Они с Шурком стали оттаскивать озверевшую Маринку от неподвижно лежащего мужика. Она вырывалась, дергалась, как припадочная, визжала… Я посмотрел на нее, и мне стало страшно. Разве это актерская игра? Такое специально не сыграешь. Это ненависть, даже ярость, что-то личное, совсем личное. Потом мы рванули и так и бежали прямо до детской площадки. – Ты пока монтируй, дальше разберемся, – бросил на прощание Вэл. – Погоди. Мне показалось… Это точно был актер? – Да актер, актер. Он сейчас, наверное, уже дома сидит, чай пьет. Ты не думай. Их такому специально учат. В школе каскадеров. А я не мог не думать. Я как-то по-другому себе это представлял: мы снимем сцену, потом дядечка встанет, мы поможем ему отряхнуться, он как-нибудь пошутит, мол, хорошо, что с одного дубля, потом мы пожмем друг другу руки и разойдемся. Да и не похож он был на каскадера. В какую игру играют эти трое? У кого спросить? 9 – Ты можешь есть побыстрее? Что ты копаешься? Ну, началось. Всё как всегда. Монпэр с нами. Вчера, когда я вернулся, он торчал на лестничной клетке. – Ты где шатаешься? – с ходу набросился он на меня. – Почти полночь! Его старой знакомой в квартире уже не было. Посуда помыта, в воздухе всё как было, никаких духов. Я испытал такое облегчение, что сразу без сил упал на кровать и уснул, не раздеваясь. Утром мои сорок две минуты сократились до десяти, и я просто сварганил огромные сэндвичи со всем, что попалось под руку. Монпэр никак не отреагировал, только спросил: – Мне показалось, ты кричал во сне. Тебе что-то приснилось? Честно говоря, я ничего не помнил. Заснул, будто в черный колодец ухнул. Но, когда отец задал этот вопрос, мне ни с того ни с сего захотелось заплакать, как маленькому. Я уже падал в этот черный колодец, когда еще в школу не ходил. Перестал видеть сны и каждое утро начинал со слез. Сижу, плачу, и так всё плохо, так холодно, и рукав фланелевой пижамки весь мокрый от слез и соплей, потому что я рукавом вытираю лицо, и всё время близко-близко вижу няшных жирафиков – такая у меня была пижамка. Я этих жирафиков и сейчас хорошо помню, от и до, могу нарисовать с закрытыми глазами. Я вообще из детства почти всё забыл, даже странно, но вот эти жирафики, наверное, никогда не сотрутся из памяти. И отец тогда стал водить меня в какой-то кабинет… Стоп. А не Татьяна ли это была? Не ее ли голос тогда со мной разговаривал? Такой звонкий и одновременно мягкий… Я играл в машинки, а она со мной разговаривала, потом я делал какие-то упражнения, дышал, прыгал, сгибался во все стороны, и постепенно ко мне вернулись сны, а слезы ушли и с тех пор не возвращались. И вот на тебе, плакать захотелось… – Слушай, – крикнул я отцу в прихожую, – а помнишь, ты меня в детстве водил на занятия? Когда я маленький был? Тишина. – Это не Татьяна тогда со мной занималась? Опять тишина. И вот он, долгожданный ответ, который прольет свет на мои таинственные воспоминания и от которого мне станет легче: – Влад! Я тебя отсюда вообще не слышу! Ты можешь есть побыстрее?! Мы опаздываем! Бесполезно. Лучше смириться. В школе на последнем уроке к нам пришел психолог. За всё время, пока я учусь в школе, он появлялся у нас всего пару раз. Мелькнет – и всё, сидит у себя в кабинете, ни во что не вмешивается. И хорошо, а то я не люблю, когда вмешиваются. А тут, надо же, биологичка ему свой урок отдала. Сама сидит на последней парте, тетради проверяет. А психолог весь такой оптимистичный, в приподнятом настроении, как тогда, когда с директором приходил меня поздравлять. – Ребята! – говорит. – В нашей школе вместе с вами теперь будут учиться ваши ровесники с ограниченными возможностями! Он сделал паузу, будто мы все должны были дружно закричать: «Ура! Как долго мы об этом мечтали!» Мы молчали. Тогда он продолжил: – И в ваш класс со следующей недели придет такой ученик. Он хотел еще что-то сказать, но его перебил Разорёнов, наш классный говорун: – Зачем? Психолог даже не понял: – Что – зачем? – Зачем он придет в наш класс? Такие разве могут нормально учиться? – Ты чего?! – заорала Семенова. – Чего ты несешь, Разорёнов?! – А что? – Теперь Разорёнов обращался уже не к одному психологу, а ко всем нам. – Придет такой, сядет, будет слюни в тетрадку пускать, ходить по классу, когда ему вздумается! Я знаю, мне мама рассказывала. Семенова закатила глаза и покрутила пальцем у виска: – Ты хоть знаешь, что такое инклюзия? Про равные возможности слышал? – Я много о чем слышал, – гордо сообщил Разорёнов. – Только, когда он будет здесь учиться, мои равные возможности больше не будут такими равными! – Ну ты совсем уже! – Семенова продолжала крутить пальцем у виска. В классе начался бардак. Кто-то, как Семенова, принялся орать на Разорёнова, кто-то обходился одной мимикой: «Ну конечно, знаем мы ваши равные возможности!», кто-то равнодушно наблюдал. Вэл, как всегда, спал. Я попробовал тоже что-то выкрикнуть в сторону Семеновой, мол, она слишком наивна и не понимает, о чем рассуждает, но понял, что в таком гвалте никто никого не слышит. И я точно знал, что чувствует большинство моих одноклассников: нас всех подташнивало от одной мысли, что с нами в одном замкнутом помещении будет сидеть (или лежать, я не знаю) странное существо, может, даже опасное для общества, которое не сможет связать пары слов, будет здесь мычать и вопить… Мне было отвратительно и немного… да, страшно. Одноклассники орали, как будто сейчас, прямо в эту минуту, принималось решение: пускать или не пускать его в класс. Ребята, не парьтесь, всё давно решили за вас! Тут на последней парте на пол грохнулась пачка тетрадей. Все потянулись посмотреть, что там такое, и тут же затихли. Биологичка, совершенно красная, злая, как ядовитый осьминог из мультика, вставала из-за парты. – Вы почему подняли такой крик? – возмутилась она. – Какие выражения! Какие мысли! Вы действительно такие дремучие или вам просто покричать захотелось? – А что? – напыжился Разорёнов. – Что не так-то? Биологичка глубоко вдохнула. – Хорошо, – сказала она. – Возможно, тут моя вина как специалиста, что я вам плохо всё объяснила раньше. И я этим займусь обязательно и в ближайшее время. Потому что у вас в голове каша: кто-то что-то где-то сказал, а вы услышали. Ребята, ау! Нельзя составлять свое мнение о предмете на основе слухов! Просто нельзя! Но об этом потом. Сейчас вот что: насколько я понимаю, речь идет о новом ученике с нарушением двигательной активности. То есть это человек с сохранным интеллектом, но ограниченный в передвижении. Вы хоть знаете, сколько усилий он потратит, чтобы просто добраться до школы из соседнего дома? И ему будет при этом не просто тяжело, ему будет больно! Вот ты, Разорёнов, ты готов приложить чисто физическое усилие, чтобы ходить в школу? – Не, я не готов! Я лучше дома посижу! – бодро ответил Разорёнов, и все заржали. – Во-о-от. Чувствуешь разницу? – Ну хорошо, – заметил Разорёнов. – Если у него такая тяга к знаниям, можно же дома учиться. Сейчас столько разных возможностей! Включил комп – и учись себе. Без усилий! – Вот в этом, Разорёнов, – уже спокойно сказала биологичка, – твоя основная ошибка. Ты воспринимаешь новенького как отдельного человека. А идея как раз в том, чтобы воспринимать его как часть общества. А общество – это не отдельные люди, а все мы вместе. Есть такое понятие – «здоровье общества». Вот ты его как понимаешь? – Ну как? – начал Разорёнов. – Все не пьют, не курят, занимаются спортом, книжки читают… Все опять заржали. – Всё так, – согласилась биологичка. – Но не это главное. Здоровье общества – общее состояние, при котором одни не унижают других, не хамят на ровном месте, не выстраивают пищевые цепочки, в которых старики, больные люди, дети оказываются в бесправном положении. Вы же понимаете, что это неправильно? Все сразу загудели, засоглашались. Разорёнов молча кивал. Меня тоже задело. Ведь так действительно не должно быть! – Поэтому людей с ограниченными возможностями нельзя отделять от общества. А наоборот, надо помогать им почувствовать себя, насколько это возможно, частью одного организма. – Селезенкой! – выкрикнул Разорёнов. На этот раз никто не заржал. Вообще не смешно было. Биологичка кивнула. – Может быть, селезенкой. А может быть, сердцем. Мне как биологу такие аналогии понятны. Но каким бы органом вы себе ни представляли людей с ограниченными возможностями, главное понимать, что им нужно помогать. Придержать дверь, пропустить вперед – это самое простое. Потому что здоровое общество – такое, в котором, если с тобой что-то случится – не дай бог, конечно, – ты мог бы рассчитывать на помощь других людей. Я подумал: ладно, пусть этот парень «с нарушением двигательной активности» приходит. Придержу ему дверь, если надо. После звонка ко мне подошел Шурок: – Слушай, ты можешь ту сцену поскорее смонтировать? – В принципе, могу. Когда вы хотите? – Сегодня к вечеру сможешь? Я обалдел.