— Это совсем другое! Как ты не понимаешь? Ты же видел, что было на Средке! — Я видел. Ты — нет. — Что значит «нет»? — тычет пальчиком в экран рыжая. Ролики крутят теперь круглосуточно, и каждый следующий снят истеричнее предыдущего, хотя исходный материал один и тот же. Клановые в них окончательно утратили человеческий облик, превратившись в некое усреднённое хтоническое зло, с оскаленными кривыми зубами, выкаченными безумными глазами и окровавленными руками, сжимающими оружие. — Тебя не смущает, что «внезапное коварное нападение» снимали сотни камер с тысячи ракурсов? — Конечно, — сердито отвечает девушка, — всегда знала, что тебе на всех плевать. Пусть убивают и насилуют, а ты будешь только сидеть и язвить! Уйди, видеть тебя не хочу! Ну да, ну да. Она же хотела себе памятник. А для этого обычно приходится сначала сдохнуть. — Кери, ты же интик, ты-то должен понимать… — Конечно, ведь это не твоего отца убили! — внезапно и нелогично отвечает он. — Твоего отца убили не клановые, а низовая корпа. — Да плевать, все они одинаковые! Мне надоело быть жертвой! Я хочу боевые имплы! Я хочу отомстить! — Кому, блин? — Всем, блин! — и смотрит на меня так, что ну его нафиг. Не стоит давать оружие ботанам и задротам, у них слишком много претензий к миру. Зоник тоже собирается воевать. — На кой хрен тебе это? — Они разгромили мой любимый бордель! — А если серьёзно? — Куда уж серьёзнее! — Зоник! — Ты зануда. Ради Дженадин. Должен же кто-то прикрывать в бою её огромную задницу? — Даже так? — Причина не хуже других. Надеюсь только, что её мама не будет жить с нами долго. Между нами, меня пугает эта женщина… Тоха выглядит наиболее вменяемой и рассуждает спокойно. — Смотри, прем. Во-первых, это халявные имплы. Не за десять лет отключки, а за несколько часов в день. Если не вырубают, то в любой момент можно соскочить. — Что-то я сильно сомневаюсь. Уверен, что, влепив вам недешёвые импланты, город имеет способ заставить их отработать. — Даже если и так, это не аренда, когда ты тупо вещь. Во-вторых, этот город устроен предельно говённо: аренда, низы, верхи, вся эта срань. С этим надо что-то делать. Война, конечно, та ещё гадость, но она даёт шанс. Куча ребят получат имплы и возможность себя проявить. Это уже не пиздаболы из «кибернуля». Они не будут тупым стадом, которое только жрёт дышку и арендится. Эту пасту назад в тюбик не засунешь! — Эту пасту можно просто спустить в унитаз, Тоха. — Меня не так-то просто спустить в унитаз, прем! — смеётся разрисованная девушка. — Даже если это действительно грандиозная подстава, мы ещё посмотрим, кто кого! Лирания в депрессии, что для неё не ново, но каждый раз напрягает. — У меня паршивые предчувствия, — говорит она. — Я не рассказываю про свой мир, потому что ничего хорошего сказать не могу. Но я подобное уже видела. Вчера никто ни о чём таком и не думал, а сегодня все готовы убивать. Она прибавила звук на комбике, тронула струны и тихо запела: Моя война — это не бомбы над головой. Моя война — это не трупы в степной траве. Моя война — это не те, кто ещё живой. Моя война — это смерть в моей голове. Эта смерть смотрит моими глазами, Эта смерть плевала на любой договор. Эта смерть управляет моими руками, Ладонью, взводящей тугой затвор. В моей голове расцветают взрывы, Снаряды терзают земную твердь, В моей голове вы не должны быть живы, В моей голове поселилась смерть. Смерть в моей голове равна твоей смерти, Смерть в моей голове та же, что и в твоей, Смерть в моей голове мне совсем не нужна, поверьте, Я несу её вам, чтобы избавиться поскорей. Эта смерть смотрит моими глазами, Эта смерть видит всех вас в гробу. Эта смерть управляет моими руками, Пальцем, просунутым в спусковую скобу. Это не я стучу в вашу дверь прикладом. Это не я сжимаю ладонью цевьё, Это не я командую этим парадом, Это смерть, пришедшая во имя моё. Я хотела от жизни совсем другого, Я в гробу видала эту всю круговерть, Я сама не ждала от себя такого, Так зачем вы засунули в мою голову смерть? Эта смерть смотрит моими глазами, Эта смерть смотрит на тебя, дурачок! Эта смерть управляет моими руками, Пальцем, жмущим на спусковой крючок. — Сильно, — сказал я, когда она отыграла коду и положила гитару. — Правда, сильно. — Это я давно написала. Дома. — У вас была война? — Да. Родители бежали, мы оказались в лагере перемещённых лиц, там было так погано, что мне до сих пор снятся кошмары. Там меня впервые изнасиловали. Работа здесь стала спасением. Или нам так казалось. — Рекрутеры часто работают в таких местах, — кивнул я. — Люди готовы на всё, чтобы спастись, и не слишком капризничают в условиях найма. — Не знаю. Наверное. Мы думали, что убежали от войны, а она пришла за нами. * * * Лоля, пожалуй, единственная, кто ведёт себя как всегда. То есть смотрит безмятежно сквозь, поглощённая созерцанием чего-то невидимого. И просит наркоту. И я даю, хотя это с трудом укладывается в рамки медицинской этики. — Знаешь, — говорит она, рассеянно улыбаясь, — а ведь мир больше не прогибается подо мной. — Ты стала такой лёгкой? — интересуюсь я. — Нет, это он затвердел. Раньше был как мыльный пузырь, а теперь как резиновый мяч. И резина всё толще, и мяч всё меньше…