– Расследовать будем п-потом. Нужно людей спасать. Все кроме Кириллы и девочки, оставшихся в возке, толпились вокруг, но смысл спора им был непонятен. Лишь Крыжов, которому Эраст Петрович давеча объяснил, из-за чего нужно ехать быстрей, слушал без удивления. – Лев Сократович, без вас мне не обойтись, – обратился к нему Фандорин. – Поедете дальше? – Тот молча кивнул. – А вывезет ваша лошадь троих? Со мной ведь слуга. Мы с ним можем ехать по очереди. – О чём вы толкуете? – не выдержал Евпатьев. – У кого зубья? У Лаврентия? В каком смысле? Пришло время рассказать спутникам про поджигателя. – …Человек это очень опасный, не останавливающийся ни перед чем. Минувшей ночью все мы могли погибнуть. Возвращайтесь с урядником в деревню, г-господа. Там Лаврентий уж точно больше не появится, – сказал Эраст Петрович в заключение. – Сейчас не до переписи и тем более, – обернулся он к отцу благочинному, – не до пастырских объездов. Вот обезвредим преступника, тогда с-сколько угодно. После пожара никому и в голову не пришло оспаривать право столичного «туриста» на принятие решений. Никифор Андронович Евпатьев сказал: – Правильно. Возвращайтесь, господа. А я, Эраст Петрович, поеду с вами. Кто-то ведь должен мужикам мозги вправлять? Вас они не послушают, вы для них чужой. – Ну, насчёт вправления мозгов – это скорее по моей части, – заметил Шешулин. – Особенно если разыщем блаженного. Классический случай параноидальной мегаломании с ярко выраженной деструктивно-суицидальной компонентой. Как вы могли заметить, я умею обращаться с подобной публикой. Отец Викентий, перекрестившись, важно молвил: – Когда ж пастырю и быть с пасомыми, ежели не в час испытаний? Желаю, господин Кузнецов, вам сопутствовать. Более того – обязан. И даже травоядный Алоизий Степанович не отступился: – Эраст Петрович, я приносил земству присягу выполнять свои обязанности честно, не взирая на лица и не отступая перед препятствиями, – объявил статистик, приосанившись. – И мне несколько обидно, что вы могли предположить, будто я, выпускник Петербургского университета, из страха перед опасностью… – Эхма! – перебил его лепет Одинцов, швырнув своей чёрной барашковой шапкой о землю. – Ну, и я поеду! Нехай исправник со следователем трупы откапывают, а мне бы живых уберечь! Дискуссию подытожил Евпатьев: – Стало быть, едем, как ехали. Только помните, господа: насильно никого не принуждали. Пирамида После этой экстренной остановки погнали ещё быстрей, чем прежде. Теперь, когда главная цель экспедиции переменилась, караван возглавили сани законоблюстителя. Полицейский нахлёстывал своего конька не жалея, из-под копыт звёздочками разлетался смёрзшийся снег, от заиндевевших боков валил пар. Следующая деревня, куда нужно было попасть раньше зловещего проповедника, называлась Мазилово, и жили в ней мазилы, то есть художники, но не иконописцы, а люди лёгкие, весёлые – лубошники. Почти в каждой крестьянской избе по всему северу, и отнюдь не только в жилищах староверов, висела их живописная продукция: отпечатанные кустарным образом картинки духовного и мирского содержания. Коробейники носили всех этих «Алексеев-Божьих-Человеков», «Бов-Королевичей» и «Финистов-Ясных-Соколов» по деревням и ярмаркам, продавали по пятачку, по гривеннику. Промысел копеечный, но широкий охватом, а потому прибыльный. До места добрались перед закатом. – Вон оно, Мазилово, – показал Одинцов на сбившиеся в кучку дома – не такие, как в первых двух деревнях, а маленькие, уютные, с радостными цветными ставнями. – Помогай Господь, чтоб не опоздать… Он привстал, гаркнул на притомившегося буланого, и тот, качнув косматой башкой, расстарался – запустил дробной рысью. У околицы несколько молодых баб и девок в ярких платках занималась странным делом – набирали в горшки снег. – З-зачем это они? – удивился Эраст Петрович. – У нас верят – крещенский снежок гож от сорока-недугов лечить, – кратко объяснил Ульян, а сам все тянул шею, оглядывал деревню. – Эй, бабоньки! Лаврентий-блаженный не у вас? Местные жительницы глазели на приезжих. Одна, постарше других, степенно ответила: – Утресь был. Поснедал, подаяние по домам собрал и дале побрёл. Полицейский и Фандорин одновременно выкрикнули: – Куда? – Все ж-живы? – Слава Богу, – изумилась молодка, обратившись сначала к Эрасту Петровичу. А уряднику сказала: – Куда-куда. Знамо – в лес. – Держите! – кинул Одинцов вожжи спутнику. – Какой тропой он пошёл, видала? Эй, кто видал? Показывайте! Тут подкатил Никифор Андронович. – Христос спасай, красавицы! Все ль у вас ладно? Я Евпатьев. Ему низко поклонились. – Знаем, батюшка. Благодарение Господу, всё ладно. – К старосте ведите. И народ скликайте! Говорить буду. Одна из девок уводила прочь урядника, что-то рассказывая ему на ходу. Эраст Петрович, махнув Масе, чтобы был наготове, пошёл следом. Все остальные направились в деревню. – К Лихому ключу? – переспросил Ульян у девушки. – Это на Богомилово, что ли? Обернулся к Фандорину. – Всего час, как ушёл. Догоню! Не уйдёт! – Я с тобой. Одинцов вернулся к саням, вытащил прикреплённые к полозу лыжи. – По снегу бегать умеете? – С п-палками довольно неплохо. – У нас палок в заводе нет. Да и лыжи особые, к ним привычка нужна. – Полицейский быстро приладил на ноги две короткие и широкие доски, обшитые кожей. – Скоро ночь, отстанете – пропадёте. Ништо, Ераст Петрович. Энтого Кузьму я и сам возьму. Он сунул в торбу моток верёвки, перекинул через плечо карабин. – Ну д-догоните вы его. А дальше что? – Свяжу, на лапник кину, да волоком потащу, – уже сорвавшись с места, крикнул Ульян. – Эх, свету бы ещё хоть часок! Ладная, перепоясанная ремнём фигура быстро двигалась через поле к лесу: руки отмахивали по-военному, из-под лыж летели белые комья. Минута-другая, и бравый урядник исчез в густом ельнике. Краснощёкая девка стояла рядом, смотрела на Фандорина как-то странно – то ли с жалостью, то ли с испугом. Эраст Петрович, привыкший к тому, что его внешность вызывает у представительниц прекрасного пола совсем иную реакцию, сначала даже несколько обиделся, но потом сообразил: борода опалена огнём, на щеке пузырь – здоровенный, с пятак. Нечего сказать, красавец. Вздохнув, повернулся к мазиловской обитательнице неповреждённой стороной. – Ну, веди туда, где народ собрался. Но к месту собрания он попал не сразу. То ли девушка подвернулась отзывчивая, то ли уцелевшая половина фандоринского лица произвела хорошее впечатление, но сначала Эраста Петровича отвели в дом и намазали место ожога какой-то пахучей мазью, от которой жжение сразу улеглось. – Дай-ко обстригу, а то будто пёс драной, – предложила далее благодетельница (звали её Манефа) и, щёлкая огромными ножницами, восстановила симметричность подпорченной бороды. – Сам-то женатый будешь? – Вдовец. – Не вре-ешь? – протянула Манефа. – На лестовке побожись. А у самой глаза так и блеснули. Что такое «лестовка», Фандорин не знал, но настроение улучшилось. Оказывается, он ещё может нравиться юным, щедро одарённым природой девицам. – Я, милая, тебе в отцы г-гожусь, – с достоинством молвил Эраст Петрович. – А попусту божиться – грех. Всё, пойдём. Соборной, как в Раю, здесь не имелось, всё население деревни – под сотню человек – набилось в дом старосты. Зимняя часть избы была слишком тесна, большинство расположились в летней, неотапливаемой части, но скоро нагрели собою горницу, надышали так, что все окошки запотели.