– Ну, раз уж я здесь, не собираюсь уходить в землю. И ледяной флот меня пугает. Века неподвижности, вмороженные в лед текторы… Похоже на смерть. – Это и есть смерть, – сказал Сол. – Значит, ты отправишься к Уризену. – Я просто изменюсь внешне. Познаю еще один способ быть человеком. И буду помнить о прошлом, это для меня важно. Он представил себе прибытие: усиливающаяся гравитация вынуждает стаи закаленных вакуумом панцирных существ завиваться спиралью, приближаясь; мелькает вместеречь, выражая предвкушение, возбуждение и страх; и вот они касаются атмосферы, чувствуют, как ионное пламя лижет алмазные шкуры. Ленья падает, охваченная огнем от входа в плотные слои, и оставляет над половиной планеты сияющий след. Тепловая оболочка разламывается, она распахивает крылья навстречу вечно воющему ветру, и турбины в ее стерильном чреве вспыхивают с ревом. – А ты? – спросила она. «Нежность», – прибавила ее кожа. Девушка была смущена как молчанием, так и тем, что Сол его нарушил, и все же… нежность. – У меня есть план. Поначалу это было все, что он сказал, но поскольку план означал, что они больше никогда не встретятся, Сол поведал ей, что узнал в Храме памяти. Он пытался быть добрым и понимающим, но все равно поступил как ублюдок, и она, забившись в хвост махолета, плакала весь остаток пути к небесам. Мерзкий поступок; наблюдая за тем, как звезды становятся ярче за паутиной ветвей, он сам не мог объяснить, почему это сделал, но знал одно: иногда надо убивать по-настоящему, чтобы ничего уже не воскресло. Сейчас Ленья плакала, и ее кожа почернела, онемела, но когда она полетит, то избавится от последних проблесков любви и сожаления в адрес человека по имени Соломон Гурски. «Хорошо, когда тебя ненавидят», – подумал Сол, когда Небесное древо приняло его в свою озаренную звездным светом крону. * * * Стартовый лазер выключен, резервуары с горючим опустошены. Соломон Гурски падал прочь от солнца. Уризен и его дети остались ниже. Его курс лежал в сторону от эклиптики, на север. Кормовые глаза разглядели новое бледное кольцо вокруг газового мира, светящееся в слабом тепловидении: миллионы адаптированных ожидали на орбите своей очереди, чтобы совершить обжигающий спуск в новую жизнь. Она была с ними. Он видел, как она вошла в семя и была разорвана на части собственными элементалями. Он наблюдал, как семя расщепилось и выбросило ее в космос, преображенную, и сожгло несколько килограммов ее рабочего тела во время полета к Уризену. Лишь после этого он почувствовал, что сам готов стать иным. Жизненный рой. Такой могучий. И вроде бы все почти верно, однако так неправильно. Она едва не пела, говоря о свободе бесконечного полета среди облаков Уризена, но на самом деле ей не быть свободней, чем сейчас, посреди космоса, лицом к лицу с галактикой. Свобода Уризена была ложью, он брал за нее плату гравитацией и давлением. Ленья обрекла себя на заточение в его атмосфере, под воздействием силы тяжести. Уризен – просто еще одна планета. Паразит из народа Ясеня похоронил себя в земле. Амфибия из народа Голубой маны после долгого сна во льду узрит копию стандартной модели. Планеты, планеты. Бесконечно разнообразные способы быть человеком – вот о чем думал Соломон Гурски, улетая прочь от солнца. Он почувствовал легкое дуновение солнечного ветра сквозь щекотку магнитосферы Уризена. Восход. Время пришло. Можно по-разному быть Соломоном Гурски, думал он, созерцая свое новое тело. Похож на шишку. Да, точно – созревшая шишка, упавшая с Небесного древа, полная семян. Каждое семя – Соломон Гурски, мир в зародыше. Прикосновение солнца – вот что давным-давно, в другом мире заставляло шишки открываться. Выбор правильного момента был слишком важен, чтобы препоручить его высшим силам. Подпрограммы рассчитали запуск; он просто ощутил усиливающийся ветер Лоса на своей шкуре и почувствовал, как начинает раскрываться. Соломон Гурски разделился на тысячу чешуек. Когда семена легли на заданные курсы, он испытал небывалый, жгучий оргазм, а потом его личность загрузилась в последнее семя и вылетела из пустого и мертвого тела-носителя. Через пятьсот километров семена развернули солнечные паруса. Поток частиц и щедрая гравитационная поддержка Лувы и Энитармона разгонят блестящую флотилию до межзвездных скоростей, а в конце многовековых – многотысячелетних – полетов световые паруса затормозят пакеты в пунктах назначения. Соломон Гурски не знал, что его многочисленные «я» найдут там. Он выбирал цели не из-за их сходства с тем, что уже видел. Это была бы просто еще одна ловушка. Он почувствовал, как собратья отключают когнитивные центры, чтобы погрузиться в глубокий сон – как будто гасли звезды, одна за другой. Горстка разбросанных семян; одни засохнут, другие прорастут. Никто не мог предсказать, что его ждет, но это точно будет нечто необыкновенное. «Удиви меня!» – потребовал Соломон Гурски от вселенной, падая во тьму среди солнц. Суббота Длина каждой грани объекта составляла одну и три десятых астрономических единицы, и при нынешних десяти процентах от скорости света он должен был прибыть через тридцать пять часов. Сидя в шезлонге у фонтана Нептуна, Соломон Гурски наконец определился с названием для этой штуки. Он размышлял много высокочасов и на многих языках, большинство из которых невербальные, о том, как следует назвать надвигающийся объект. Наименование, которое понравилось ему больше всего, было на языке, мертвом (как он предполагал) уже тридцать миллионов лет. Эа. Аббревиатура: «Экстраординарный артефакт». «Экстраординарный инопланетный артефакт» было бы правильнее, но в давно мертвом языке такое сочетание букв звучало не очень хорошо. На сады Версаля падали тени, огромные и мягкие, как облака. Лес заслонил светило; маленький лес, чуть больше рощицы, подумал Сол, все еще находя удовольствие в понятиях, которые можно было выразить на этом мертвом языке. Он наблюдал, как над головой проплывают сферические деревья, каждое диаметром в километр (еще один архаизм), наслаждался приятной игрой тени и тепла на коже. Чувственные радости воплощения. Как всегда, во время миграции лесов по струйным течениям Игрушки за ними следом мчалась стайка сифонов, поедая рагу из бактерий и сложных фуллеренов. Соломон Гурски затемнил глаза, защищаясь от резкого света солнца, белого карлика. Находясь в Версале, который располагался в экваториальной плоскости, можно было увидеть Духовное Кольцо: еле различимое филигранное ожерелье, обернутое вокруг звезды. Да, все зависело от точки отсчета. Я его эманация или оно – моя? Точка отсчета: стоит ли о таком переживать, когда к тебе быстро приближается полый тетраэдр с гранями размером одна целая и три десятых астрономических единицы? Ну еще бы. Я ведь в некотором роде человек. – Покажи, – сказал Соломон Гурски. Почувствовав его намерение – ибо Версаль был частью его намерения, как и все, что жило и двигалось внутри Игрушки, – диск текто-Франции в стиле барокко начал поворачиваться в противоположную от солнца сторону. Соллилии, на которых покоился Версаль и его сады, генерировали собственные гравитационные поля; Соломон Гурски увидел, как крошечное яркое солнце ушло за Малый Трианон, и подумал: «Я заново изобрел закат». И, когда темный свод над ним озарился звездным светом: «Ночь выглядывает из моей тени». Звезды замедлились и остановились над трубами Версаля. Сол надеялся увидеть объект невооруженным глазом, но в низовремени забыл об ограничениях первозданного человеческого тела. Гримаса раздражения; текторам потребовалось несколько мгновений, чтобы перенастроить его зрение. Последовательное увеличение продолжалось до тех пор, пока призрачные, мерцающие нити света не проступили на звездном поле, подобно схематичным изображениям богов и мифических героев, помещенным древними на гостеприимные небеса вокруг Точки Альфа. Последний щелчок – и он увидел приближающийся объект во всех деталях. У Соломона Гурски перехватило дыхание. Естественным состоянием человечества, застрявшего между микро- и макромиром, было смотреть во тьму и чувствовать себя карликом. Потребность утвердить свою индивидуальность перед чем-то огромным лежит в основе всех внешних устремлений рода людского. Но как не затаить дыхание от ужаса, когда видишь то, по сравнению с чем карликом кажется звезда? Через Духовное Кольцо Сол получил размеры, массу, векторы. Игрушка целиком легко поместилась бы в одной из вершин Эа. Каббалистический знак. Космический глаз в пирамиде. У мужчины по имени Соломон Гурски в паху все похолодело и сжалось. Сколько миллионов лет прошло с тех пор, как у него в последний раз мошонку сводило от ужаса? Каждое ребро – одна целая и три десятых астрономических единицы. Восемь секстиллионов тонн материи. Десять процентов от скорости света. Да эту штуку должны были увидеть почти отовсюду в звездном скоплении. Даже в низовремени он должен был засечь ее гораздо раньше. Но этого не случилось. Она просто возникла из ниоткуда: блеклая гексаграмма гравитометрических возмущений на его внешних сенсорах. Сол отреагировал сразу, но за те несколько секунд растянутого низовремени, которые потребовались, чтобы задумать и создать этот оммаж тщеславию Людовика XIV, объект преодолел две трети расстояния от точки появления. Высоковремя сотворенных вещей дало ему возможность оценить ситуацию. «Виноград ты или лоза Содомская?»[234] – спросил Соломон Гурски у создания в небесах. Оно не говорило, оно хранило молчание, несмотря на все попытки связаться; и все же не было сомнений, что оно обладало кое-какими талантами. Существовало лишь одно объяснение тому, как оно появилось: гость манипулировал червоточинами. Никто из цивилизаций или граждан Пространства – внушительной части западного полушария галактики – не разработал нанотехнологию, которая могла бы реконфигурировать пространственно-временной континуум. Никто из цивилизаций или граждан Пространства, а также федераций миросообществ, с которыми оно граничило, не встречал вид, который нельзя было бы отследить до Точки Альфа – полулегендарного Большого Взрыва Панчеловечества, начала расселения людей по вселенной. Четыреста миллиардов звезд только в этой галактике, подумал Соломон Гурски. Мы не засеяли даже половину из них. Фокус со временем – замедление восприятия до того момента, пока коммуникация со скоростью света не покажется мгновенной, а путешествия на субсветовых скоростях – не длиннее странствий на парусниках, как в эту эпоху, которую я воссоздал – внушает веру в то, что вселенная близка и отзывчива, как тело возлюбленной, и в той же степени изведана. Пять миллионов лет между Моночеловечеством Точки Альфа и Панчеловечеством эпохи Гигантского Скачка – короткая, задумчивая пауза в нашем разговоре с самими собой. Тридцать миллионов лет я развивал паутину жизни в этой уникальной системе: у настоящих инопланетян было достаточно времени и пространства, чтобы догнать и превзойти нас. И опять все сжалось в паху. Сол Гурски приказал Версалю повернуться к солнцу, однако интеллектуальный холод уже вторгся в его душу. Оркестр Люлли ради его удовольствия устроил fête galante[235] в Зеркальном зале, но он слышал лишь скрежет, с которым приближалась смертоносная инопланетная громадина. Когда солнечный зонтик скользнул между Версалем и светилом, вызвав сумерки, Сол устроился меж напудренных грудей одной из придворных дам в спальне и впервые за тридцать миллионов лет познал страх. А еще ему приснился сон. Сон принял форму воспоминания: реконструированного, реконфигурированного, воскрешенного. Солу снилось, что он – звездолет, пробудившийся от смерти длительностью пятьдесят тысяч лет благодаря теплу нового солнца на солнечном парусе. Ему приснилось, что в безбрежном сне звезда, к которой он стремился, внезапно превратилась в новую. Она отбросила фотосферу в виде туманности из лучистого газа, но взрыв был недостаточно мощным; сила тяжести притянула углерод/водород/азот/кислородную плазму, создав пузырь углеводородов вокруг звезды. Аура. Яркая игрушка. Во сне Соломона Гурски ангел без усилий парил на тектопластических крыльях шириной в сотни километров, то падая, то взмывая на потоках теплого химического ветра, разбрасывая семена длинными пальцами. В течение ста лет ангел плавал вокруг солнца, сеял, лелеял, ухаживал за странными плодами – наполовину живыми существами, наполовину машинами. Продолжая спать на напудренных персях придворных дам, Сол Гурски повернулся на другой бок и пробормотал: – Эволюция. Он мог быть лишь таким богом, в которого поверил бы сам: богом философов, созидающим, но не помогающим, невыразимым; слишком хитроумным, чтобы соваться со своим всемогуществом в вонючую вотчину живой материи. Он узрел зеленые деревья, растущие в невесомости, и огромные красные плоты ветряных рифов, колышущиеся от солнечного бриза. Он узрел живые аэростаты и медуз, разинутые пасти неутомимых пожирателей воздушного планктона, тонкие, как иглы, реактивные дротики хищных гарпунников. Он узрел, как целая экосистема соткалась из газа и энергии за тридцать миллионов лет безвременья, а еще – как разум расцвел, расселился по вселенной и впал в маразм; все это случилось в низомгновение ока. – Эволюция, – снова пробормотал Сол, и сконструированные женщины, которым не ведом был сон, растерянно посмотрели друг на друга. В продолжающемся сновидении Сол Гурски увидел Духовное Кольцо и корабли, странствующие между ближайшими системами. Услышал фоновой шум межзвездной болтовни: как будто в соседней комнате собрались заговорщики. Он знал этот неясный трепет жизни, растущей, переменчивой, и еще знал, что это хорошо. «Как прекрасен мир», – подумал Сол[236] и испугался за него. Он проснулся. Было утро – в Игрушке Сола царило вечное утро. Он разобрался со всплеском тестостерона и выглянул на темную сторону Версаля, чтобы посмотреть в лицо своим ночным кошмарам. Всякий проблеск либидо тотчас же сгинул. С расстояния в восемнадцать световых часов астрономические размеры обрели эмоциональное воздействие. По внутренней поверхности каждой из шести граней Эа тянулась пестрая сине-зеленая лента. Усиленное зрение позволило разглядеть лесистые континенты и океаны под фрактальными завитками облаков. Каждый ленточный мир был шириной в две Точки Альфа, расплющенные и разглаженные, растянутые до одной целой трех десятых астрономической единицы. Сол Гурски обрадовался, что в этом воплощении не может мгновенно рассчитать, площадям скольких миллионов планет это равнялось; сколько сотен тысяч лет потребуется, чтобы пройти от одной вершины до другой, а затем узреть перед собой, с изумлением древнего конкистадора на океанском берегу, еще один мир протяженностью в тысячелетия. Соломон Гурски повернул Версаль лицом к солнцу. Прищурился, пытаясь разглядеть сквозь дымку Игрушки тонкие нити Духовного Кольца. Усилием разума перешел в низовремя, потому что лишь так мог общаться через вместеречь с Духовным Кольцом, своим изначальным «я». Советоваться с самим собой и исповедоваться самому себе. «Нет связи?» «Нет», – ответствовало Кольцо. «Это инопланетянин? Должен ли я бояться? Должен ли я уничтожить Игрушку?» В другие времена это была бы шизофрения, болезнь. «Может ли оно уничтожить тебя?» Вместо ответа Сол вообразил огромный тетраэдр рядом с браслетом из инфотекторов вокруг светила. «Значит, ерунда, – сказало Кольцо. – Не надо бояться. Оно может причинить тебе страдания, унижение или душевную боль?» И снова Сол транслировал образ: затененные облаками земли, простирающиеся друг над другом, как столпы Яхве; он не мог сдержать свое изумление тем, что некто потратил столько ресурсов, включая материю и мысль, ради унижения некоего Соломона Гурски – и только. «Что ж, и с этим все ясно. А если оно инопланетное, то разве может что-то быть более инопланетным по отношению к тебе, чем ты – по отношению к древней версии себя же? Все Панчеловечество само для себя инопланетно – значит нечего бояться. Мы радушно встретим гостя, у нас к нему много вопросов». «Не в последнюю очередь „Почему я?“», – подумал Соломон Гурски, оставшись в одиночестве под сводами собственного черепа. Он вышел из низовремени Духовного Кольца и обнаружил, что за несколько субъективных минут общения Эа миновала границу Игрушки. Передний край тетраэдра был в трех световых часах. От центра его отделяли еще полтора часа. – Раз уж все складывается так, что мы не можем ни предотвратить, ни ускорить прибытие объекта, ни угадать его цели, пока он не соизволит связаться с нами, – сказал Сол Гурски своим придворным дамам в спальне, – давайте повеселимся. Что они и сделали у Зеркального пруда, под музыку оркестра Люлли; каплуны жарились на углях, арлекины при свете факелов плясали и сражались, разыгрывая древние любовные и комедийные сценки, обнаженные женщины плескались в фонтане Тритона, а над ними в это время скользили фантастические земли длиной в сто миллионов километров. Эа продвигалась, пока звезда Сола не оказалась в ее центре, затем остановилась. Внезапно, мгновенно. Небольшая гравитационная дрожь встревожила Версаль, оркестр пропустил ноту, жонглер уронил булаву, вода в фонтане всколыхнулась, женщины вскрикнули, каплун упал с вертела в огонь. Только и всего. Контроль над массой, импульсом и гравитацией был абсолютным. Дирижер посмотрел на Соломона Гурски, подняв палочку в знак своей готовности возобновить игру. Сол не взмахнул носовым платком. Ближайший участок Эа находился в пятнадцати градусах на восток, на расстоянии в двести тысяч километров. Для Сола Гурски он выглядел как полоска залитой солнцем земли шириной в две пяди, которая бесконечно сужалась с обеих сторон, превращаясь в нить из света. Он посмотрел вверх: от вершины тетраэдра еще две блистающие нити убегали за горизонт, одна нырнула за Малый Трианон, другая – за крышу Королевской капеллы. Дирижер все еще ждал. Музыканты замерли, прижав инструменты к лицу. На лужайке кричали павлины. Сол Гурски вспомнил, какие у павлинов мерзкие голоса, и пожалел, что воссоздал их. Он взмахнул платком. Столб белого света вырвался из гравийной дорожки у начала лестницы. Воздух вскипел от светящихся частиц. «С нами пытаются связаться», – сообщило Духовное Кольцо в мгновение низовремени. Сол Гурски почувствовал, как информация, поступившая от Кольца, втиснулась в кору головного мозга: луч исходил из некоего источника, находящегося на ближней части артефакта. Текторы, благодаря которым существовала Игрушка, были перепрограммированы. Теперь они в сверхбыстром темпе создавали из версальской земли нечто новое. Столб света рассеялся. На верхней ступеньке лестницы стоял человек: белый самец Точки Альфа, одетый в стиле Людовика XIV. Мужчина спустился по ступенькам мимо факелоносцев. Сол Гурски посмотрел ему в лицо. И расхохотался. – Добро пожаловать, – сказал он своему двойнику. – Присоединишься? Каплуны скоро будут готовы, можем предложить лучшие вина, доступные человечеству, и я не сомневаюсь, что вода из фонтана освежит того, кто совершил такое долгое и далекое путешествие. – Спасибо, – сказал Соломон Гурски голосом Соломона Гурски. – Приятно встретить гостеприимный прием после затейливых странствий. Сол Гурски кивнул дирижеру, который поднял палочку, и petite bande[237] возобновил прерванный гавот. Позже, на каменной скамье у озера, Сол Гурски сказал своему двойнику: – Ценю твою вежливость, но не было необходимости принимать мой облик. Все это такая же фикция, как и ты сам. – Почему ты думаешь, что всему причиной вежливость? – спросил конструкт.