На этот раз устраивать пробежку Фандорин не стал, сел в сани к Одинцову. Им было что обсудить. Когда караван рассредоточился, вытянувшись по льду неторопливой сороконожкой, в замыкающей повозке начался серьёзный разговор, малопонятный для постороннего уха. – Вот и вся недолга, – сказал полицейский, поотстав от евпатьевской кибитки, что ехала перед ним. – Неужели? – задумчиво молвил Эраст Петрович. – А то нет? Поджёг-то кто? – Он. – Для чего поджёг – ясно. Всех нас, антихристов, извести. Чтоб раскольников переписываться не понуждали. Нно, леший, шевелись! – прикрикнул урядник на ещё не разогнавшегося конька. – Слыхали, как он дохтуру-то? «Теперь знаю», говорит. Знаю, как с вами, аспидами, обойтись… Ну, чёрт бешеный! Ходит по деревням, народ мутит. Одинцов поглядел на собеседника, увидел, что тот озабоченно хмурит брови. – Ай не так? – Так-то оно так… Не всё тут ясно. Как юродивый оказался в Раю раньше нас? Это раз. Хотел спалить ч-чужаков – понятно. Но Кириллу-то с девочкой за что? Это два. И, наконец, главная неясность: где нам теперь искать этого п-провокатора? – Э-э, Ераст Петрович, не над тем голову ломаете, – покровительственно усмехнулся полицейский. – Что Лаврушка быстрей нас поспел, это не диво. Мы по реке ехали, петляли, а он напрямки, через лес. Кто тропы знает, не заблукает. Что тётку с малолеткой не пожалел – так он же, как пёс взбесившийся. Злой, безумный, да ещё и завидущий. Видали, как его корчило, когда все стали Кириллу слушать? Не мог он такого перенесть, заревновал. А про третий ваш спрос скажу: искать злодея нужно по верхним деревням. Туда он побег, туда. Будет юродничать, запугивать, шаткие души в могилу тащить. Беспременно должно нам его выловить, пока ещё худших делов не натворил. А как схватим – повезём по всей реке показывать. Глядите, дурни сиволапые, любуйтеся, какой сатана у вас в учителях ходил, какому ироду веру давали. – А п-поверят? – Возьмём с поличным, да со свидетелями из местных – никуды не денутся… Что ж Крыжов, сонная тетеря, еле едет? Поспешать надо! – П-пойду скажу. Фандорин соскочил на лёд, побежал к передним саням. Узнав причину, по которой следовало торопиться, Лев Сократович без единого слова щёлкнул кнутом, и скорость движения всей процессии увеличилась: первая повозка (сегодня роль буксира при Кохановском исполняла она) потянула за собой вторую; третья, с дьяконом и японцем, поначалу отстала, но Варнава гикнул на лошадь, и та заработала мохнатыми ногами с удвоенной быстротой. – Гаспадзин, – позвал Маса, – Барунаба-сан раскадзывает про дзену, отень инчересно. Варнава застенчиво пояснил присевшему на край саней Эрасту Петровичу: – По матушке дьяконице скучаю. О прошлый год на Красную Горку повенчались. – Курасивая, – одобрительно сообщил Маса и показал руками. – Вот такая. Рицо кругрое. Всё кругрое. Густо залившись счастливым румянцем, дьякон подтвердил: – Удивительной красоты особа. – Что ж, п-поздравляю. Эраст Петрович снова сошёл на снег, обернулся и увидел, что, пока он разговаривал с Крыжовым, в размещении пассажиров евпатьевского экипажа произошло изменение. Рядом с кучером теперь сидел Никифор Андронович в распахнутой шубе. – Посадил девочку погреться, – крикнул он, – Загляните-ка, как там они? – П-превосходно, – доложил Фандорин, встав на полоз и заглядывая в оконце. Когда рядом не было посторонних, Кирилла, не слишком строго блюла «искус поношением» по отношению к своей поводырке. Полкаша, правда, сидела на полу, но голову пристроила к сказительнице на колени, та расчёсывала ей волосы гребнем и негромко напевала – кажется, колыбельную. …На постелю мягкую, Простыню шёлковую, Спать – не шевелитися До шестого дня… Рот девочки был приоткрыт, глаза зажмурены – она уже уснула, да и самого Фандорина разом заклонило в сон от тихого, нежного голоса, от медленной мелодии, от шелестящих слов. Но здесь Кирилла петь перестала и повернула голову к окну. – Кто тут? – Кузнецов, Эраст Петрович, – ответил он через стекло. – Что это значит – «до шестого дня»? Ничуть не удивившись, она спокойно молвила: – В старинных книгах написано: души праведных восстанут от конца света на шестой день. – Вы, стало быть, тоже скорого к-конца света страшитесь? – А чего мне его страшиться? – словно бы удивилась Кирилла. Говорила она не по-стерженецки, а очень чисто, по-городскому – хоть и с просторечиями, но грамотно. – И вы не бойтесь. Веруете вы не по-никониански, сердцем не порчены – это по голосу слышно. Страшный суд для сквернавцев страшен, кто душу не сберёг. А вы Господу милы, Он вас приимет, яко сына возлюбленного, домой возвернувшегося. Поразительно: когда о конце света вещал бесноватый Лаврентий, это звучало жутко, беспросветно, а у Кириллы даже про Страшный Суд выходило утешительно и мечтательно. Хотел Эраст Петрович расспросить, откуда она пришла и отчего не по-здешнему разговаривает, но тут случилось неожиданное. – Эге-гей! Эй! Стойтя-а-а! – донеслось откуда-то сбоку. – Стойтя-а-а-а! На высоком берегу размахивал руками мужик на лыжах. Оттолкнулся ногой, ловко скатился наискось по обрыву, заспешил наперерез. Крыжов уже придерживал лошадь, морда задней ткнулась в затылок дремлющему отцу Викентию – тот вскинулся, обронил шапку. Приглядевшись, Фандорин узнал в крикуне одного из райских счётчиков. Ещё ничего не зная, лишь почувствовав – случилось несчастье, он бросился навстречу лыжнику. – Беда, – прохрипел тот, – беда! Он, видно, долго бежал через лес – от ворота валил пар, сивая борода около рта заиндевела и покрылась сосульками. – Говори толком! – накинулся на него подоспевший Одинцов. Следом подбежали остальные. – Закопались… Ляпуновы… Никишка, жена его Марья и детишки, трое, – дрожащим фальцетом залепетал счётчик. – Утром соседка к им заходит, в избе никого… А в огороде земля проваленная и вот… Он достал из-за пазухи листок. Одинцов схватил, едва глянул и передал Эрасту Петровичу. – Та же рука! Фандорин тоже узнал – и текст, и почерк: «Ваш новый устав и метрика отчуждают нас от истинной христианской веры и приводят в самоотвержение отечества, а наше отечество – Христос…». И дальше всё слово в слово, вплоть до заключительного: «А вашим новым законам повиноваться никогда не можем, но желаем паче за Христа умерети». – Спасли? – взял он гонца за плечо. – И-и-и, какое там! Задохлись. Знать, ещё с ночи, после пожару залегли… Одинцов схватил мужика за грудки: – А Лаврушка-юродивый вечером по домам ходил? Счётчик недоуменно смотрел на перекошенное лицо полицейского: – Знамо ходил, за подаянием. – И к Ляпуновым? – Дак Марья Божьим людям всегда рада… Была, – прибавил вестник, и его морщинистые щёки задрожали – сейчас заплачет. Урядник заскрипел зубами: – Гад ядовитый! Успел зубья воткнуть! Я Ляпуновых помню. Никита – мужик тихий, подъюбошник. Всем в доме Марья заправляла, большая была богомольница. Эх, и деток своих не пожалели! – Он развернулся, побежал к саням. – Садитесь, Ераст Петрович, назад поедем. Но Фандорин не тронулся с места. – Один п-поезжай. Мне в Раю делать нечего. – Как это нечего? – Одинцов остановился. – А расследовать? Вдруг опять чего не замечу, без вас-то?