Сумрак все гуще, люди и животные уже превратились в вереницу темных фигур, движущуюся меж совсем черных виноградников. Слышится хриплое ржание мула. — Слишком много клади навьючили, — объясняет комиссар Рамиро Гарсия. — Откуда знаешь? — спрашивает Гамбо. — Да я ведь не родился парикмахером — вырос-то в деревне. Отец с семи лет брал меня на работу в поле… Мул — скотина исправная, выносливая, как хороший солдат. Жалуется, только когда совсем уж невтерпеж. Кивнув, командир идет дальше. Любопытная штука эта Народная армия, думает он. И обнадеживающая. Не в пример франкистам, где почти все офицеры — представители военной касты, выходцы из кругов реакционной буржуазии, командные кадры Республиканской армии представляют самые разные слои народа, взявшегося за оружие: Рамиро Гарсия — из крестьян, капитан Серигот, единственный офицер в батальоне, служивший в армии еще до войны, был солдатом в Марокко, а потом капралом в Гражданской гвардии, а среди командиров рот, выдвинувшихся по заслугам и прошедших военное и политическое обучение, есть и кондуктор мадридского трамвая, и ученик провизора из Куэнки, и приказчик из магазина мужского белья в Кордове. — Стой, кто идет? — слышен оклик откуда-то спереди. Темные фигуры, едва различимые в полутьме, замирают среди виноградников. — Республика, кретин. — Пароль! Лязгает затвор, и люди по обе стороны тени невольно пригибаются, чтоб не получить пулю в голову. Всем сейчас приходится быть настороже. Беспечность может дорого обойтись. — Горький играл в шахматы. Мы идем на смену… — Разве не Бакунин? — Нет, черт возьми, Горький. — А-а. Ну-ну. Они выпрямляются и идут дальше. Небо на востоке, над Кастельетсом, уже непроглядно черно. Дорога теперь круто идет вверх, виноградники редеют. Солдаты вступили уже на высоту Пепе. Гамбо шагает вперед, чувствуя вокруг присутствие многих и многих людей, — полязгивает металл, слышатся приглушенные голоса, мерцают огоньки сигарет, хоть их и пытаются спрятать в кулак. Второй батальон собирается выходить, намереваясь обогнуть городок. — Гамбо? — спрашивает кто-то невидимый в темноте. — Он самый. Из мрака показывается силуэт. — Салют. Я — Фахардо. Это майор-ополченец, командир Второго батальона. Они с Гамбо знают и ценят друг друга. — Руки не подаю: ко мне пакость какая-то привязалась — чешусь постоянно, — говорит Фахардо. — Чесотку где-то подхватил, не иначе. — Да ну, брось… Пройдет. — Ну поглядим, как пройдет… Мне приказано, как только ты появишься, выдвигаться со всеми тремя ротами. Так что здравствуй и прощай, товарищ. — Что-нибудь нужно? — Да нет, все в порядке. Я до рассвета должен зайти фашистам в правый фланг. — А как дела шли до сих пор? — Хорошо шли. Трудней всего было взять кладбище: мы потеряли капитана Курро Санчеса, командира 3-й роты. А всего — одиннадцать убитых, тридцать раненых. — Сочувствую. — Спасибо. Что Курро погиб — это просто черт знает что… Ты знавал его? — Тощеватый такой, с бородкой? — Да. — Видел, но лично знаком не был. — Редкостный мужик был, настоящий. Но вытянул свой жребий: осколок мины перебил ему бедренную артерию — типичная рана тореро, — и он в три минуты кровью истек… Зато эту вот высотку мы взяли легко — шесть человек ранено, убитых нет. Гамбо оглядывает гребень высоты. Над ее черной громадой уже мерцают первые звезды. — А что там наверху? — Окопы не вырыть — почва больно твердая… Но мы сделали из камней нечто вроде брустверов. КП разместили за гребнем. Со штабом бригады есть телефонная связь. А вот воды поблизости нет. — Я этим займусь. — Сколько у тебя бойцов? — Две роты. — Тяжелое оружие есть? — наседает Фахардо. — Минометы 81 миллиметр? — Четыре штуки. — Вот это повезло! Мои так и не доставили с того берега. Хочешь добрый совет? — Давай. — Я бы на твоем месте расположил их между высоткой и кладбищем: там отменный плацдарм — небольшая лощина, которая отлично вас укроет. Так и так я оставлю тебе сержанта, чтобы показал тебе местность и разметил позиции… Зовут его Эрнандес, надежный малый. Астуриец, как и ты. Как станет не нужен, отошлешь его ко мне. Два темных силуэта прощаются: — Ну, удачи тебе в городке, товарищ. — И тебе, Гамбо. Салют — и да здравствует Республика. — Согласен. Пусть живет вовеки веков. В сопровождении ротного фельдшера, который несет ранец с медикаментами, Хулиан Панисо прокладывает себе дорогу среди солдат, толпящихся на ступеньках подвала. — А ну расступись. Дай пройти. Дай пройти, кому сказано?! Света почти нет, только горит внизу огарок, и подрывник расталкивает бойцов, чуть видных в полумраке. — Марш отсюда, — говорит он. — Пошли вон все. Разойдись по своим местам! Если фашисты сейчас начнут контратаку, они нас тут тепленькими и возьмут. Наконец Панисо и фельдшер добираются до подвала — узкого и пыльного помещения, и в свете огарка можно разглядеть наваленные у стены кукурузные початки, битые кувшины и расстеленное на полу солдатское одеяло, на котором лежит роженица, отпущенная легионерами часа два назад. — М-мать твою, — говорит фельдшер, увидев ее. Женщина ниже пояса — голая, черное платье задрано до поясницы, темные чулки спущены до лодыжек, и между широко разведенных ног возится старуха, вышедшая вместе с ней. Время от времени роженица содрогается всем телом и кричит. Утробные стоны сменяются то хриплыми воплями, то отчаянным тоскливым воем — так выло бы животное, которое, лишив возможности защищаться или убежать, привязали и мучают. — Дыши и тужься, — говорит старуха. — Дыши и тужься. Ольмос с автоматом на коленях сидит на полу рядом с женщиной, держит ее за руку. Вернее сказать — женщина мертвой хваткой вцепилась в его руку, словно это дарует ей облегчение, утешение, воскрешает память о другом мужчине, который бы должен быть здесь, однако не пришел. — Я такого еще никогда не делал, — бормочет фельдшер. — Значит, сейчас самое время начать, — тоном, не терпящим возражений, отвечает Панисо. Побелевший фельдшер сглатывает в нерешительности слюну: — Что начать-то? — Понятия не имею. Сам должен знать. — Старуха вон справляется. — Вот и помоги ей. — Я не сумею! Клянусь тебе, не сумею. У него дрожат и голос, и руки. Панисо толчком в спину заставляет его приблизиться к женщине. — Давай пошевеливайся. Приступай. И парень наконец снимает с плеча сумку, опускается на колени возле роженицы. Панисо смотрит на дверь, ведущую к лестнице. На ступенях все еще толкутся солдаты. — А ну пошли все вон отсюда! Тут вам не цирк! Никто не обращает на его слова внимания. Солдаты молча курят, тянут шеи, чтобы лучше видеть происходящее. Подрывник отворачивается, переводит взгляд на Ольмоса, который по-прежнему сидит рядом с женщиной, держит ее руку в своих. Панисо никогда прежде не видел, чтобы у него было такое лицо — одновременно сосредоточенное и отсутствующее. Грязные волосы всклокочены, синий комбинезон в пыли — Ольмос неотрывно следит за происходящим, но мыслями он не здесь. Словно переместился во времени и в пространстве в какие-то дали, существующие лишь в его собственной голове.