописывая очередной абзац, разоблачающий Саломона Корреаля или Педро Леона Акосту, он думал, что рядовой Эрнандо в его годы уже был убит, но прожитых двадцати шести лет хватило, чтобы оставить стихи, которые с восторгом встречают читатели, и чтобы героически погибнуть, отстаивая вечные ценности. А он, Ансола, он что успел к своим двадцати шести? И книга, которую он пишет, книга не стихов, а самой низменной прозы, книга, цель которой – всего лишь разоблачить заговор убийц, книга, не имеющая иных достоинств, кроме стремления восстановить справедливость и корявой риторики здравого смысла, в самом ли деле не грозит ему смертью? Не роет ли он сам себе могилу, каждым абзацем, каждой статьей, каждым свидетельством углубляя ее? Каждая новая страница, которую исписывал он своим каллиграфическим почерком с наклоном вправо, взрывала очередную бомбу разоблачения. Да, так оно и есть, думал он: эта рукопись подобна субмарине, и кое-какие фрагменты, как торпеды, были наведены на трансатлантический лайнер колумбийской власти и готовы были поразить его ниже ватерлинии и пустить на дно. Проверяя силу написанного им, он продолжал публиковать колонки в «Патрии», но теперь уже не мастерил их из того материала, который предназначался для будущей книги, а отправлял в печать целые фрагменты уже готовой рукописи. Иногда – чтобы попросить какого-нибудь свидетеля подтвердить его версию, иногда – чтобы какой-нибудь крупный специалист, собаку съевший на процессуальном праве, указал на сознательное или случайное искажение в трактовке закона. Однажды – просто чтобы посмотреть, что из этого выйдет – он отправил в Ассамблею Кундинамарки целую главу, посвященную коррупционным махинациям Алехандро Родригеса Фореро. Ассамблее предстояло выбрать из нескольких кандидатур и утвердить нового прокурора. Едва лишь члены ее прочли присланные Ансолой страницы, как сеньор Родригес Фореро был лишен всякой поддержки, и автор жалел только о том, что за стенами Ассамблеи, в мире обычных людей, не произошло ничего подобного. Родригес написал статью в газету, утверждая, что семья покойного генерала возмущена деятельностью сеньора Ансолы, считает его безнадежным мифотворцем, а направление его расследования – неверным. Когда же Ансола явился к Хулиану Урибе за объяснениями, тот встретил его в сильном смущении и сказал, не глядя в глаза: – Семья только что утвердила адвоката, который будет представлять ее интересы на процессе. Поверьте, я не имею к этому никакого отношения. – И кто же этот адвокат? – Педро Алехо Родригес, – ответил дон Хулиан. – Я, признаться, сам ничего не понимаю. Да, произошло нечто необъяснимое. Молодой адвокат Педро Алехо Родригес был родным сыном прокурора Алехандро Родригеса Фореро. И то, что именно он стал представлять интересы семейства Урибе на процессе убийц генерала, нельзя было счесть неуклюжим маневром – это было форменное самоубийство. Однако эту новость принес ему брат покойного, явно не желавший выступать в роли подобного вестника: Педро Алехо Родригес был официальным адвокатом Урибе, хоть и приходился сыном одному из тех, кого считали заговорщиком, или, в лучшем случае, одному из тех, кто делал все возможное, чтобы выгородить организаторов заговора. Нет, не мог Хулиан Урибе угодить в такую примитивную ловушку. Ансола схватился за голову, но чувство собственного достоинства помешало ему сказать все, что хотелось. – Значит, так оно и есть. Вы больше мне не доверяете. – Дорогой мой Ансола, я сам не вполне понимаю, как это произошло, – сказал Урибе. – Настояла донья Тулия. Бог знает, что ей, бедняжке, напели в уши. – Вдовы не должны ничего решать. – Прошу вас, друг мой… Вы говорите о моей невестке. Она заслуживает уважения. – При всем моем уважении эта вдова только что погубила все дело. А сыновья не возражали? – Не знаю. – А доктор Уруэта? Ведь это он – вместе с вами, кстати, – подрядил меня. И, стало быть, имеет право… – Доктор Уруэта в Вашингтоне. – Как? Что он там делает? – Получил назначение в посольство. И отбыл. Ничего не попишешь. – Ну ладно, это неважно. Но ведь и министр мог бы выразить свое несогласие… Хулиан Урибе начал терять терпение: – Говорю же – я удивлен не меньше вашего. Но, с другой стороны, мы ведь не знаем молодого Родригеса – почему же непременно нам следует ожидать худшего? – Да уж потому, доктор Урибе, да уж потому, – ответил Ансола. – Именно и только худшего и следует ожидать. Новость так оглушила его, что он на три недели заперся у себя, завершая свою книгу, хотя от разочарования и горькой досады его так и подмывало бросить эту затею. Он и вправду готов был к этому и спрашивал себя – к чему рисковать репутацией и самой жизнью в деле, где не стоит ждать не то что восхищения, а хотя бы простого участия со стороны семейства Урибе? Тем не менее Ансола продолжал писать, устроив себе странный рабочий график: спал почти до вечера, а ночами, до жжения напрягая глаза, работал. И не расставался с толстенной папкой, полной неопровержимых свидетельств, и с обвинительным заключением, полным передергиваний и прямой лжи. Он больше не испытывал негодования, он уже позабыл даже, по какой причине когда-то согласился принять это поручение – и вот на рассвете одного сентябрьского дня вывел слово «Заключение», на бумаге показавшееся ему несуразно длинным. Ниже следовало: 1. Леовихильдо Галарса и Хесус Карвахаль в убийстве лидера либералов генерала Урибе Урибе являются исключительно одушевленными орудиями преступления. 2. Убийство великого патриота было задумано и подготовлено группой консерваторов-карлистов, которые числят среди своих жертв президента Республики доктора Мануэля Марию Санклементе; они покушались на жизнь президента Республики генерала Рафаэля Рейеса и, без сомнения, продолжат цепь своих злодеяний против всякого, кто благодаря своим исключительным дарованиям будет способен направить страну по пути демократии. 3. Душой этой зловещей группировки является так называемое Общество священников-иезуитов. Потом Ансола вразрядку вывел пять заглавных букв – так жирно, что тонкий кончик его ватермановского пера прорвал бумагу – слова «Конец». И подумав, что нечего даже терять время, предлагая книгу «Импрента Насьональ» – не возьмет, даже если римский папа лично прикажет, – решил как можно скорей отнести рукопись в типографию Гомеса и напечатать за свой счет. Потом лег спать, но был так взбудоражен, что сон не шел. На следующий день, едва лишь рассвело, он схватил лист чистой бумаги и написал заглавие: КТО ОНИ? Потом положил манускрипт в кожаный портфель и вышел в недавно проснувшийся город. Было холодно, ветер кусал щеки. Ансола глубоко вздохнул, и воздух обжег ему ноздри, выдавил слезу из глаза. Все казалось таким, как всегда – но лишь казалось. Он выполнил поручение, полученное три года назад от семейства Урибе, а теперь оно перестало поддерживать его – ибо он осмелился бросить обвинения всем, кто был наделен в этой стране силой и властью, и никто не поручится, что ему это сойдет с рук. Он еще мог передумать, на следующем перекрестке изменить направление, обойти квартал, выпить где-нибудь горячего шоколада, забыть обо всем этом и вернуться к прежней жизни, в мир и покой. Однако Ансола продолжил путь, не сворачивая, и представлял, что думают о нем встречные и попутные прохожие: вот он идет – одинокий, но непобежденный, молодой, но лишенный иллюзий, идет, волоча ноги. Можно по виду его догадаться, какое роковое решение таится в его душе? А если кто-то догадается, то станет ли разубеждать его? А если и станет, то в намерении своем не преуспеет. Нет и нет. Он должен сопротивляться, должен идти вперед, и тогда в один прекрасный день он сможет сказать, что по крайней мере выполнил обещание, данное Хулиану Урибе: он написал книгу, он рассказал все, и теперь ему остается только сидеть и ждать, когда небо обрушится ему на голову. Ансола остановился на перекрестке, пропуская «Форд». Барышня в шляпке застенчиво подняла на него глаза и скользнула по нему взглядом так, словно он стал невидимкой. VIII. Суд Когда Марко Тулио Ансола опубликовал свою книгу, он не мог знать, что девяносто семь лет спустя в маленькой полутемной квартирке в забывшей о его существовании Боготе два читателя соберутся толковать о нем, как будто он жив, а о написанном – как будто все это произошло только что. А я не мог знать, не в том ли с самого начала состояло намерение Карбальо, чтобы показать мне эту книгу, потому что никогда в жизни не видал и даже не мог себе представить, что между ними – между книгой и ее читателем – может возникнуть такая степень близости. Не знал я и того, роились ли в его голове страхи или сомнения, когда он вручал эту книгу мне, или же он сразу счел меня достойным такого доверия. До этого мы говорили об Ансоле, о поручении, полученном от Хулиана Урибе и Карлоса Адольфо Уруэты; я спросил, как он сумел проверить все, что он рассказал мне, и где эти сведения. Вместо ответа Карбальо поднялся и направился в спальню, а не в библиотеку: было очевидно, что недавно он просматривал книгу. И, вернувшись, обеими руками протянул ее мне и сказал так: – Дело в том, что прочесть ее надо двадцать раз. А иначе – из нее не вытянуть ее тайн. – Двадцать раз? – Ну, или тридцать, или сорок, – ответил Карбальо. – Это – особая книга. Ее надо заслужить. Это был ветхий, замусоленный том в кожаном переплете с выдавленными на корешке буквами. «Убийство генерала Рафаэля Урибе Урибе» было написано на первой странице, слева красовалась подпись Карлоса Карбальо, а ниже шло название, да не просто название, а признание в паранойе: «Кто они?» В начале этой строчки не хватало перевернутого вопросительного знака, который имеется только в испанском языке с того далекого дня в XVIII веке, когда Испанская академия сделала его обязательным, зато рядом с обычным вопросительным знаком в конце фразы был изображен силуэт руки. «Черная рука, – подумал я, – с перстом указующим». – Это донос о заговоре? – спросил я. – Не очень, надо сказать, тонко сделал сеньор Ансола. Но Карбальо не одобрил мою шутку. – Эта книга была во всех библиотеках Боготы, – промолвил он сухо. – Все купили ее: одни – чтобы поклоняться ей, другие – чтобы сжечь. Но в 1917 году она была в руках у всех. Любопытно, когда вы сумеете сделать что-либо подобное. – Такое же скандальное? – спросил я. – Такое же ценное. Книгу, имеющую благородную цель. – И добавил: – Хотя слово «благородство» для людей вашего поколения – звук пустой. Я решил не обращать внимания на этот выпад. – А позвольте узнать, какая же это цель? – Нет. Не позволю, – ответил Карбальо. – Не позволю, пока вы не усвоите кое-какие сведения. Перво-наперво вам надо будет прочитать эту книгу и понять ее. Освоиться в ней как рыба в воде, точнее говоря. Я не говорю, что надо прочесть ее двадцать раз, как прочел я. Но раза четыре-пять, самое малое – обязательно. Иными словами, пока не поймете. Я открыл «Кто они?» и со скучающим видом начал перелистывать страницы. Их было почти триста, заполненных убористым текстом. Я прочитал: «Нам, имевшим честь заслужить дружбу генерала Урибе Урибе и питавшим самую искреннюю любовь к этому выдающемуся государственному деятелю, доставляет бесконечное удовлетворение воздать дань благодарной памяти его светлому образу». В этой фразе было все, от чего меня воротит – высокопарность, велеречивость, напыщенное множественное число, которое колумбийцы так обожают, а я ненавижу сильней, чем самые гнусные пороки, свойственные роду человеческому. По давней привычке я взглянул на последнюю страницу, где иные читатели записывают впечатления или отзывы, однако обнаружил лишь цифры «1945» – след, оставленный на книге одним из многих читателей, доставшихся ей почти за столетие ее полезной жизни. – Вы хотите, чтобы я прочел эту книгу четыре-пять раз? – Если хотите понять ее, – отвечал Карбальо. – Если нет, не стоит и браться за нее. – Может быть, и в самом деле не стоит. У меня нет на нее времени, Карлос. Это ваша одержимость, а не моя. Карбальо, сидевший в такой позе – ноги расставлены, локти уперты в колени, руки скрещены на груди, – понурился, и я могу поклясться, что услышал вздох. – И ваша тоже, – вымолвил он наконец. – Моя – нет. – Не нет, а да, Васкес, – настойчиво сказал он. – Уж поверьте мне, вы тоже одержимы этим. Я помню, как потом, на мгновение вперив взгляд в стену, чуть повыше портрета Борхеса, или в темное окно, задернутое белой кружевной занавеской, он сказал: «Подождите минуточку, я скоро». И помню, как он исчез за дверью, но не той, которая вела в его спальню, а еще помню, что отсутствовал он довольно долго – дольше, чем нужно, чтобы отыскать вещь, особенной ценности не представляющую, и местонахождение которой мы, как правило, помним твердо. Потом я принялся размышлять о том, что, быть может, Карбальо раскаялся во всем этом – и в том, что зазвал меня к себе, и в том, что позволил мне вернуться в его жизнь, чтобы написать эту книгу, которую (пусть он пока этого не знает) я никогда не напишу, и что сейчас он напрягает воображение, отыскивая предлоги, столь же правдоподобные, сколь и благовидные, чтобы не показывать мне все, что намеревался показать. Но когда он вновь появился в комнате, в руках у него был кусок оранжевой ткани, по прихотливой ассоциации напомнившей мне его кричаще-яркие шейные платки. Ткань эта окутывала предмет непонятных очертаний или неправильной формы (а, может быть, форму эту не давали определить ее причудливые складки). Карбальо уселся на зеленый диван и начал медленно разматывать ткань, открывая моему взору доселе скрытое, и наконец явил мне его, причем я хоть и скоро, но все же не сразу понял, что на ярком свету обнаружилась кость – человеческая кость, верхняя часть черепной коробки. «Ну, вот оно», – сказал Карбальо. Чистый, заблестевший под лившимся с потолка белым светом череп был поврежден, точнее – проломлен. Но мое внимание немедленно привлекли три темные буквы, будто выжженные на передней его части – Р.У.У. Не помню, имела ли место с моей стороны некоторая оторопелость, вызванная тем, что для постижения предъявленного потребовалось известное умственное усилие, не помню, что именно я сказал, и сказал ли вообще что-нибудь, покуда Карбальо демонстрировал мне предмет – горделиво, сноровисто и ловко, но вместе с тем очень бережно вертя его в руках, поворачивая так и эдак и давая потрогать мне тоже, как будто он не был единственным и неповторимым, как будто если бы мы повредили его (уронив на пол или стукнув обо что-нибудь), это не стало бы невосполнимой утратой для человечества. Постепенно осваиваясь с этим чудом, я мог думать лишь о том, что именно через это отверстие в некогда живом фрагменте некогда живого тела вышла жизнь, и когда Карбальо осторожно отделил отколотый кусочек теменной кости и протянул ее мне, и я двумя трепетными пальцами взял ее, повернул к свету, и стал рассматривать с разных сторон, как драгоценный камень, а в голове моей отпечаталась одна-единственная фраза: «Отсюда вышла жизнь Рафаэля Урибе Урибе». Карбальо же, будто отгадав мои мысли (а в преображенной атмосфере этого жилища, под призрачным неоновым светом я не мог решительно отвергнуть подобную возможность), сказал: