Герои Плевны Ответа на этот вопрос долго ждать не пришлось. Пять минут спустя, доехав на своем транспортном средстве до Маросейки, исследователь революционной Москвы увидел впереди кучку людей и услышал весьма неприятный звук, никогда не оставлявший Фандорина равнодушным: захлебывающийся женский плач. Проследовать мимо, не разобравшись в причинах столь интенсивной демонстрации горя, было немыслимо. Эраст Петрович притормозил, но из сидячего положения ему было видно только спины. – Мишенька, отдайте моего Мишеньку! – надрывалась какая-то женщина, вернее, пожилая дама, поскольку голос был надтреснутый, а выговор бонтонный: «аддайцэ». На случай высадки Маса снабдил инвалида тростью. Опершись на нее, Фандорин поднялся, протиснулся вперед. На земле, обхватив голову, сидел старик в сизой шинели с алыми отворотами и брюках с генеральскими лампасами, но при этом не в сапогах и даже не в штиблетах, а в заплатанных войлочных опорках. Он зажимал рукой голову, меж пальцев обильно струилась кровь. Рядом переступала с ноги на ногу старушка в некогда приличном, но сильно обветшавшем пальто. Она была маленькая, сухонькая, в седых букольках, и всё повторяла, беспомощно озираясь: «Отдайте, отдайте Мишеньку! Отдайте! Ну пожалуйста! Где мой Мишенька?» Дама была явно не в себе. Похожа на девочку, у которой отобрали куклу, только на очень старую девочку, подумал Фандорин морщась. Зрелище было тягостное. Он прислушался к разговорам окружающих, пытаясь понять, что случилось. В толпе говорили: – Дедок сам виноват. Во-первых, нечего форсить генеральскими лампасами, не старый режим. Во-вторых, коли реквизиция – стой смирно. Могли за сопротивление и на месте шлепнуть. У «черных» это запросто. – Мишу этого забрали, что ли? Чем генерала-то жахнули? – допытывались те, кто подошел позже. Им отвечали, картина постепенно прояснилась. Пожилую пару остановил какой-то черногвардеец-анархист. Увидел у женщины медальон – золотой, с алмазами – и отнял. Генерал пробовал отобрать обратно – получил рукояткой пистолета по голове. Тем временем ушибленный поднялся с земли, обнял плачущую даму, но она его отталкивала, всё крича про Мишеньку. Старик был высокий, породистый, с седой бородкой, которая когда-то, видимо, гордо именовалась «эспаньолкой», а теперь деклассировала в козлиную или даже в «мочалку». – Господа, ради бога! – сказал бывший генерал. – Догоните его, упросите! Это единственное, что у Поли оставалось. Я бы сам, но голова кружится, ноги не идут. – Алмазный медальон? Отдадут они, жди. Скажи спасибо, что не грохнули, – отвечали ему. – Не в медальоне дело! Пусть оставит себе! Там фотография нашего покойного сына и его детский локон. – Вишь, сынишка у них помер, – пожалела старика какая-то сердобольная баба. – Мужчина, догнали бы вы лиходея этого? На что ему карточка? – Ага, вот ты и догоняй. Мне жить не надоело, – отмахнулся тот, к кому она обращалась. Все уже расходились, удовлетворив свое любопытство. Событие само по себе, видимо, было будничное. Скоро около злосчастной пары остался один Эраст Петрович. – Посадите даму, – сказал он. – Она в полуобморочном состоянии. – Да-да, благодарю. Генерал бережно подвел жену к креслу, посадил, и та вдруг ослабела, обмякла. Немножко повсхлипывала, пошевелила губами, затихла. Сомлела или уснула. – Что же вы так неосторожно? – спросил Фандорин. – В генеральской шинели, с лампасами. И золотой медальон на виду. – Шинель и лампасы от нищеты. Больше нечего надеть. – Старик всё вытирал кровь платком, но она не останавливалась. – Весь остальной гардероб продали или выменяли на продукты, а это никто не берет. Что до медальона… Понимаете, Миша был наш единственный сын, очень поздний, мы уже не надеялись. У Аполлинарии Львовны в нем вся жизнь заключалась. Мишу убили под Танненбергом. – Где? – В Восточной Пруссии, где вся гвардия полегла, помните? Миша только-только вышел в полк, и в первом же бою… С тех пор Поля стала немножко… больше чем немножко нездорова. – Генерал деликатно коснулся пальцем виска. – Вставила в медальон последнюю Мишину фотографию, положила его детский локон. Днем сидит, смотрит на снимок, улыбается, перебирает волосы – и тихая. Ночью не расстается, зажимает в кулаке. И давеча на улице тоже стала рассматривать. Я после обеда всегда вывожу ее подышать воздухом. А тут этот, черный. Увидел и вцепился… Старик спохватился: – Прошу извинить, я не назвался. Александр Ксенофонтович Чернышев. Бывший профессор Николаевской инженерной академии. Вышел в отставку еще до войны, по возрасту. Представился и Фандорин. Раскланялись. – Позвольте взглянуть на вашу рану, граф, – сказал Эраст Петрович. – Вы ведь из графов Чернышевых? – Имею такое несчастье. – Александр Ксенофонтович грустно усмехнулся, отнимая от раны платок. – Потому и лишен хлебных карточек. Райсовет постановил титулованной аристократии не выдавать. Бывшим генералам, впрочем, тоже не полагается, так что я, как это теперь называется, «двойной лишенец». Вроде незаконнорожденного еврея, если по-старорежимному. Фандорин осмотрел место ушиба. – Удар сильный, но слава богу по касательной. Тут сосуды близко, потому такое кровотечение. Рассечена кожа и, конечно, сотрясение, но обойдется без швов. Только продезинфицировать и наложить повязку. Считайте, повезло. Генерал сухо рассмеялся: – Повезло? Знаете, в тринадцатом, когда я вышел на пенсию, мы с Полей решили отметить это событие кругосветным путешествием. В Сан-Франциско опоздали на шанхайский пароход, а он ночью на рейде наткнулся на грузовое судно и затонул со всеми пассажирами. Мы были прямо-таки поражены нашим везением. А потом я не раз думал: эх, какое было бы счастье, если б мы тогда утонули в своей чудесной каюте первого класса и ничего бы последующего не увидели… Сестры милосердия в более милосердные времена – под Плевной – Послушайте, я специалист по везению. Повезло – это когда тебе достался лучший из наличествующих вариантов. Из наличествующих, понимаете? – строго ответил Фандорин, мысленно прибавив: например, когда в упор стреляют в затылок и ты после этого всего лишь остаешься калекой. – Если бы «черный гвардеец», или как его, проломил вам голову, ваша супруга осталась бы на свете одна. И что с ней было бы? – Она теперь все равно умрет. – Чернышев поежился, глядя на спящую. – Без Мишиной фотокарточки Поля не может. Не будет есть, пить. Выплачет все слезы и умрет. Но вы правы. Я должен быть с нею. Знаете, мы сорок пять лет вместе, и никогда не расставались. Она даже на Турецкую войну за мной поехала. Была под Плевной в лазарете, сестрой милосердия. – Под Плевной? Фандорин попытался представить, как выглядели Чернышевы сорок лет назад, у стен турецкой твердыни. Он – молодой инженер, она – хрупкая, но, должно быть, решительная молоденькая дама. – Вы тоже там были? – Александр Ксенофонтович посмотрел на него точно таким же взглядом – взглядом товарища по давно ушедшему времени. – Господи, зачем мы до всего этого дожили? – Вы ведь Господа спрашиваете? – пожал плечами Фандорин. – Пусть Он и отвечает… Давайте отвезем графиню домой. Вы, я полагаю, недалеко живете? – Совсем близко, в Петроверигском переулке. Но вы сами еле ходите. Вам, должно быть, трудно стоять? Что у вас со здоровьем? – Последствия ранения. Ничего. Если за что-нибудь держаться, могу идти. Они вдвоем взялись за спинку кресла – Чернышев тоже стоял на ногах нетвердо. Покатили. – Правы вы и в том, что Аполлинарии Львовне в некотором роде повезло с безумием, – тихо сказал генерал. – В своем ступоре она безмятежна и, в сущности, даже счастлива. Во всяком случае, была. Но теперь начнется ад… Поймав сочувственный взгляд прохожего, Фандорин вдруг словно увидел их троицу со стороны: два немощных старика медленно везут куда-то полумертвую старушку. Так оно и есть. А старушка вдруг ожила. И сразу беспокойно зашарила по груди рукой. – Мишенька, где Мишенька? – Дома. Мы забыли его дома, – быстро ответил Чернышев и шепнул: – Я не вынесу, если она снова начнет кричать на всю улицу. – Домой, домой! – потребовала графиня. Генерал содрогнулся, пробормотал: – Господи, что будет… Только теперь Эраст Петрович сказал то, что следовало сказать с самого начала: – Я верну вам фотографию и локон. – Поправился: – Попытаюсь вернуть. – Да как же? Вы в каталке. И где теперь искать этого негодяя? – Каковы его приметы? Александр Ксенофонтович растерянно стал перечислять: – Высокий. В черном плаще с пелериной. Широкополая шляпа, тоже черная – знаете, «Гарибальди». Черная борода. Одно слово – анархист. – Найду. С такой внешностью – найду. У генерала увлажнились глаза. – Я знаю, вы говорите это из жалости. Чтобы утешить. Но все равно спасибо. А если… если каким-то чудом получится… – Во взгляде вдруг блеснула надежда. – Не провожайте нас дальше. Я доведу Полю до дома. А вы поспешите! Наш адрес – Петроверигский переулок, бывший дом графа Чернышева. Домком выделил нам дворницкую. Вставай, Поленька, освободи кресло для господина Фандорина.