— Что же ты стоишь?! — крикнула мне резко успокоившаяся Маринка. — Не видишь, что ли, что он умирает?! Звони срочно! Срочно звони в «Скорую»! Варвара тоже оглянулась на меня, но ничего не сказала, увидев, что я уже достала из сумки свой телефон. «Скорую» так «Скорую», ну и незачем так орать. Я вызвонила «Скорую помощь», а тут и Федор Аполлинарьевич пришел в себя. — Варя, — хрипло сказал он, — звони во все колокола! — Уже, — ответила Варвара, — вот девушка вызвала «Скорую помощь», сейчас приедет врач. — Милицию нужно! — снова взревел Федор Аполлинарьевич. — Да успокойся же! — небрежно бросил Петр. — Ну живой остался, так надо тихо радоваться, а ты орешь. Щас все вызовем. Федор Аполлинарьевич без возражений выслушал своего старшенького отпрыска и повернулся ко мне: — Звоните, Ольга, пусть едут прямо сейчас, пока следы еще не затоптаны. Я кивнула, подумала и снова набрала номер телефона майора Здоренко. А кому бы я еще могла позвонить? — Зря ты, папаша, ментов припрягаешь, — солидно проговорил Петр, — непонятки нужно разруливать среди своих. — Тебе не нужно волноваться, папа, у тебя нервы слабые, — говорила Варвара. Прибежавший толстый мужчина с грустными глазами, тяжело дыша, опустился на колени перед Траубе и ощупал его правую ногу. — Перелом самый обыкновенный, — продышал он с откашливаниями, — гипсовать надо. — Оставьте меня все! — надрывался в ответ Траубе. — Убийцы, киллеры, варвары! — Папа, все нормально! — приговаривала Варвара, гладя папу по руке. — Сейчас мы тебя перенесем в кресле в дом, приедут врачи и тебе окажут первую помощь. Все нормально. — Все хреново! И нечего спрашивать! — крикнул Траубе, но уже тише, было заметно, что он выдыхается и дурь из него выходит. Он, морщась, хмуро осмотрелся и уперся взглядом в Кряжимского. — А этот, с подбитым глазом, еще спокойно говорит, что он не сумел приехать! — хрипло проговорил Траубе. — Господи! И зачем я только дожил! Майор Здоренко оказался на месте, что было хорошо, и он обедал, что было плохо. Разумеется, нужно было куда-то позвонить и сообщить о взрыве, потому что это все очень было похоже на преступление — мольберты так просто не взрываются, но кому звонить? И что можно объяснить? Майор Здоренко был не из самых благодарных слушателей, но все-таки я была уверена, что, постоянно перекрикивая меня, он выслушает до конца, посопит и примет меры. В общем, так и получилось. Постоянно отодвигая трубку от уха, чтобы не оглохнуть от возмущенных криков майора, которому, как он орал, нет покоя ни днем ни ночью от этих журналистов, я все-таки сумела ему рассказать все, что произошло. Он потребовал, чтобы я передала трубку кому-нибудь из детей Траубе. Нужно было поговорить с родственниками потерпевшего, если сам потерпевший это сделать не в состоянии. Варвара взяла у меня телефон, но Федор Аполлинарьевич крикнул, чтобы трубку передали ему. — Алло! Это Траубе говорит! Я заслуженный художник РСФСР!.. Да, взрыв! Да! И лауреат Государственных премий! Да! Двух! Господин майор, я требую немедленного вашего приезда, потому что произошло нечто, напрямую затрагивающее интересы государства Российского! Вы не из КГБ, то бишь из ФСБ? Нет? Жаль! Все равно приезжайте обязательно! Вы должны успеть! Сказав это, Федор Аполлинарьевич снова охнул, выронил мою трубку на землю и снова схватился за сердце. — Рано, Федя, умирать, — объяснил он сам себе, — пока рано. Пусть пока приедет майор. Я переглянулась с Маринкой. Маринка пожала плечами и закатила глазки. Эта мимика расшифровывалась просто: у старикана съехала крыша, и это надолго. Сергей Иванович выглядел совсем потерянным и растерявшимся. Ромка, казалось, навсегда забыл закрыть рот и только вращал головой в разные стороны. Виктор был невозмутим, как всегда. Петр с Варварой тоже были не ахти какие взволнованные. Толстый дядя, оказавшийся Аркадием — младшеньким из клана Траубе, — единственный проявлял какую-то растерянность. — Что же это такое? — бормотал он, периодически причмокивая губами и вытирая их тыльной стороной ладони. — Как это все? Петр, покосившись на папу и заметив, что тот на него не смотрит, откровенно махнул рукой: — Все будет нормально. Я-то уж знаю. — Что ты знаешь, что ты знаешь, недоумок?! — взревел Федор Аполлинарьевич и, кряхтя, начал подниматься, опираясь на руку Варвары. — Господи! Всю жизнь, всю жизнь среди дураков! — приговаривал он. — Принесите мне кресло!.. За что? За что? Одни дураки… Петр, поманив Ромку пальцем, пошел с ним к дому. Встав, Федор Аполлинарьевич с презрением посмотрел на своего толстого сына Аркадия и с безнадежностью произнес: — Наверное, за талант, вот за что! И на моем потомстве природа-мать отдохнула. Мать ее… Покряхтев, Федор Аполлинарьевич развил свою предыдущую мысль: — Да что талант! Это же у гениев дети кретины! Эх-хе-хе-хе, за все надо платить. Мы с Маринкой снова переглянулись. Старикан явно не знал меры в самовосхвалении. Мне вдруг стало очень жаль Варвару. Прожить жизнь рядом с таким «гением»! Да тут точно кретином станешь! Понятно, почему она до сих пор замуж не вышла! Вернувшиеся Петр и Ромка принесли кресло-качалку. В кресло погрузили продолжавшего ругаться Траубе и понесли его в дом. Толстый Аркадий, не зная, что нам сказать, попереминался с ноги на ногу, и не знаю, на что бы он решился вообще, если бы не Маринка. Она подошла к этому педиатру, как нам рассказывал Сергей Иванович, долгим взглядом посмотрела ему в глаза. Дождавшись, когда Аркадий растерялся окончательно, Маринка, медленно произнося каждое слово, спросила: — Мужчина, у вас в доме вода есть? Аркадий кивнул, подумал и сказал: — Да. — А почему мы тогда стоим здесь? — спросила Маринка. Аркадий подумал и пожал плечами. — Тогда ведите нас к воде! — приказала Маринка и быстро уточнила: — К крану, я имею в виду, а не к Волге. — Я понял, — почти шепотом ответил Аркадий, покраснел и, показывая руками дорогу, словно мы не видели, где находится дом, повел нас к нему. Дома было почти тихо. Почти, это если не считать доносившихся откуда-то из дальних комнат криков Федора Аполлинарьевича. Дом начинался небольшой прихожей, расписанной в стиле палехских шкатулок. Все вокруг блестело, и в глазах рябило от изобилия красных и желтых тонов. Нас провели в первую комнату, расписанную уже под хохлому. Пестрота доставала и здесь. Но настенную роспись здесь уже прикрывали картины, довольно-таки тесно развешенные практически везде. Пока мы с Маринкой, Виктором и Сергеем Ивановичем приводили себя в порядок в ванной, разумеется по очереди, к нам вышел Петр. — Вы живы, что ли? — хмуро спросил он у меня. — А то там врачи приехали. Перевязать нужно какое-нибудь место или нет? Я отрицательно покачала головой и закурила. Я не спрашивала ни у кого разрешения закурить, потому что Петр вошел с сигаретой и вокруг на столах я насчитала как минимум четыре пепельницы, забитые окурками. Похоже, в этой семье курили все. А вот убирать окурки было некому. — Ментов ждете? — задал еще один очевидный вопрос Петр, обращаясь на этот раз конкретно ко мне, и я снова кивнула. — Меня интересует, что вы напишете в своей газете про это происшествие, — сказал он. — А кто подложил взрывное устройство в ваш сад, вас не интересует? — спросила у него Маринка. — Нет, — отрезал Петр, — взрыв был несильный. Могли и соседские мальчишки пошутить. Папаша наш — сосед недобрый. Да вы это уже и сами поняли. Мы промолчали. Тогда вперед вылез Сергей Иванович. — Как здоровье Федора Аполлинарьевича? — спросил он у Петра. — Ногу он сломал, это точно, — проговорил Петр совершенно без эмоций. — Варька еще заставила его линзы снять. Так он теперь слепой, как хорек, поэтому и орать будет больше обыкновенного. — А вы как-то спокойно к этому относитесь, — заметила я. — Мне сорок три года, — сказал Петр. — Все это время практически без перерыва я слышу, как папаша на кого-нибудь орет. Иногда бывает, что он орет сам на себя. Иногда на Левитана, как будто тот может его услышать. Иногда на Монэ. Тот тоже не отзывается, папашу это задевает, и тогда достается всем… Меня теперь трудно чем-либо удивить. — Злой вы, — заметила Маринка, — как с вами жена только живет? — Тихо-тихо, — сказал Петр. — Я нарочно выбирал такую, чтобы ее было как можно меньше слышно.