– Нет, – качает головой Гэвин. – Мы опоздали. Она умерла. – С тобой точно все в порядке? Он спрашивает уже в третий или в четвертый раз. Мы сидим в кафе в крохотной деревушке на полпути к Блэквуд-Бей. Гэвин захотел угостить меня завтраком, а я не смогла придумать хорошей отговорки, чтобы отказаться. Зато заставила себя попросить у хмурого подростка за прилавком один тост. Гэвин перемещает ко мне тарелку, и я беру нож. Я режу хлеб, и звук напоминает скрежет плиты, надвигаемой в склепе на могилу. – Все нормально. Я стараюсь придать голосу убедительности. Надо взять себя в руки. – Честно. – То-то ты такая бледная. Он хмурится, вид у него озабоченный. Приятно, что ему не все равно. Гэвин разбивает ложечкой скорлупу яйца, которое взял себе на завтрак, и, очистив верхушку, аккуратно складывает осколки на тарелку. Звук кажется слишком громким: хруст, с которым сминается хрупкая скорлупка, вызывает у меня ассоциацию с раскалывающимся черепом, а когда Гэвин погружает ложечку в крутой резиновый белок, я против воли думаю о скальпеле, рассекающем человеческую плоть. Стены кафе начинают сжиматься вокруг меня, я кладу тост на тарелку и закрываю глаза. Я не могу сидеть сложа руки. События набирают скорость, я физически это чувствую. Я беспокоюсь за Элли. И за Кэт. Нельзя оставаться здесь ни одной лишней минуты. – Поехали отсюда, а? – Что, прямо сейчас? Но… – Черт тебя побери, давай просто уже поедем! Он откладывает ложку и пристально на меня смотрит. Интересно, что сейчас творится у него в голове – что он собирается сказать, как отреагировать? Я ведь знаю, что он может вспылить. Послать меня, велеть не злиться. Может потребовать ответить, что происходит; может заявить, что мой фильм ко всему этому определенно не имеет и не может иметь никакого отношения. Я представляю, как все эти мысли крутятся у него в голове, потом он принимает решение. – Давай позавтракаем, – произносит он мягко. – Я купил тебе еду. Поешь. А после поедем. Он некоторое время молчит. – Хотя, конечно, я буду благодарен, если ты расскажешь, что происходит. Честное слово. – Я беспокоюсь, – говорю я. – За девочек. И все же в моем голосе явственно слышится раздражение. Он смотрит на тарелку с нетронутой едой, потом переводит взгляд на меня. На секунду перед моим мысленным взором мелькает искаженное гневом лицо, налитые кровью глаза, пузырьки слюны на губах. Рука, сжимающая ремень. «Ты у меня сейчас договоришься, дрянь малолетняя», – слышу я голос, и все, что мне остается, – это сжаться в комочек, и надеяться, и твердить себе: это не значит, что я ничтожество, он не будет измываться надо мной вечно, все когда-нибудь обязательно закончится, когда-нибудь я сбегу; но он все равно меня бьет, и снова, и еще, и еще, и еще. Но ничего этого не происходит, и я вспоминаю, что он хороший. Он никогда и пальцем меня не тронул. – Ладно, тогда вперед, – мягко произносит Гэвин. – Не так уж я и голоден. Мы едем молча. Я сижу, подавшись вперед и крепко вцепившись в руль, чтобы не так сильно тряслись руки. Не могу сказать, что мне особенно полегчало. Машина давит на меня, защитные силы на исходе. Жаль, что нельзя спрятаться за объективом камеры. Я замечаю поворот к церкви и понимаю, что надо туда заехать. Откуда-то я знаю, что найду там свою мать. – Хочу кое-куда заскочить, – говорю я. – Куда? – На кладбище. Сейчас как раз идеальный свет. Звучит неубедительно, я и сама понимаю. – На кладбище? Но… – Хочу там поснимать. – Прямо сейчас? Заткнись, думаю я. Заткнись. – Да, просто… Не могу тебе объяснить. Гэвин, пожалуйста. И снова он уступает. Мы сворачиваем с главной дороги и едем вдоль аллеи. Она представляет собой немногим более чем тропу под пологом голых черных ветвей, точно выгравированных на фоне неба. Дорога идет под уклон и петляет, а под конец сужается так, что мне приходится ползти практически с черепашьей скоростью, чтобы вписаться в повороты, но потом я выезжаю на открытое место. Мы находимся на уровне моря, а впереди на фоне сереющего неба темнеет силуэт церквушки. Все вокруг кажется каким-то не таким, как будто мир пошел вразнос, и все торчит в разные стороны. Я вдруг ощущаю невыносимую давящую тяжесть, меня будто хоронят заживо. Она не может здесь лежать. Просто не может. Она жива и здорова. Я глушу двигатель. – Подождешь тут? – Пойду лучше с тобой. Ты, кажется… Достаю с заднего сиденья камеру и протягиваю ему: – Тогда поснимаешь меня? Он соглашается, и мы вместе идем к церкви. Массивная дверь заперта, окна закрыты ставнями. Тихий посвист ветра вдали проникнут отчаянием, шаги Гэвина, который держится чуть позади, эхом вторят моим собственным. В дальнем конце виднеется скамейка, а за низенькой каменной оградой блестит море. Перед ней, расколотые, точно раскрошившиеся зубы, лежат могильные плиты. – Подожди здесь. – Почему… – Пожалуйста, – цежу я. – Можно мне минуту побыть одной? Гэвин выполняет мою просьбу. Он насухо протирает влажную скамью, но потом передумывает садиться. Вместо этого он наблюдает – насколько я вижу, ни на мгновение не прерывая съемки, – за тем, как я медленно иду по запущенному кладбищу между замшелых надгробий. Я внимательно вглядываюсь в надписи на могилах и в конце концов нахожу искомое. Ребекка Дэвис, 23 ноября 1968 – 4 августа 2012 Это она. Не знаю, чего я ожидала, но это она. Могила совсем маленькая и скромная. На надгробии нет ни изречения, ни цитаты из Библии, – впрочем, ничего такого она бы все равно не захотела, – ни даже «Помним, любим, скорбим» или «Светлая память». Только даты, сухие, неприкрашенные. Имя, год рождения, год смерти. Две тысячи двенадцатый. Чуть больше полутора лет после того, как исчезла ее дочь. Через девятнадцать месяцев после погибели Дейзи. Я вяло задаюсь вопросом, что случилось с ее хахалем, потом понимаю, что меня это нисколько не волнует. Я подхожу ближе. Под подошвой что-то негромко тошнотворно хрустит, как будто я наступила на улитку, и мне представляется, как острые осколки панциря пронзают ее студенистое тело и то, что до этой секунды служило защитой и убежищем, становится орудием смерти. На трясущихся ногах я присаживаюсь на корточки и протягиваю руку к надгробию. Камень ледяной на ощупь, подернут патиной изморози. Я провожу кончиками занемевших пальцев по контуру букв. Ребекка Дэвис. Сажусь на замерзшую землю и подкладываю под себя ноги. Сквозь джинсы чувствуется каждый бугорок, каждый острый камешек, но я не обращаю внимания на боль. Так мне и надо, мало еще. За то, что так с ней поступила. Закрываю глаза. Я отдаю себе отчет в том, что там, едва ли в двадцати шагах, в тени церкви стоит Гэвин с моей камерой в руках. Наплевать. Я разрешаю себе уронить голову и качнуться вперед. – Что произошло? – шепчу я, но ответом лишь гулкая тишина камня. Из глаз катятся слезы. Я могла ей помочь. Должна была. Я могла бы спросить, что случилось, почему она так изменилась, почему так ведет себя, почему позволяет придурку, с которым совсем недавно познакомилась, вбивать между нами клин. Но я ничего не сделала. Я опустила руки. Я отвернулась от нее. Предпочла искать утешение в ночных клубах и вечеринках. Начала пить, наркоманить, спать со всеми подряд. Да пошла ты, думала я. Ты пускаешь свою жизнь под откос, а мне нельзя? В эту игру можно играть вдвоем, можно губить себя наперегонки. Слезы льются сильнее. Прошлое накатывает на меня со всей силой. Вспоминается тот день, когда я сбежала. Я шла пешком, пока до крови не стерла ноги, потом поймала попутку. Одну, другую, третью. Они слились в моей памяти в единое целое. Добралась до Шеффилда, а оттуда до Лондона. Дальше провал, одно сплошное белое пятно, на фоне которого время от времени случайно всплывают отрывочные образы и не связанные друг с другом сцены. Элис, Дев, Ги. Шприцы, щекочущий ноздри дым. Я отключаюсь на заднем сиденье чьей-то машины. Я отдаю все, потому что никогда ничего не заслуживала. Я отдаюсь кому-то – сначала за деньги, потом за дозу, потом по привычке. Все это бездумно, бесцельно; большую часть времени я вообще не соображаю, кто я и что делаю. Я думала, что бегу из ада, а на самом деле полным ходом неслась к нему – к провалам в памяти и непониманию, хочу ли жить дальше. А потом случилось нечто такое, что привело меня в Дил и я очнулась на берегу моря, одна, промокшая до нитки, – и мой рассудок не выдержал, обнулился. Я открываю глаза. Надгробие, несмотря на свой скромный размер, маячит передо мной, заслоняя весь мир, и от правды не убежать. После моего бегства она прожила всего девятнадцать месяцев. Я разрушила не только свою жизнь. Я унесла с собой все надежды, которые у нее еще, возможно, оставались. – Мама, – шепчу я. – Это я, Сэди. Прости меня. Молчание. Лишь свист ветра и грохот моего сердца. Осознание собственной вины безжалостно обрушивается на меня, сжимает горло, стискивает желудок. Но я никак не могла остаться. Я должна это помнить. Я должна твердо на этом стоять, как бы жизнь ни старалась подкинуть мне повод для самобичевания. Да и чего я ожидала? Ответа из-за черты? Прощения? Слишком поздно теперь на все это рассчитывать. У меня был шанс, но я его профукала. – Я выясню, что происходит, – обещаю я. – Я все исправлю. 28 Мы доходим до машины. Гэвин молча протягивает мне камеру. Она успокоительно увесистая, и я некоторое время держу ее на коленях, прежде чем нажать на кнопку воспроизведения. На экранчике оживает зернистая картинка, я слышу хруст гравия под ботинками. В кадре появляется фигура: женщина пристально смотрит на надгробия. Она делает шаг вперед, потом наклоняется. Знаю, что это я, но воспринимать картинку как нечто реальное не могу. Она – отдельно, я – отдельно. Я касаюсь могильного камня, и по моему телу пробегает дрожь, потом камера головокружительно ухает вниз, затем картинка вновь стабилизируется. Теперь мы видим ту же самую сцену, но из более низкой точки; камера лежит на скамейке. В кадре появляется Гэвин, идущий в мою сторону. Он опускается на корточки рядом со мной, но я не шевелюсь; я вообще ничем не выказываю, что заметила его. Он протягивает мне руку и помогает подняться, потом мы вдвоем идем к камере, я первая, он, все так же безмолвно, следом. Я нажимаю «Стоп» и кладу аппарат перед собой на переднюю панель. – Все получилось? – спрашивает Гэвин. Что ему сказать? Я не знаю, что он видел, какие из моих слов слышал. Я больше не плачу, но глаза наверняка красные. – У тебя все нормально?