В темноте было ничего не видно, ничего не слышно. Будто в вагоне ни души. Но вот чиркнула спичка, вспыхнул огонек, осветивший хмурую и недовольную физиономию с узкими глазами. Это японец, водрузивший обратно на диван своего жуткого спутника, поднялся зажечь погасшую лампу. Когда стало светло, выяснилось, что пассажиры хоть и помалкивали, но смирно не сидели. Вели себя все странно. Гимназист снял шинель, вывернул наизнанку и снова надел. Снаружи она выглядела вполне прилично, но оказалась без подкладки и теперь превратилась в какое-то серое рубище. Девка, согнувшись, возила рукой по грязному полу, потом этой же ладонью стала тереть лицо. Матрос быстро и размашисто крестился, бескозырку держал в руке, шевелил губами. Священник же, кому, казалось бы, молиться пристало больше, запихивал за пазуху серебряный крест. Взамен вытащил другой, такого же размера, но железный, и пристроил посередине груди. Яша Черный сидел у себя наверху по-турецки и что-то засовывал за ободранную обшивку потолка. – Лопатник ховаю, – подмигнул он, заметив взгляд японца. – Будут шмонать – я пустой. Удивительней всех вела себя тетка. Она задрала юбку и пихала под розовое исподнее большую воблу. Эта операция заинтриговала Масу больше всего. – Зачем вы суете в подштанники сушеную рыбу, гражданка? – Слыхали? Они под юбку лазюют. Ничего не найдут – обругают или прибьют. А тут какая-нито добыча. Авось отстанут, – объяснила баба, оправляясь. – Вы-то чего сидите? Неужто спрятать нечего? Снаружи из вагона донесся грубый голос. Проревел, сопровождая каждую фразу матерной бранью: – С местов не вставать….! Тихо сидеть….! Кто…., забазланит – рожу раскровяню. Кто рыпнется…., дулю в лоб! Гимназист шепотом сказал: – Высунусь. Посмотрю. Приоткрыл дверь, осторожно выглянул. – Ну! Чего там? – через минуту дернула его за полу девка. – Сколько их? – Один, – сообщил мальчик, садясь на место. – С обрезом. Отбирает мелкое – часы, кольца. Кладет в мешок. – Только один? – с любопытством спросил Маса. – И отдают? – Не отдай, попробуй, – прогудел сверху матрос. – У насыпи, поди, другие, с телегами. – Вряд ли. – Японец задумчиво почесал круглый подбородок. – Тогда он брал бы не только мелкое. Может быть, разбойник совсем один. Положил бревно, остановил паровоз и теперь ходит, грабит. – А хоть бы и один. Значит, совсем зверюга. – У матроса клацали зубы. – Шмальнет с обреза – и со святыми упокой. Маса философски подумал: волк тоже залезает в овчарню один и выбирает, какую овцу утащить, а остальные стоят смирно, ждут и даже не блеют. Воистину всякий человек сам решает, кто он в жизни: овца, волк или человек. – А-а-а… – тихо, как бы неуверенно, вскрикнула вдруг спекулянтка. Шлепнула рукой по столику и завопила уже громко, во всю глотку: – А-а-а-а!!! Пропали! Иголки пропали! Караул! Обокрали! Куча очисток, должно быть, от резкого торможения, рассыпалась, и мешочка под нею не было. – На полу посмотрите, – сказал поп. – Что уж сразу о греховном помышлять? Баба плюхнулась на четвереньки, зашарила под столом. – Нету! Господи, нету! Пропала я! Всю имуществу на иголки поменяла! Шкап с зеркалом, две перины, картохи пять пудов, кольцо золотое, швейную машину! Еще у кума тыщу рублей взяла! Пропасть мне теперь! Уууу! Завыла. – Ай-я-яй, – посочувствовал батюшка. – Особенно с кумом вашим нехорошо. Если он начальником служит, значит, обладает возможностями. Не надо бы его обижать. Одно посоветую, дочь моя. Молиться надо. А Черный оскалился: – Ловко сработано. Аплодирую. Кто это из вас такой ушлый? Я-то наверху был, с полки не падал. – Врешь, фармазонщик! – кинул ему матрос. – Ты тоже спрыгнул. Спрашивается, зачем? – Ой, матушки, ой, беда! Ой, пропала я! – верещала внизу тетка, всё елозя по полу. – Хоть домой не вертайся! Дверь с грохотом откинулась. – Кто тут глотку дерет?! Сказано было: не базланить! Все застыли. В проеме, подсвеченный красноватым светом керосина, в обрамлении черноты, стоял страшный человек. Был он в солдатской шинели и городской шапке меховым пирожком, видно, только что с кого-то снятой. Лицо бородатое, буграми, глаза дикие, в руке обрезанная с дула и приклада трехлинейка. Через плечо у разбойника был мешок. Обрез трехлинейки – Эй ты, на полу! Села и заткнулась! Баба плюхнулась на место. Она продолжала рыдать, но беззвучно. Слезы лились потоком. – Купейные, – с удовлетворением произнес разбойник. – Значится, есть что взять. Сами отдадите или грохнуть кого для острастки? У тебя что? – начал он с гимназиста. – Вот, – показал тот альбомчик. – Марки. Надеюсь поменять на еду. Папу на войне убили. Мы с мамой вдвоем остались. Голодаем. Но вы берите, товарищ. Хорошие марки. Даже Мадагаскар есть. Грабитель только выматерился. Вырвал альбом, стукнул им паренька по голове, швырнул на пол. – У тебя? – нагнулся он к девке. – Дяденька, я с Калиновки, – подняла она чумазое лицо. – Десять верст от Безенчука. Савела-кузнеца дочерь. Может, знаете? – Слышал. А чё грязная такая? Сразу успокоившись, девка сверкнула зубами. – Подумала, вдруг чужие кто, вот рожу и перемазала. Не снасильничали бы. Своих чего бояться. Лихому человеку не понравилось, что его можно не бояться. Он вскинул обрез, выпалил в потолок. Сверху посыпалась труха. Девка завизжала. Заголосили и в вагоне. – Клади в мешок всё ценное! Ну! После кажного обыщу. Если что найду – убью! И передернул затвор. После этого грабеж пошел как по маслу. Первым свесился матрос, отдал часы. Поп, недолго поколебавшись, вытащил серебряный крест. Даже Яша, косясь на дуло, выругался и сдернул с пальца два перстня. – А ты, курица? – замахнулся бородатый на плачущую тетку. Та задрала юбку, шмякнула на стол воблу. – На, забирай последнее, подавись. Нет у меня ничего больше, без тебя ограбили… Ткнулась головой в стол, затрясла плечами. Оставался только японец. Сначала он рассматривал бандита с интересом, но скоро заскучал и даже зевнул. – У тебя что есть, узкий глаз? Знаю я вашего брата. Пошарить, и золотишко сыщется. – Есть, – кивнул Маса и снова зевнул. Его клонило в сон. – Золотые десятки. Грабитель удивился. Наставил обрез. – Давай! Куда запрятал? – Вот сюда. – Маса похлопал себя по груди. Там, в шелковой сумочке, лежали последние восемь червонцев. – Бери сам, круглый глаз. Он еще не решил, сломать ли невежливому нарадзумоно запястье, когда протянет руку, или только вывихнуть.