– Коли вы так научно, по-медицински все трактуете, так у вас, верно, и рецепт есть? Как остановить поветрие? – Дык, стало быть, завёлся какой-нито змей, кто народ баламутит? – грозно сдвинул белёсые брови полицейский. А Эраст Петрович выждал, пока все выскажутся, и обратился к Кохановскому: – Алоизий Степанович, нам задерживаться в Денисьеве незачем. Староста обещал, что счётчики будут. Едемте д-дальше, в следующую деревню. – Браво, Кузнецов! – тряхнул кулаком Евпатьев. – Вот вам и рецепт! Нужно проехать по всем староверческим селениям, потолковать со стариками. У меня в санях «кодак». Пока не стемнело, сфотографирую трупы во всей красе. Буду показывать. Отпечатки сделать негде, ну да ничего. На стеклянной пластине ещё страшней смотреться будет, чем на фотокарточке! Поедете, Анатолий Иванович? – Разумеется. – Доктор Шешулин улыбнулся. – Санитарно-эпидемический отряд? Неплохая идея. Урядник поправил шапку, из-под которой свисал лихой чуб. – Я тоже поеду. Пресечь надо. Сыскать смутьянов и заарестовать. Не дозволю на своей телитории безобразию творить! Промышленник, очевидно, знавший полицейского, сказал: – С тобой, Одинцов, никто говорить не станет. Да и нам помешаешь. Сам знаешь, для здешних отступник хуже бритоуса. – А вы мне, Никифор Андроныч, не указуйте, – набычился Одинцов. – Я не вам, я казне служу. И разрешениев ваших мне не требуется. Слава Богу, свою упряжку имею. – Пускай едет, – вступился психиатр. – Если эпидемия примет угрожающие размеры, возможно всякое. Вооружённый полицейский пригодится. – И меня возьмите, – попросил отец Викентий. – Немилосердно поступите, если духовных особ в раскольничьем гнезде покинете. Имею опасение, как бы через их злосердие не лишиться живота своего. И приложил ладонь к своему весьма изрядному чреву. Эта просьба Фандорина удивила. Всего несколько минут назад, перед тем, как подойти к Евпатьеву и Шешулину, он видел, как священник вполне мирно беседует со старостой и ещё несколькими стариками. Те кивали, то ли с чем-то соглашаясь, то ли принимая слова соболезнования. Фандорин ещё порадовался за благочинного: всё-таки не пень бесчувственный, а служитель Божий, способен и на сострадание. – Ну уж вы-то, батюшка, нам в отряде совсем ни к чему, – почтительно возразил Шешулин. – Лишний раздражитель для и без того воспалённой психики. Отец Викентий воздел палец: – Грех вам, представителю гуманной медицинской профессии. Сказано: «Грядущего ко мне не изжену». Бросите меня на погибель, возопию и следом побегу. То-то вам стыд будет! – В самом деле, как их тут оставишь, – вздохнул Фандорин. – А что до раздражителя – уж всё одно. Где п-полицейский, там и поп. Едемте, господа. Время дорого. Разговоры и песни Передвигаться по реке ночью оказалось ничуть не труднее, чем днём. Едва Денисьево скрылось за изгибом русла, начало смеркаться, но полной темноты так и не наступило. Погода менялась. Тучи растаяли, в небе проглянули звезды, и белый путь, замкнутый меж чёрных берегов, был отлично виден. Оттепель закончилась, воздух с каждой минутой делался все морознее, снег вкусно хрустел под копытами лошадей, под санными полозьями. Ехали так. Впереди, как самый бывалый, Лев Сократович, к которому сел доктор Шешулин. У Анатолия Ивановича было своё транспортное средство – щегольская тройка, нанятая столичным жителем ещё в Вологде, вместе с ямщиком. Но ямщик в Стерженце запил, и до первой раскольничьей деревни психиатра довёз денисьевский крестьянин, возвращавшийся домой. Сам Шешулин с тройкой бы не справился. Она по местным условиям была, собственно, и ни к чему. Все стерженецкие ездили на одном коне или, самое большее, одвуконь – так легче пробираться по узким дорогам, а лошади здесь, на севере, хоть и невидные собой, но тягластые, выносливые и привычные к холоду. Ямщицкая же тройка бежала неровно, оступалась, да и сами розвальни были плохо приспособлены для долгих переездов – разболтались, иззанозились и скрипели, как несмазанные ворота. Правил тройкой Варнава, пассажиром при нём усадили японца. Второго священнослужителя пристроили к доброму Алоизию Степановичу – на «прицеп» за крепким возком промышленника Евпатьева. Замыкал экспедицию урядник Одинцов на лёгких санках с широкими, как лыжи, полозьями, годными для езды и лесом, и полем. Эраст Петрович пока что ни к кому садиться не стал, решил устроить моцион – пробежать вёрст пять-десять на своих двоих. Скинул шапку, полушубок и, с наслаждением вдыхая чистый морозный воздух, отмахивал сбоку ровной невесомой побежкой, которой научился давным-давно в Японии. Снег на льду был твёрдый и слегка пружинил под ногами, как разогретый асфальт на августовском Бродвее. Иногда Фандорин делал рывок, обгоняя санный поезд, и тогда казалось, что он в этом бело-чёрном мире совсем один: только снег, лес да кантовское звёздное небо над головой. Пробежит так какое-то время и замедляет ритм, отстаёт. Дело в том, что, не сев в сани, Эраст Петрович кроме гимнастики преследовал ещё некую цель. Ехать в одной из повозок значило обречь себя на общение только с одним спутником, а чутьё подсказывало, что нужно присмотреться ко всем членам «санитарно-эпидемического отряда», и чем скорее это произойдёт, тем лучше. Не то чтобы выстраивалась какая-то версия или гипотеза, пока не с чего, но своим внерациональным побуждениям Фандорин привык доверяться. Одиночный способ перемещения давал полную свободу манёвра, можно было попеременно соседствовать с каждым из экипажей. Ездоки санного поезда предавались двум извечным российским удовольствиям – дорожному пению и дорожной беседе. Эрасту Петровичу подумалось: уж не из этого ли корня произрастает вся отечественная словесность, с её неспешностью, душевными копаниями и беспредельной раскрепощенностью мысли? Где ещё мог почувствовать себя свободным житель этой вечно несвободной страны? Лишь в дороге, где ни барина, ни начальника, ни семьи. А расстояния огромны, природа сурова, одиночество беспредельно. Едешь в телеге, почтовой карете или, того лучше, в зимней кибитке – сердце щемит, мыслям привольно. Как человеку с человеком по душам не поговорить? Можно откровенно, можно и наплести с три короба, ибо главное тут не правдивость, а обстоятельность рассказа, потому что торопиться некуда. Иссякнут темы для разговора – самое время затянуть песню, и тоже длинную, протяжную, да с немудрящей философией: про чёрного ворона, про двенадцать разбойников или про догорающую лучину. В первых санях не пели – не та подобралась компания. Здесь разговаривали об умном. На Фандорина взглянули мельком и продолжили заинтересованную беседу. – Что человек – не шибко сложная социальная машина, это мне давно понятно, – покачивал головой Крыжов. – Но ваша идея о биологической машине для меня внове. Это очень, очень любопытно. Да только не заносит ли вас? – Нисколько, – отвечал доктор Шешулин. – И насчёт биомашины это не метафорически, а в самом что ни на есть буквальном смысле. Рацион питания – сиречь поставка извне химического сырья плюс внутриорганическая выработка гормонов полностью определяют и характер, и поступки, и личные качества. Благородный человек – это тот, у кого гормональный баланс хорошо отрегулирован, а с пищей в организм не поступает асоциальных и агрессогенных токсинов. Я, например, никогда не ем свежей убоины – это повышает уровень злости. На ночь никогда не пью чаю, но обязательно съедаю две морковки – помогает мозгу, находящемуся в режиме сна, самоочищаться от депрессии. Хотите, я вам скажу, чем объясняется предрасположенность северорусских старообрядцев к суициду? Фандорин, собравшийся было отстать от передних саней, решил повременить – захотелось услышать ответ. – Чем же? – хмыкнул Лев Сократович. – Тем, что в их рационе много сырой рыбы. Строганина, которую они тут поедают в огромных количествах, хорошо стимулирует работу сердца, но в то же время замедляет выработку витапрезервационного гормона – это мой собственный термин. Я впервые описал витапрезервационный гормон в своей работе «Некоторые особенности функционирования гипофиза в свете новейших биохимических открытий». Статья имела огромный резонанс. Не читали? Крыжов покачал головой. – А вы, господин Кузнецов? – Не имел удовольствия, – вежливо ответил Эраст Петрович, замедлил бег и десять секунд спустя естественным образом оказался подле вторых саней. Там шла дискуссия до того оживлённая, что вынырнувший из темноты Фандорин остался незамеченным. Дьякон обеими руками натягивал вожжи, придерживая коренника, который всё норовил догнать передние сани, но смотрел при этом не вперёд, а назад, на японца. – И что же, коли живёшь по-божески, сызнова народишься в более высоком звании? Так по-вашему выходит? – заинтригованно выяснял он у Масы. – К примеру, я рожусь не дьяконом, а протоиереем, да? Ежели же и в протоиереях себя не уроню, то потом махну прямо в епископы? – недоверчиво засмеялся он. Про буддийское перерождение душ беседуют, догадался Эраст Петрович. Настала очередь Масы миссионерствовать. Для начала тот угостил собеседника леденцом, каковых имел при себе изрядный запас. Потом вкрадчиво посулил: – Мозьно сразу в епископы, есри отень-отень праведно будесь жичь. А твой поп родится дзябой, это я чебе обесяю. – Отец Викентий? Жабой? – ахнул Варнава и закис со смеху. Потом смеяться перестал и задумался. – Что ж, и ваша вера тож неплохая, а наша православная всё-таки лучше. – Тем рутьсе? Тем рутьсе? – загорячился Маса. – А милосерднее. Больше человеку помощи от Бога, особенно если кто слабый. По-вашему как выходит? Коли душой хил и сердцем робок, так до пиявки поганой доперерождаешься. И никто тебя не укрепит, не поддержит – ни Иисус Христос, ни Матушка-Богородица, ни добросклонные ангелы? Страшно так-то, одному. Иисус Христос потеплее Будды вашего будет, с Ним и жить легче, и на душе светлее. Надежды больше. Японец запыхтел, кажется, не найдясь, что на это ответить. В теологии бывший якудза был не силён. Почувствовав, что оппонент дрогнул, дьякон перешёл в наступление. – А то покрестились бы? – задушевно сказал он. – Вам бы от того хуже не стало, а мне счастье – живую душу к Христу повернул. Право, сударь, что вам стоит? – Нерьзя. – Маса вздохнул. – У нас говорят: срузи князю, которому срузир твой отец. А есё говорят: исчинная вера в верносчи. Тут призадумался дьякон. Эраст Петрович не стал мешать богословскому диспуту, переместился к третьим саням, евпатьевским. Это был целый домик на полозьях: обшитый войлоком, с крышей, над которой вился дымок из трубы, а в окошке горел свет. На облучке сидел кучер в огромной дохе, похожий на меховой шар, и сиплым голосом пел: Помню, я ещё молодушкой была, Наша армия в поход куда-то шла… Песня была подходящая, длинная, с романтическим сюжетом: про несбывшуюся любовь меж простой девушкой и молодым офицером. …Он напился, крепко руку мне пожал, Наклонился и меня поцеловал,