– А почему ты решил принять форму Соломона Гурски? – Почему бы и нет, если это моя собственная форма? Нереиды плескались в бассейне, искажая отражение Эа. – Часто задаюсь вопросом, как далеко я сумел забраться, – проговорил Сол. – Дальше, чем ты можешь себе представить, – ответил Сол II. Играющие нереиды нырнули; по поверхности пруда пробежала рябь. Гость наблюдал, как волны плещутся у бордюра и сталкиваются друг с другом. – Там есть Иные, о чьем существовании мы даже не подозревали, они движутся во тьме, очень медленно и тихо. Думаю, они старше нас. Они другие, совсем другие, и мы приблизились к тому непростому рубежу, где наши экспансии встречаются. – Я предполагал, что этот артефакт – в смысле, ты – имеет инопланетную природу. – И да, и нет. Я полностью Соломон Гурски и полностью Иной. Таков смысл артефакта; в точке, где мы находимся, возможны либо разрушительная конкуренция, либо объединение. – Для простого воссоединения родственников ты проделал слишком долгий путь, – пошутил Соломон Гурски. Двойник рассмеялся, и Сол понял подоплеку этого смеха, его суть. Он двинулся прочь от бассейна с нереидами. – Прогуляемся? Нам надо наверстать упущенное за тридцать миллионов лет. Брат его догнал, и они вдвоем ушли от водоема к лесам, озаренным светом Эа. История Сола II: он летел дольше всех прочих семян, пустившихся в путь после гибели Орка. Восемьсот тысяч лет от пробуждения до пробуждения, и когда он почувствовал, как тепло нового солнца соблазнило текторные системы включиться, датчики сообщили, что в системе есть кто-то еще. Коричневый карлик, к которому приближался Сол II, разбирали и превращали в скопление космических обиталищ. – Их технология похожа на нашу – думаю, это должно быть универсальной неизбежностью, – но они давным-давно разорвали узы, которые все еще связывают нас с планетами, – сказал Сол II. Леса Версаля на мгновение погрузились во тьму, когда небесный риф затмил Эа. – Вот почему я думаю, что они старше нас: я не видел их первоначальную форму – они не связаны с ней, в отличие от нас; я подозреваю, что они ее забыли. Только когда мы полностью слились, я убедился, что они не были другим вариантом человечества. На небольшой поляне стояла деревянная карусель с ручным приводом. Морды нарисованных лошадей в небесном сиянии выглядели свирепо и жалко. Деревянные кольца свисали с железных укосин на краю; деревянные копья, с помощью которых рыцари выслуживались, были заперты в чулане посередине механизма. – Мы существуем вечно, порождаем расы, государства, целые экосистемы, но мы бесплодны, – сказал Сол II. – Скрещиваемся сами с собой. Никакого объединения различий, примирения противоположностей, гибридной энергии. С Другими был секс. Совокупление. Из слияния идей, видений и возможностей мы создали то, что ты видишь. Первый Сол Гурски положил руку на шею раскрашенной лошади. Карусель была хорошо сбалансирована, малейшее давление заставляло ее вращаться. – Почему ты здесь, Сол? – спросил он. – Мы поделились технологиями, мы научились проектировать на квантовом уровне так, чтобы полевые эффекты можно было применять в макроскопических масштабах. Манипулирование гравитацией и инерцией; квантовая запутанность; мы можем создавать и управлять квантовыми червоточинами. – Зачем ты пришел, Сол? – Разработка альтернативных временных потоков; проектирование и колонизация множества миров, гиперпространственные и гиперразмерные процессоры. Существуют другие вселенные, и мы можем их исследовать. Деревянная лошадка остановилась. – Чего ты хочешь, Сол? – Присоединяйся к нам, – сказал другой Соломон Гурски. – Ты всегда умел мечтать – мы, Соломоны Гурски, всегда умели мечтать. Человечество расширится и займет все возможные экологические ниши. – Поглощение, – сказал Соломон Гурски. – Ассимиляция. – Единство, – возразил его брат. – Брак. Любовь. Ты ничего не утратишь, а приобретешь все, о чем только можно подумать. Созданное тобой будет сохранено; я же, по сути, машина для запоминания. Это не уничтожение, Сол, не бойся; это не растворение твоего «я» в каком-то коллективе без личности. Это ты плюс мы. Жизнь в кубе. И, в конце концов, мы – одно семя, ты и я, разделенные вопреки своей природе. Мы снова приобретем друг друга. Если ничего не утрачено, тогда ты должен сейчас думать о том же, что и я, пришло в голову Соломону Гурски I. Я вспоминаю лицо, забытое более тридцати миллионов лет назад: рабби Бертельсман. Толстое, ясноглазое, приятное лицо. Он разговаривает с мальчиками в преддверии Бар-мицвы про Бога и мастурбацию. Он говорит, что Бог осудил Онана не за удовольствие от порока, а за то, что тот пролил семя на землю. Онан был бесплоден, бесполезен. Он ни с кем не поделился даром жизни. И теперь я Бог в своем собственном мире, а рабби Б. такой, с улыбкой: мастурбация, Сол. Просто затянувшееся самоудовлетворение; семя, впустую пролитое на землю. Развлекуха как она есть; бесконечное воссоздание самого себя. Он посмотрел на своего близнеца. – Рабби Бертельсман? – спросил Сол Гурски II. – Да, – сказал Сол Гурски I; затем решительно, воодушевленно: – Да! Улыбка Соломона Гурски II растворилась в пылинках света. Внезапно внешние края огромного тетраэдра вспыхнули десятью миллионами точек алмазного сияния. Сол смотрел, как лучи проносятся сквозь Игрушку, и понимал, что они собой представляют. Манипуляция пространством и временем. Даже на скорости света Эа была слишком огромна для такой синхронности. Воздушные деревья, небесные рифы, гарпунники, сифоны, живые аэростаты, цеппелины, облачные акулы; все, к чему прикасались лучи, анализировалось, осмысливалось, запоминалось. Ангелы-летописцы, подумал Сол Гурски, пока серебряные ножи рассекали его мир. Он увидел, как Духовное Кольцо расплетается, словно спираль ДНК, и миллиард дней Соломона Гурски потоком движется по лестнице из света в Эа. Центр потерял устойчивость; гравитационные силы, которыми управляло Духовное Кольцо, поддерживая экосферу Игрушки, ослабевали. Мир Сола умирал. Ему было больно, однако он не чувствовал скорби или сожаления – скорее, свирепую радость, настоятельное желание вскочить и умчаться прочь, освободиться от огромного бремени жизни и гравитации. Это не смерть, подумал он. Ничто не умирает. Он поднял глаза. Ангельский луч прочертил жгучую дугу над крышами Версаля. Сол распахнул объятия, и свет разорвал его на части. Все хранится и воссоздается в разуме Господа. Забытый Соломоном Гурски Версаль распался на рои свободных парящих текторов. Конец наступил быстро. Ангелы проникли в фотосферу звезды и отыскали сложные квазиинформационные машины, которые там трудились. Солнце забеспокоилось, пробудившись от долгого забытья. Духовное Кольцо разрушилось окончательно. Осколки кувырком пронеслись сквозь Игрушку, эффектно разрывая умирающие небесные рифы, разрушая облачные леса, вспыхивая кратким блеском на похоронных орбитах вокруг набухающего солнца. Ибо звезда умирала. Хромосфера покрылась пятнами; солнечные бури проносились от полюса к полюсу в виде цунами длиной в миллион километров. Запаниковавшие стаи охотников вспыхнули и сгинули в солнечных протуберанцах, когда фотосфера дотянулась до самого края Игрушки. Звезда раздувалась и вспучивалась, как пораженное инфекцией беременное чрево: Эа манипулировала фундаментальными силами, ослабляя гравитационные связи, которые удерживали систему от распада. Для питания квантовых процессоров, творящих червоточины, потребовалась бы вся энергия звездной смерти. Светило превратилось в поразительное блюдце из газа. В Игрушке не осталось ни одного живого существа. Все они ныне пребывали в разуме Эа. Новая вспыхнула. От такого всплеска энергии океаны Эа должны были вскипеть, земли – выгореть до основания. Тонкие грани тетраэдра должны были сломаться, как травинки, а сам артефакт – полететь в пустоту, словно разбитое яйцо Фаберже. Но защита Эа была надежной: гравитационные поля отразили электромагнитное излучение в сторону от уязвимых пространств; квантовые процессоры поглотили шквал заряженных частиц и перенастроили пространство, время, массу. Четыре угла Эа на мгновение вспыхнули ярче умирающего солнца. И артефакт исчез; сквозь пространство и время умчался к мирам, приключениям и переживаниям, которые не выразить словами. Воскресенье В преддверии конца света Соломон Гурски все чаще размышлял об утраченных возлюбленных. Если бы Юа имела полностью физическую природу, она оказалась бы самым большим объектом во вселенной. Только ее ветви – сталактиты длиной в двадцать световых лет, врастающие в илем[238], чтобы черпать из него энергию развоплощения – обладали некоторой материальностью. Большая часть структуры Юа – девяносто девять и несколько томов девяток после запятой, если говорить о процентном отношении – была свернута и спрятана в одиннадцатимерном пространстве[239]. В каком-то смысле Юа действительно являлась самым большим объектом во вселенной, ведь ее части, проявляющие себя в пятом и шестом измерениях, содержали неразвитый поток энергии, известный как «вселенная». Высшие измерения Юа содержали только ее саму и были в несколько раз больше. Она расширялась воронкообразно. Она была огромна и содержала в себе множества. Панжизнь, эта аморфная, многогранная космическая инфекция из человеческих, трансчеловеческих, нечеловеческих и панчеловеческих разумов, заполнила вселенную задолго до того, как континуум достиг предела упругости и начал сжиматься под воздействием темной материи и тяжелых нейтрино. Фемтотехнология[240] рука об руку с прыжками через червоточины распространили Панжизнь по сверхскоплениям галактик в одно мгновение божественного ока. Не было ни человечества, ни инопланетян. Ни нас, ни других. Только жизнь. Мертвые стали жизнью. Жизнь превратилась в Юа, Панспермию[241]. Юа обрела самосознание и, подобно Александру Македонскому, испытала отчаяние, когда у нее не нашлось новых миров для завоевания. Вселенная состарилась, пока вынашивала Юа; она увяла, крючилась, истощила собственные силы. Красное смещение в спектрах галактик стало синим[242]. И Юа, наделенная атрибутами, способностями, амбициями – всем, что полагалось иметь божеству, кроме имени и мелочности, – подобно давным-давно умершему Богу из мира, миллионы лет назад превращенного в шлак взорвавшимся солнцем, занялась подготовкой к тому, чтобы воскреснуть. Движение галактик ускорялось, гравитационные силы рвали их на звездные лохмотья. Сверхмассивные черные дыры, на протяжении миллиардов лет питавшиеся мертвыми светилами, слились и преобразились в монстров, которые поглощали шаровые звездные скопления целиком, изничтожали галактики и притягивали к себе остатки, пока те не начинали вблизи от радиуса Шварцшильда[243] испускать сверхжесткое рентгеновское излучение. Юа, давным-давно вросшая в высшие измерения, питалась колоссальной мощью аккреционных дисков[244] и записывала в многомерные матрицы жизни триллионов разумных существ, которые следовали по ее ветвям, спасаясь от гибели. Все сущее содержится в разуме Бога: в конце концов, когда фоновое излучение вселенной асимптотически возрастет до энергетической плотности первых секунд Большого Взрыва, оно обеспечит достаточную мощность для фемтопроцессоров, вплетенных в Одиннадцать Небес, чтобы восстановить Вселенную целиком. И увидим мы новое небо и новую Землю. В трансвременных матрицах Юа Панжизнь сочилась через измерения, стекала с кончиков ветвей в тела, комфортно чувствовавшие себя в плазменных потоках Рагнарека. В большинстве своем туристы на краю света имели облик огненных существ с размахом крыльев в тысячи километров. Звездные птицы. Жар-птицы. Но существо, ранее известное как Соломон Гурски, выбрало другую форму, архаизм с той давно исчезнувшей планеты. Ему нравилось быть тысячекилометровой Статуей Свободы с бриллиантовой кожей, с поднятым факелом, освещающим путь сквозь кружение звездного вещества. Сол Гурски мелькал между стаями светящихся душептиц, скапливающихся в насыщенной информацией среде у кончиков ветвей Юа. Он чувствовал их любопытство, восторг и отвращение при виде несообразности; никто не понял шутки. Утраченные возлюбленные. Так много жизней, так много миров, так много форм и тел, так много любви. Они были неправы – те, кто в самом начале говорил, будто любовь не может пережить смерть. Он был неправ. Смертельным врагом любви была вечность. Любовь измерялась человеческой жизнью. Бессмертие давало ей достаточно времени и пространства, чтобы измениться, стать чем-то большим, чем любовь, или чем-то в опасной степени иным. Никто бы такого не выдержал. И не выдержит. Бессмертие – это бесконечные перемены. В преддверии конца вселенной Соломон Гурски понял: любовь живет вечно благодаря смерти. Когда время, пространство и энергия слились и перестали существовать, все сущее сохранилось в Юа, ожидая воскрешения. Самым болезненным из уцелевших воспоминаний Сола было то, в котором красный с желтыми тигриными полосками ангел-истребитель, наполовину распятый, искалеченный, падал к звездным облакам в созвездии Девы. Сол искал Элену среди триллионов душ, угнездившихся в Юа; потерпев неудачу, он стал выслеживать любого, кто ее касался, сохранил хоть какую-то память о ней. Не нашел никого. По мере того, как вселенная сжималась – это было так же быстро и неизбежно, как давно забытый сезон в сверхнизком времени Юа, – Сол Гурски лелеял надежду, что всеобщее собрание привлечет ее. На краю сознания маячили жестокие истины: молекулярное расслоение, истирание под воздействием облаков межзвездной пыли, вероятность столкновения с какой-нибудь звездой, медленный предсмертный вой протонного распада; все это отрицало право Элены на жизнь. Сол отверг истины. Тысячекилометровая Статуя Свободы искала в сжимающемся космосе хоть один проблеск красно-желтой тигриной шкуры, встроенный в перо фрактального плазменного огня. И внезапно по его чувствам, охватившим Одиннадцать Небес, пробежала искра узнавания. Она. Это точно она! Сол Гурски подлетел к островку гравитационной стабильности в потоке и активировал узлы червоточин, рассеянные по всей алмазной коже. Пространство открывалось и складывалось, как оригами. Сол Гурски отправился куда-то еще. Звездная птица питалась в насыщенных энергией пограничных областях плотного аккреционного диска. Она была огромна. Сол-Статуя был волоском в одном из тысячи ее маховых перьев, и все же она его почувствовала, приветствовала, объяла крыльями и притянула к изменчивому узору солнечных пятен, который был душой ее существа. Он узнал эти пятна. Вспомнил аромат эмоций. И любовь. Неужели это в самом деле она, ее путешествия, испытания, переживания, муки и страдания? Простит ли она его? Открылись пятна души. Соломона Гурски затянуло внутрь. Облака текторов проникли друг в друга, обмениваясь, делясь, записывая. Интеллектуальное совокупление. Он испытал ее приключения среди инопланетных видов, в пять раз более древних, чем Панчеловечество; союз воли и силы, пробуждающий галактику к жизни. В более раннем воплощении он ступал по землям миров, которыми она стала, узрел династии, расы и виды, которые она произвела на свет. Он совершал с ней долгие переходы между звездами и звездными скоплениями, звездными скоплениями и галактиками. Еще глубже нырнув в прошлое, он поплыл с нею через облачные каньоны газового гиганта под названием Уризен, а когда объятия светила стали слишком тесными, преобразился и отправился с ней на поиски нового дома. Близость их соития не позволила Солу Гурски скрыть отчаяние. «Прости, Сол», – проговорила звездная птица, некогда известная как Ленья. «Тебе не за что извиняться». «Мне жаль, что я не она. Мне жаль, что я никогда не была ею». «Я создал тебя, чтобы ты стала моей возлюбленной, – сказал Сол. – Но ты стала чем-то более древним и прекрасным – чем-то, что мы утратили». «Дочерью», – подсказала Ленья. Синее смещение отметило немыслимо длинный промежуток времени в преддверии конца света. Потом Ленья спросила: «Куда ты пойдешь?» «Найти ее – единственное незаконченное дело, которое у меня осталось». «Да, – согласилась звездная птица. – Но мы больше не встретимся». «В этой вселенной – нет». «В другой тоже не встретимся. Значит, это смерть, вечная разлука». «Мои сожаления безграничны, – вместесказал Сол Гурски. Ленья распахнула сердце, и облака текторов разошлись. – Прощай, дочь». Статуя Свободы отделилась от тела звездной птицы. Квантовые процессоры Леньи создали в водовороте бассейн гравитационного спокойствия. Сол Гурски осуществил манипуляцию с пространством-временем и исчез. Он вернулся в континуум так близко к ветке Юа, как только осмелился. Силой мысли переместился в зону досягаемости дендритов. Когда они втянули его внутрь, еще одна мысль растворила Статую Свободы, созданную шутки ради, в потоке плазмы. Соломон Гурски взмыл вверх по дендриту, через ветку, в матрицу души Юа. Там он вырезал себе нишу на одиннадцатом и самом высоком небе и из глубокого вневременья стал наблюдать за концом вселенной. Как он и предполагал, закончилось все огнем, светом и славой. Он увидел, как пространство и время схлопнулись за пределами планковских единиц; он почувствовал, как градиенты энергии стремятся к бесконечности по мере того, как Вселенная приближалась к нулевой точке, из которой спонтанно возникла. Он ощутил, как универсальные процессоры, рассеянные по одиннадцати измерениям, перехватили эту энергию до того, как она иссякла, и применили с пользой. Это был всплеск, фонтан силы и страсти, как воспоминание об оргазме, похороненное глубоко в цепочке воспоминаний, которая и была днями Соломона Гурски. Из света в энергию, из энергии в память, из памяти в плоть. Сохраненные воспоминания Юа, история каждой частицы в предыдущей вселенной, были вплетены в ткань бытия. Умные суперструны катали шарики из свернутого одиннадцатимерного пространства, как священные скарабеи – навоз. Пространство, время, масса, необузданная энергия; вселенная умерла в квантовой флуктуации и возродилась в первозданном свете. Соломон Гурски ждал в низовремени, где эоны коротки, как вздох, и ему показалось, что кто-то отдал приказ силам творения. Вспыхнул яркий свет – и галактики, скопления, звезды возникли перед ним разом, живые. Из сот Юа уже выползали идентичности, вливаясь в поток времени и новые тела, но то, что возродилось, было не вселенной, а вселенными. Воскресшие не были обречены слепо повторять свои прежние жизни. Каждый выбор и поступок, которые расходились с шаблоном, порождали еще одну вселенную. Сол и Ленья не соврали, когда сказали, что больше не встретятся. Точка входа Сола в мультивселенную была на тысячу лет раньше, чем у Леньи; мир, который он намеревался создать, никогда не пересечется с ее миром. Старшие расы уже превратили мультивселенную в мильфей[245] альтернатив. Сол тщательно отслеживал нужный временной поток сквозь дымку вероятностей, пока первые люди вернулись в прошлое своей планеты. Звезды, складывающиеся в знакомые созвездия, оповестили Сола, что с появлением он промахнулся всего-то на пару сотен тысяч лет. Он отправился в путь по матрицам измерений, на каждом уровне приближаясь к временному потоку той вселенной, куда хотел попасть. Соломон Гурски висел над вращающейся планетой. Цивилизации рождались и приходили в упадок, империи расширялись и рушились. Появлялись новые технологии, новые континенты, новые нации. Все это время альтернативные Земли уносились прочь, как оторванные страницы календаря на ветру, когда мертвые создавали новые вселенные для колонизации. Совсем скоро. Считанные мгновения. Сол выпал из времени Юа во временной поток обычных людей, как падает капля молока из набухшей груди. Соломон Гурски упал с небес. Его возвращение к плотской жизни сопровождали иллюзии и трепет предвкушения. Светящиеся образы; инверсионный ангел, осветивший ночную половину планеты во время полета через темный океан к берегу, горе, долине, зареву костра среди цветущих кактусов. Тоска. Желание. Страх. Обретение и утрата. Господь так задумал: если хочешь, чтобы исполнилось заветное желание, надо отказаться от своей сути. Надо ее полностью забыть. В стеганом спальном мешке у костра, в укромной долине, овеянной ароматом кактусовых цветов, мужчина по имени Соломон Гурски проснулся от внезапного озноба. Ночь. Тьма. Звезды пустыни наполовину завершили свой круг. Окруженный камнями костер догорел до потрескивающих красных углей: ночные ароматы околдовали проснувшегося. Мотыльки тихонько порхали в поисках нектара. Сол Гурски всеми пятью чувствами впитывал свой мир. «Я жив, – подумал он. – Я здесь. Снова». Первозданный свет полыхал в его заднем мозгу; воспоминания о Юа, о силе, подобной всемогуществу. О жизни, которая пережила свою родную вселенную. Миры, солнца, формы. Вспышки, мгновения. Слишком массивные и плотные, чтобы уместиться в комочке серого вещества. Слишком яркие: никто не может жить, помня о том, что был богом. Эти воспоминания исчезнут… …они уже тускнели. Нужно было помнить лишь о том – и он точно это не забудет, – что надо помешать этой вселенной следовать предначертанным курсом. Осознав, что за ним наблюдают, он вздрогнул. Элена сидела на границе тени и света от костра, подтянув колени к подбородку и обняв их, смотрела на своего спутника. Кажется, подумал Сол, она смотрела так, без его ведома, уже довольно долго. Удивление и тревога от того, что он стал объектом чужого внимания, умерили как все еще свежую страсть, так и угасающие воспоминания о любви, продлившейся целую вечность.