Фиона ожидала, что Ричард его остановит, ожидала, что Серж сам остынет, но Серж был уже за дверью. Телефон Ричарда снова зазвонил, но он не стал отвечать. – Я не хотела задеть его, – сказала Фиона. – Я не наивная, ты же знаешь. – Все всегда сводится к этому, – сказал он, – к ожиданию, что мир взорвется, не так ли? Любое затишье всегда лишь на время. 1986 У Романа на левом плече был след после прививки от оспы: неровный кружочек из тысячи крохотных точек. Йель мог дотронуться до него пальцем. Или языком. Роман приходил к нему пьяным. Ему, похоже, требовался алкоголь, чтобы сбросить груз двадцати семи лет мормонизма. Роман обычно звонил Йелю в субботу, в восемь вечера, и говорил, что «скоро» будет, но появлялся не раньше полуночи. И все это время Йель слушал громкую музыку и тоже постепенно напивался. Потому что боялся отлучиться и пропустить приход Романа, хотя его угнетало сидеть на диване и ждать, пересматривая сериалы. У Романа стояли серебряные пломбы в задних зубах, а когда он кончал, ему требовалось высморкаться. Роман сваливался на него как снег на голову пару раз в месяц и оставался до четырех утра, стараясь уйти раньше, чем проснется город. Каждый раз, надевая туфли, он говорил: «Не знаю, что я делаю». И Йель думал, но не говорил этого, что они оба словно бредут через лес. Только Роман думал, что Йель знает, где выход. Роману нравилось делать это лежа на боку, прижавшись грудью к спине Йеля. Он заливал их обоих потом. Он стонал, содрогаясь, в волосы Йеля. Первые несколько раз он действовал слишком быстро, слишком спазматично. Потом он научился расслабляться, замедляться и начал, похоже, действительно получать удовольствие, а не нестись, словно обгоняя стыд. Теперь он даже мог задержаться у Йеля и поговорить о чем-то. – Без обид, – сказал Роман, – и это… то есть это хорошо, но конец у тебя как ебучая перцемолка. То есть я никогда не видел… в смысле я как-то не… – Не волнуйся, – сказал Йель. – Я не стану пытаться всунуть тебе. Йель спросил Романа, не собирается ли он на гей-парад, через десять дней. Они уже понемногу трезвели; было три часа утра. – Просто быть там – уже важно, – сказал Йель и подумал, что говорит, как Чарли. – В прошлом году мы собрали тридцать пять тысяч. Роман подкатился к Йелю и ухмыльнулся, щурясь без очков как крот. – Ты говоришь, тебе важен размер. – Я говорю, мы хотим, чтобы нас вышло больше. Роман рассмеялся и провел пальцем по животу Йеля. – Это пойдет тебе на пользу. В этом что-то есть. Когда видишь типа трансвестита, танцующего вокруг шеста на грузовой платформе, прямо посреди улицы, тебе после этого легче идти на работу и не париться насчет своей голубизны, – впрочем, Йель уже не ходил на работу. – К тому же, – но тут Роман прикусил ему ухо и погладил по боку. – К тому же, это расширит твой кругозор. – Это ты расширяешь мой кругозор. Йель не видел Романа после той ночи и с некоторых пор стал сомневаться, что сам выберется на парад. Он купил билет на матч «Кабсов» с «Метсами»[122], начинавшийся в 15:30, что давало ему уважительный повод не идти, о чем он и сказал Эшеру, когда тот позвонил накануне и спросил, не хочет ли Йель протянуть руку помощи платформе Чикагского фонда борьбы со СПИДом. – Вообще-то, – сказал Эшер, – нам от тебя нужны не руки, а твое симпатичное лицо. Мы будем в одежде, никаких плавок. Но если ты не хочешь, то и ладно. Кто я, чтобы указывать тебе? Йель был бы рад сделать для Эшера что угодно, но он не мог решиться пойти на парад, идти по улице среди всех своих знакомых и рисковать наткнуться на Чарли около сцены. Один рыжий парень по имени Росс, флиртовавший с Йелем в спортзале Марина-Сити, позвал его оттянуться с друзьями, сидя на пожарной лестнице с мохито на углу Веллингтон-авеню и Кларк-стрит, где пройдет гей-парад. Йель не хотел обнадеживать Росса, но точка обзора была заманчивой. Когда он только переехал в Чикаго, он влюбился во все пожарные лестницы, ему казалось сейчас появится Одри Хэпберн с гитарой и полотенцем на голове и споет ему «Moon River», а потом схватит за руку и поведет показывать город. Йель составил мысленный список причин не ходить на парад: он хотел увидеть, как Сэндберг покажет класс Гудену[123], он не хотел стоять и возбуждаться на красавцев с голым торсом, чтобы потом вернуться домой и печально дрочить в ванной. Ему не хотелось волноваться, как он будет выглядеть, постоянно высматривая в толпе друзей и бывших друзей, а также ему не хотелось видеть, как мимо проедет платформа редакции «Во весь голос». И в дополнение ко всему этому, каждый год он боялся, что кто-нибудь взорвет бомбу или начнет стрелять по толпе. Прошлым вечером он смотрел в новостях, как тысяча сторонников KKK заполонила парк в черном районе на юго-западе. Вчера они выкрикивали расистские оскорбления и объявили, что планируют снова устроить сбор в Линкольн-парке перед гей-парадом и произнести речь. Это не обещало ничего хорошего. За последние четыре месяца Йель обращался во все учреждения, какие только приходили ему на ум, даже в аквариум и планетарий, в частные фирмы в Мичигане и в отдаленные университетские галереи, где он никого не знал. Его резюме впечатляло, но никто, похоже, не хотел нанимать его на постоянную работу, разве что составлять заявки на гранты. У Бригга ему нашли замену, и Йель не заглядывал туда с начала апреля. Сесилия по-прежнему работала на своем месте. Галерея была в хорошей форме. Судебный иск был отозван, и Чак Донован теперь тешил свое эго в других баталиях. Йель как-то позвонил Биллу, спросить, как дела, и узнал, что реставрация картин Модильяни и Эбютерн займет гораздо больше времени, чем ожидалось. Билл уже начал сомневаться, что выставку удастся устроить в следующем году. Йель собственноручно удалил часть пленки, где Нора рассказывала, как написала картину за Ранко. «Один маленький шажок, – сказал он Роману, – по стопам Ричарда Никсона». В апреле Шарпы приехали в Чикаго на неделю, и Йель тактично освободил их квартиру. Роско он переправил к Эшеру, где тот заметно потолстел. Что бы Йель ни говорил, Аллен чувствовал личную ответственность за его уход из галереи – из-за того давнишнего звонка. Они удвоили свой напор и настояли, чтобы он и дальше жил у них. Все равно они проведут лето в Барселоне. Утром в день парада Йель позвонил Роману, хотел извиниться за то, что уговаривал его пойти. Но Роман не взял трубку, и Йель неожиданно сильно расстроился. Намного сильнее, чем позволяли предположить его чувства к Роману, не отличавшиеся глубиной. Роман спасал его от хандры и был забавным, но явно не единственным в мире. И это побудило Йеля пойти на парад самому. В одиннадцать зазвонил телефон, и Йель, взяв трубку, ответил как обычно: «резиденция Шарпов», хотя Шарпам еще никто ни разу не звонил. Он услышал тихое, ленивое ворчание отца, который позвонил спросить, как его дела. Йелю представилась недовольная сиделка, которая просовывает голову в комнату, желая убедиться, не нужно ли поменять утку. – Я в порядке, – сказал Йель. – Все отлично. – Я тут сижу один, решаю кроссворд. – Окей. – Я буду… э… буду тебе признателен, если назовешь мне слово из шести букв, синоним «участливый». Я тут столько просидел, думая, что написано «счастливый», но нет, это «участливый». Отец Йеля говорил ужасно медленно, эта особенность бесила его в подростковые годы. – Ничего не приходит в голову. – Чем ты занят в эти дни? Вопрос был не из легких. Йель не говорил отцу о разрыве с Чарли, просто сказал, что переехал. Он до сих пор не признался ему, что ушел прошлым летом из Художественного института; отец даже что-то слышал о ХИЧ и испытывал что-то вроде гордости за сына, хотя он, несомненно, слышал и о Северо-Западном, но Йель решил не посвящать его в подробности. Он мог бы поговорить с ним об игре «Кабсов», но вместо этого сказал: – Я собираюсь на парад. Теперь, когда отцовский голос закрадывался ему в правое ухо, он почувствовал, что, пойдя на игру, он бы запятнал себя отцовским одобрением, так что он решил идти на парад. – Какой еще парад? – Настоящий гей-парад, пап. Большой гей-парад. Повисшая тишина сочилась сарказмом. «Послушай себя, – говорила тишина. – Не слышишь, как это нелепо звучит?» – Так что я как бы должен бежать, – сказал Йель. Он думал, что отец повесит трубку, как он того хотел, но отец сказал: – Слушай, ты следишь за новостями об этой болезни? Йель непроизвольно подошел с трубкой к окну, чтобы обменяться скептическим взглядом со своим отражением. – Нет, пап, не слежу. Что еще за болезнь такая? – Это… ты со мной иронизируешь? Никогда не понимаю, шутишь ты или нет. – Знаешь, парад начинается. Мне правда надо идти. – Ну, ладно тогда. Когда он подошел на Кларк-стрит, там было полно народа, и первые несколько платформ уже проехали. Он пробирался за спинами людей, высматривая знакомые лица. На Веллингтон-авеню он огляделся в поисках Росса с друзьями на пожарной лестнице, но не слишком старательно. Через два квартала он заметил Катсу Татами на другой стороне улицы и перебежал вместе с несколькими людьми после платформы «Анхойзер-Буш». Он не знал ребят, с которыми стоял Катсу, но всегда был рад обнять его, перекинуться приветствием. Катсу прокричал на ухо Йелю: – Пока все хорошо! Хочешь моей газировки? Он сунул Йелю стаканчик из «Макдоналдса», и ему в голову полезли мысли о бактериях, но он отогнал их усилием воли. Он глотнул, но ему совсем не понравилось: теплая вода без газа. Мимо проехали несколько «харлеев», а за ними лесбиянки-каратистки – они продвигались по улице, одетые в белое, размахивая ногами и рубя воздух руками. Мисс голубой Висконсин; внушительная женщина средних лет с транспарантом PFLAG[124]; кабриолет тянул большущую латунную кровать, на которой самозабвенно ласкались двое мужчин, красуясь голыми торсами над тонкой белой простыней. Йель спросил Катсу, как его дела, и тот сказал: