– Как ты добралась обратно? – Шла пешком. – Далеко? Она легонько дергает подбородком. – С какой стороны? – С торфяников. – Откуда именно с торфяников? – Я не знаю. Весь этот путь она преодолела пешком. Это кажется невозможным, и тем не менее состояние ее одежды говорит о том, что это правда. – Есть хочешь? – Да. Я поднимаюсь, но тут появляется Моника с ворохом вещей. – Можете ее переодеть? Я помогаю Элли стащить мокрую футболку. Она морщится. На спине у нее багровеет огромный синяк, еще один виднеется на внутренней стороне плеча, а когда я осторожно стягиваю с нее джинсы, то вижу, что и ноги все в ушибах. Я понимаю, один неверный вопрос, и она снова спрячется в свою раковину, поэтому молчу. Когда она заканчивает одеваться, я сообщаю, что родители уже едут, хотя она и не спрашивала о них. Никакой реакции. Моника возвращается из кухни с горячим шоколадом и тарелкой бутербродов с джемом. – Вот, – говорит она. – Налегай. Элли ест медленно и молча, отщипывая от хлеба маленькие кусочки и с усилием глотая, словно они застревают в горле. Потом дует на шоколад и делает небольшой глоток. Такое впечатление, что ей неловко есть у нас на глазах, как будто потребление пищи – нечто постыдное. Покончив с едой, она говорит, что устала. Моника отводит ее наверх и укладывает спать в ожидании, когда приедут ее родители. – Она явно попала в беду, – замечаю я, когда Моника возвращается. – Она вся в синяках. Она перепугана. Она кого-то выгораживает. – Дэвида. – Но она говорит, что он ни при чем. Я беру бокал вина, который Моника мне наливает, не спрашивая. – Есть один момент. – Какой? Вытаскиваю фотографию: – Я нашла это в бумажнике Дэвида. Некоторое время она внимательно рассматривает снимок. – Это Зои. Я киваю. – Но зачем ему хранить карточку, если он сам замешан? – спрашивает Моника. – Я не знаю. Просто… Кэт говорит, он ни при чем. И мне не показалось, что Элли его боится. – И?.. Кто тогда ее увез? – Я не знаю. А вы? – Почему вы меня об этом спрашиваете? – мгновенно вскидывается Моника. – Просто так… Вы ведь прожили здесь всю жизнь. Вы лучше знаете, что тут у вас происходит и кто есть кто. Во всяком случае, лучше, чем я. Вид у Моники скептический. Я колеблюсь. – Кто-то увез ее на торфяники и бросил там. – Но зачем? Я вспоминаю истории, которые когда-то рассказывала Элис. – В качестве наказания? Чтобы проучить? И расчет сработал. Она насмерть перепугана. Моника закрывает глаза. Когда она вновь их открывает, я вижу, что она приняла какое-то решение. – Я должна кое-что вам показать. – Что? Она подходит к столу рядом с диваном и берет лист бумаги, протягивает мне, и я его разворачиваю. Это записка, почерк мелкий и неровный, как будто кто-то очень спешил. – Прочтите. «Простите меня. За все, что я сделал. Я убил ее. Я убил их обеих. Это моя вина. Я не хотел этого делать, но выбора не было. Я любил их. Я понимал, что это неправильно, но ничего не мог с собой поделать. Я убедил Дейзи спрыгнуть со скалы, когда она пригрозила рассказать, что я сделал с Сэди. Я убил ее и похоронил на торфяниках. А потом Зои сбежала. Я виноват. Я очень, очень виноват. Пожалуйста, простите меня». В самом низу нацарапано: «Дэвид». Я крепко сжимаю записку в руке, чтобы та не тряслась. Потом перечитываю снова и поднимаю глаза на Монику. «Это вранье, – хочется мне сказать. – Фальшивка». Он не мог этого написать. Сэди никто не убивал. Она жива. – Зачем он дал ее вам? – спрашиваю я ее вместо этого. Моника смотрит мне прямо в глаза. Сомнение в моем голосе от нее не укрылось. Кажется, она вот-вот во всем признается, скажет, что он никогда этого не писал, что это сделала она. Сейчас объяснит, зачем ей нужно, чтобы Дэвид взял на себя вину за смерть Сэди, которая на самом деле жива, и Дейзи, которой, увы, уже нет. Я надеюсь, что она будет со мной честна. Что расскажет, кого покрывает, кто сочинил эту записку. Что откроет, кто обидел меня и кто на самом деле убил Дейзи. Но она ничего из этого не говорит. – Я не знаю. Ее подбросили мне в почтовый ящик. Сегодня днем. Я не отвечаю. У меня появляется другая мысль. Если записка Дэвида фальшивая, то, может, и попытка самоубийства инсценирована. Что, если это была попытка убийства? – Вы отнесете ее в полицию? Она сомневается: – Думаете, надо? Я уже открываю рот, чтобы сказать – да, надо. Чтобы пояснить, почему я так считаю: мне вовсе не кажется, что записку подбросил Дэвид, а это значит, что и передозировка вполне может быть не добровольной. Но потом понимаю, что полиция будет допрашивать всех без исключения. В том числе меня. Придется раскрыть свою личность, и моя тайна выплывает наружу. Нельзя этого допустить, пока нельзя – до тех пор, пока не разберусь, что именно здесь происходит. Я качаю головой. – Вы уверены? Я киваю. Она с явным облегчением опускается в кресло. Интересно, почему она не хочет говорить о записке никому, кроме меня? – Мы должны помочь девочкам, – произносит она. – Вы уверяли, что у них все в полном порядке и что вы за ними приглядываете. – Я и приглядываю. Приглядывала. Ну или считала, что приглядываю. Она тянется к пачке с сигаретами. Вид у нее усталый. – Но после того, что случилось с Элли… Я думала, она придет ко мне, вместо того чтобы сбегать. Наверное, она больше мне не доверяет. Я вспоминаю кое-какие свои поступки. Поступки совершенно бессмысленные, настолько, что я и сама отдавала себе в этом отчет. – Вы не виноваты, – говорю я вслух. – Думаете? Я беру с подлокотника кресла фотографию Зои и снова принимаюсь ее разглядывать. На этот раз в глаза мне бросается одна деталь, на которую я не обратила внимания раньше. На заднем плане, повернувшись в профиль и улыбаясь, как будто говорит с кем-то за кадром, стоит парень. Волосы у него длиннее, чем сейчас, но это определенно он. Даже очки те же самые.