Они поднимаются неторопливо, будто нарочно, давая памяти воскресить детали. Третий этаж, квартира тридцать четыре, дверь, обтянутая коричневым дерматином. Пашка тянется к кнопке звонка, но ясное дело, не достает. Вопросительно смотрит на отца. Миххик дрожащей рукой давит на кнопку. За дверью раздается приглушенный звук, похожий на пение соловья. Савельев чувствует, как взмок: по вискам змеятся струйки пота, рубашка противно липнет к телу. Янка такая же, как и тогда. Ничуть не изменилась. Она появляется на пороге в светло-красной, мешковатой футболке, вечно сползающей на плечо. Домашние штанишки с пятнами от готовки, на ногах — заношенные розовые тапочки. Каштановые волосы небрежно перехвачены резинкой на затылке. В ее руке лопатка для жарки, — из квартиры чем-то вкусно тянет. Она улыбается, стреляет карими глазами. И Миххик чувствует, как взгляд проходит навылет. — Ну входите, рыцари, чего встали? — говорит супруга. «Рыцари» — бьет в висок прозвище, которое она дала им с сыном. — Рыцари, — тупо повторяет Миххик, глядя на Янку. Он входит в квартиру. Домой. Под ногами приветливо скрипит паркет. Жена проходит мимо него, направляясь на кухню. Пашка — следом. Савельев идет по коридору. Ступает медленно, вспоминая каждую мелочь: фотографии на стенах, Пашкины рисунки, приколотые булавкой к старым обоям, полка с разной мелочевкой. На кухне играет радиоприемник, звучит простенькая мелодия, и Янка, пританцовывая и мурлыкая под нос, готовит обед. Их небольшая кухонька. Старенький, но надежный холодильник, облепленный магнитиками, стол, три табуретки, навесные шкафчики, окошко, на подоконнике — алая герань. Все, как тогда. — Руки помой, — строго велит мать Пашке. Тот хмурится, но плетется в ванную. Когда на столе оказываются тарелки с разлитым горячим супом, Янка спрашивает мужа, застывшего в дверном проеме: — Ты чего не садишься? — Она странно глядит на него, а он — всматривается в лицо, которое никогда не сможет забыть. На стене висит календарь с изображением природы. Красный квадратик-бегунок установлен на двадцать четвертое июня… Миххик закрывает лицо руками, ему хочется закричать. Но что-то вокруг меняется, звуки обрываются. Он отнимает ладони от лица, и оказывается на том чертовом месте. Двадцать четвертое июня. Вечер. Оживленный перекресток на проспекте Мира. Тремя часами ранее он отвез жену и сына в здешнюю школу. Янка все грозилась записать Пашку на лето в кружок авиамоделирования, и вот созрела. «Чтобы мужчиной рос», — говорила она. Миххик соглашался, будет меньше за компьютером сидеть, научится чему-то полезному. А Пашка вообще был в восторге — самолеты он очень любил. Савельев припарковался у торгового центра, и остался ждать их в машине. Он как раз вышел покурить, когда увидел на той стороне проспекта Янку с Пашкой среди толпы. Они его тоже заметили, а будущий авиаконструктор помахал отцу. Миххик улыбнулся и махнул в ответ. Он погасил и выбросил окурок в жестяную урну, сунул руки в карман джинс. Загорелся зеленый свет для пешеходов… Воспоминания нахлынули стремительно, беспощадно. Слух раздирает вой тормозов. Черная «десятка» вылетает на перекресток, заваливается на бок. Люди рассыпаются в стороны, но Янка с Пашкой не успевают. Машина сбивает жену и сына, тельце Пашки от удара сотрясается, как тряпичное. Их отбрасывает на несколько метров в сторону. Внутри Миххика все обрывается. Он с криком срывается с места… Сизая дымка не позволяет ему добежать до неподвижно лежащих на асфальте ребенка и супруги. Густыми клубами туман глотает его прошлое. Миххик кричит, но не слышит себя. Он машет руками, колотит обступившую мглу. Тщетно. Он в коридоре больницы, сидит на скамейке. В воздухе — горьковатый запах медикаментов. Внутри — все натянуто до предела. По безлюдному сумрачному коридору эхом стучат шаги. Это врач идет к нему, сообщить, что они сделали все возможное, но жена и сын погибли, и что ему очень жаль, что он соболезнует. Тогда же умер и Михаил Савельев. Нет, он жил дальше. Дышал, ел, говорил, ходил на работу. Но жизнь нанесла ему глубокую смертельную рану. И он как недобитый зверь просто доживал отпущенное. Тогда… Марево заполняет длинный коридор, перенося Савельева в его квартиру. Он сидит за столом. Перед ним бутылка дешевой водки, нарезанный черный хлеб на блюдце, колбаса, пепельница набитая окурками, чадящая сигарета между пальцев. Миххик помнил это день. Помнил, как было гадко на душе. Но в этот момент раздается щелчок в замке, дверь открывается и он слышит голос Янки и Пашки. Савельев испуганно поднимается, на негнущихся ногах идет в прихожую. — Ты чего? — спрашивает жена, расставляя пакеты с продуктами у этажерки с обувью. Пашка возится со шнурками. — Как?.. — выдыхает Миххик. Он шагает навстречу Янке и протягивает руку. Касается ее плеча, обнимает и крепко прижимает к себе, зарываясь в каштановые волосы. Это был сон, просто глупый сон. Они целы. Но въевшаяся привычка жить с болью, вызывает ощущение нереальности происходящего, заставляет отстраниться от любимой женщины. — Как вы остались живы? — говорит тихо Савельев, глядя Янке в глаза. Она морщится, машет рукой перед собой. — О-о-о, — тянет супруга с пониманием. — Папка надрался… Какой у нас повод? — Она принимается разбирать пакеты, Пашка ей помогает. — Как? — повторяет Миххик, отступая. — Ну, как… Зашли в супермаркет, скупились, сели на автобус да и приехали. Как видишь, живы. Ты же не соизволил за нами приехать. У тебя дела, работа… Семья по боку… — с легкой обидой говорит Яна. — Нет, — на лице Миххика появляется нервная улыбка. — Я был там, я видел… — Что видел? — Янка с подозрением косится на него. — Тебе уже что-то мерещится? — Вы умерли. Вас сбила машина, — говорит Савельев, словно в бреду. — Миш, ну ты чего… — Янка тянется к нему. Но Савельев отступает. — Ну иди сюда, — она делает шаг навстречу. И Миххик бы, наверное, отдал все, чтобы в тот вечер обнять жену и сына. Но… — Но вас больше нет, — говорит он, глядя на недоумевающего Пашку с сеткой картошки в руках. Савельеву хочется заорать. Ему хочется, чтобы все это было правдой. Но это ложь. Какой бы сладкой и манящей не была. Это ложь. — Вы погибли… — шепчет он, пятясь по коридору. — Вас со мной больше нет… Пашка и Янка остаются где-то далеко-далеко. Холодная испарина бьет в лицо, словно выбрасывая невежливого гостя из своих иллюзий. Вокруг Миххика — белесое ничто. Он будто попал в гигантскую комнату, в которой не ясно где верх, а где низ. Он вдруг улыбается, глядя в млечную пустоту: ах да, его ведь убили. Ни звуков, ни движений, ни форм. Ничего. Савельев сдвигается, идет по невидимому полу. Перемещение не чувствуется — глазу не за что зацепится. Где-то впереди, краем глаза он вдруг замечает движение, далекую людскую фигурку, неестественно яркую черную точку на белом фоне. С каждым шагом Савельев ускоряется, переходит на бег. Очертания человека становятся резче, яснее. — Эй! — зовет Миххик. Человек оборачивается, и следователь узнает его. Николаев секунду ошарашено смотрит на бегущего к нему, а затем бросается наутек. — Стой! — рефлекторно кричит Миххик. Убийца резко сворачивает влево, будто в этом пустом месте существуют дороги или преграды. Пробежав шагов пятьдесят, он немного замедляется, сворачивает направо. Миххик нагоняет его. Николаев выставляет руки перед собой. И в этой однородной реальности, как в средине гигантского листа бумаги, прорезается прямоугольник — дверь. Сквозь нее зияет что-то темное. Убийца ныряет в открывшийся ход. Савельев делает отчаянный рывок, и влетает в узкий проем. Он падает на что-то твердое и пыльное. Его обдает прохладным, сухим ветром, пахнет солью. Прореха в реальности позади тут же закрывается. Вокруг — пустыня. * * * Ночь расправила над пустошью грудь в бархатном мундире, увешанную орденами-звездами. Под сердцем запада сияла начищенная до ослепительной белизны медаль луны. На пергаменте пустыни, точно на карте противостояния зноя и холодной ночи, появились две новые фигуры. Николаев был метрах в тридцати. Размашисто работая ногами, он стремительно увеличивал дистанцию. Миххик бросился за ним. Так продолжалось минут десять, пока оба не устали. Мышцы Савельева горели от непривычных усилий, ныли, но следователь не мог позволить себе остановится. Николаев тоже выдохся, сбавил темп, и теперь их разделяло около десятка шагов. Миххик сглотнул вязкую слюну, сухой воздух обдирал горло и прокуренные легкие. Но он бежал. Силы Николаева быстро таяли, ноги то и дело заплетались, он часто оступался. Наконец, оказавшись на расстоянии нескольких шагов, Савельев рванулся вперед, и, схватив обессилившего убийцу за ворот пиджака, рванул на себя. Николаев рухнул наземь. Миххик коршуном бросился на добычу. Беглец попытался подняться, но получил крепкий удар в нос. Треснувшие очки слетели с Александра, он взвыл от боли. Из носа обильно шла кровь. Савельев тряхнул кулаком, сплюнул, и упер руки в колени, переводя дыхание. Николаев ворочался в пыли, стонал и силился подняться. Немного отдышавшись, следователь с размаху, от души, заехал ему ногой в живот. Убийца завалился на бок, захлебнувшись вскриком. — Мразь… — выдохнул Савельев. Убийца тихонько хрипел, поджав колени к брюху. Миххик осмотрелся — похоже, это была та пустыня, через которую они шли к хранителям. Несмотря на ночь, видно было хорошо, полная луна давала достаточно света. Но сколько следователь ни всматривался в даль — ничего стоящего не увидел: бескрайняя равнина, выбеленная холодным светом. Савельев тяжело сел рядом с ноющим Николаевым. Очень хотелось курить. Миххик машинально похлопал ладонями по карманам, но сигарет не было. — Куришь? — бросил он преступнику. — Нет… — выдавил тот гнусаво, вставая на четвереньки и утирая кровь. Савельев не мешал — в таком состоянии никуда не денется. А если бы и мог — наверняка уже выкинул какой-нибудь фортель и удрал. Саша встал на колени, запрокинул голову, и влажно сопел разбитым носом. Он походил на молельника, взывающего к небу. Когда кровотечение унялось, он умостился рядом с Миххиком. Весь он был в пыли, губы и подбородок измазаны кровью. — Зачем убивал? — спросил в лоб следователь. Николаев гулко потянул носом воздух, и опасливо покосился на Михаила. — Квест, — хрипло выплюнул он. — У тебя же нет персонажа, — возразил Миххик. — Нету, — согласился злодей чуть окрепшим голосом. — Но это не помеха. — И в чем интерес? — Савельев пытался унять гнев. — Чего ты этим добился? Николаев, как нашкодивший ребенок, потупился. Робкий ночной ветерок лениво вздымал облачка пыли, точно дворник спросонья метлой. — Я не хотел этого, — сипло выдавил Николаев, не поднимая головы. — Я шел совсем за другим.