Йель сказал Норе, что они запланировали выставку на следующий октябрь, но умолчал о том, что лишился работы. Если Дэбра и рассказала ей, Нора не стала затрагивать эту тему. – Мы тебя похитим и привезем в город! – сказала Фиона. – Будем катать в коляске и разгонять всех с твоего пути! Нора рассмеялась. – Коляску люди всегда пропустят. Йель сказал ей, что на этот раз их визит носит более неформальный характер. – И, хотите верьте, хотите – нет, мы не собираемся вытягивать из вас даты. Для начала мы хотим услышать историю Ранко. Вы, можно сказать, оставили нас в подвешенном состоянии. Нора была очень рада закончить свой рассказ, но сперва она настояла, чтобы они приготовили себе сэндвичи. Она бы сама им сделала, если бы не коляска. Они втроем нашли белый хлеб и сыр, и пасту для сэндвичей. А также подсохший салат айсберг, которым Йель не соблазнился. А Роман положил немного себе в сэндвич, так что зелень выглядывала по краям. Йель с Фионой пошли в гостиную впереди него. – Он лапочка, – прошептала Фиона. – Ты можешь назвать хоть одну причину, почему не должен снова соблазнить его? Йелю на ум приходила пара таких причин, но они уже приблизились к Норе, и их нагонял Роман. – Вам повезло, что у меня еще варит котелок, – сказала она, – я даже помню, о чем вам уже рассказывала. У нас был девятнадцатый год, не так ли? Фиона села за стол рядом с Йелем и, взяв его блокнот и ручку, написала печатными буквами: «СДЕЛАЙ ЭТО». А затем пририсовала непристойную картинку совокупляющихся человечков, и Йель с трудом подавил смешок, словно подросток в синагоге. Роман принес магнитофон и включил запись, и Нора начала рассказывать о том лете: как работа моделью приводила на безумные вечеринки и затянувшиеся ужины, как она стала своей в кругу настоящих художников, куда не могла попасть, будучи студенткой. – Прошло уже пять лет, – сказала она. – На самом деле, я верила, что он пережил войну, потому что несколько друзей видели его под самый ее конец. Хотя никогда нельзя быть уверенной с гриппом. Но в любом случае я списала его со счетов. Все знали, что он не заявил своего права на премию. Она рассказала им о Поле Александре – похоже, Роману было знакомо это имя – покровителе, снимавшем обветшавший особняк и пускавшем художников на вечеринки, длившиеся по несколько дней. – Была уйма кокаина, – сказала она, и Фиона разразилась смехом. – Ну, милая, мы только что пережили нечто чудовищное и не знали, куда себя девать. Центром притяжения был Моди, и он привел меня туда. Так вот, росту в нем было не больше пяти футов, трех дюймов[121], и он потерял много зубов. И часто впадал в бешенство – то было следствие туберкулеза. А иногда он мог просто расплакаться. Один раз он рисовал меня и вдруг забился в истерике из-за Брака: Брак ведь появился на горизонте, а он греб на месте. Я выставляю его жутким типом, но он был безмерно сексуален. Как-то раз он взял меня в дом Александра, а я была довольно нетрезвой и поднимаю взгляд, а в дверях стоит Ранко, точно призрак. Роман громко вздохнул, словно не ожидал, к чему велся весь этот рассказ. – Правая рука у него была в кармане, и я не знала, что это оттого, что она не работала – нервы пострадали. Он не был ранен, так что я не знаю, почему так произошло – возможно, причины были психологическими. Из всех пальцев он мог шевелить только мизинцем. Как начался наш разговор, не вспомню, но кончился он тем, что мы вдвоем стояли на газоне и Ранко орал на меня, мол, знает, что это значит – позировать. Что ж, он был прав. Он был абсолютно прав. Я никогда не могла объяснить ему, что быть моделью – единственный оставшийся мне способ быть художником. И посмотрите, разве у меня не получилось? Столько времени спустя готовится моя выставка! Она рассмеялась и хлопнула рукой о стол. – Но ты все равно могла быть художницей, – сказала Фиона. – Почему нет? Только потому, что ты больше не ходила на занятия? – Ох, милочка. Назови хоть одну женщину, чьи работы ты знаешь, до 1950 года, не считая Мэри Кассат. Но дело не только в этом. Я, честно, никогда не была достаточно хороша. Что ж, я могла бы быть, если бы продолжала практиковаться. Мне требовалось наставничество. Ранко учеба уничтожила, но мне бы пошла на пользу. – Берта Моризо! – сказала Фиона, но Нора продолжала свой рассказ. – Как только я его увидела, сразу заново влюбилась. Это до того странно – правда ведь? – снова встретить кого-то столько времени спустя. Твой мозг отбрасывает тебя к последней вашей встрече. Она пристально посмотрела на Йеля, словно нуждалась в его одобрении. Он задумался, как долго он сможет избегать Чарли и что может произойти, если в следующий раз они встретятся пять лет спустя. Если бы Йель, к примеру, переехал в другой город, а потом вернулся в Чикаго на чьи-нибудь похороны. Испытал бы он потрясение, увидев Чарли в другом конце комнаты, худого как скелет и бледного? Хотя нет – пять лет спустя, он бы, скорее всего, приехал на похороны Чарли. – Он был так сердит на меня, что на месяц уехал в Ниццу. Я не знаю, чего он ожидал; ему повезло, что я не была замужем и с тремя детьми. Но я всегда считала, что его сильнее всего мучило то, что я водилась с этими успешными художниками. Когда он вернулся, мы ужасно поссорились, а потом помирились. Он переехал ко мне, на квартиру, которую я снимала с подругой, Валентиной. Но я продолжала позировать, и он устраивал мне сцены ревности. Он хотел, чтобы я рисовала за него. Это было ужасно; мы пошли в студию одного его друга, и он набросал там сцену левой рукой, очень грубую, и пытался заставить меня рисовать по его указке, словно я марионетка. Он смешивал цвета и указывал – все левой рукой. Это была неимоверная пытка, а в итоге получалась детская мазня. Я бы нарисовала лучше, если бы он не орал мне через плечо. Это… я не должна вам этого говорить, но, боюсь, я уже прокололась. Картина… – Мужчина в жилете ромбиком, – сказал Йель, чувствуя, что его уносит куда-то как шарик. – Вы говорили, он был написан после войны. – Так вот, это его! Это не мое! Он хотел автопортрет, а у него никак не получалось как он хотел. Конечно, я захотела быть его руками. И вы видите, как похож стиль на картину, где я в виде девочки! Йелю захотелось заползти под стол и свернуться в комочек. Он потом скажет Роману стереть эту часть записи. Если Билл почует, чем это пахнет, он избавится от работ Новака навсегда. Если хоть кто-то услышал бы об этом… боже правый, это могло бы поставить под угрозу всю проверку подлинности. Это была… не сказать, чтобы подделка, но что-то вроде. Мысли его путались. – Это он? – сказал Роман. – Так выглядел Ранко? – Ну, нет. Получилось не слишком похоже. Думаю, мне удалось передать глаза. Этим я горжусь. Но трудно писать картину, когда тебе орут на ухо. – Почему ты мирилась с этим? – сказала Фиона. – Из чувства вины, полагаю. Он столько всего вынес. И я безумно любила его, а когда любишь, не можешь действовать разумно. Фиону, похоже, такой ответ не устроил. Но она не могла понять и того, почему Йель так долго терпел Чарли. Рано или поздно она это поймет – как человек может измениться, а ты все равно продолжаешь относиться к нему по-прежнему. Как человек, бывший когда-то твоим идеалом, вдруг оказывается погребенным внутри незнакомца. Роман, сидевший рядом с Йелем, снял верхушку с сэндвича и стал разбирать его. Он вынул ломтик сыра, сложил его и съел. Ни его, ни Фиону, похоже, не затронуло признание Норы. – Что ж, вам известно, как умер Моди. В январе в Париж приехала Жанна, беременная. Я слышала, что она в городе, так что держалась подальше. Он жил прямо за углом от «La Rotonde», и мне тошно думать, что я не раз сидела там, пока он умирал в соседнем квартале. Чем все кончилось – его сосед заглянул к ним и увидел, что они с Жанной без сознания, полумертвые от холода. Им даже нечем было топить печку. Жанна пришла в себя, а он – нет. Он умер от туберкулеза, но холод его доконал. Йель читал об этом в библиотеке. Нора прищурилась на них троих. – У вас крепкие желудки? – А то, – сказала Фиона. Роману стало вдруг не по себе. – Кое-кто из друзей Моди захотел снять с него посмертную маску. Среди них был Кислинг, художник, с которым Ранко подружился на войне. И Липшиц, скульптор. Они не представляли, на что решились. Третий был астрологом. И они пригласили Ранко смотреть. Я завидовала, потому что хотела попрощаться с Моди, а вместо меня пошел Ранко, который его ненавидел. Проблема была в том, что Липшиц использовал не тот гипс, какой-то слишком грубый, поэтому, когда они его сняли, – она взглянула на каждого из них, – он отошел вместе со щекой и веками. Они запаниковали и бросили слепок на пол. Потом они все же собрали его, и Липшиц в итоге, по сути, вырезал лицо. Сейчас оно в музее, в Гарварде, но у меня нет желания видеть его. Фиона казалась в порядке, но Роман побледнел. Воображение, позволившее ему так отчетливо представить Ранко, теперь, похоже, сыграло с ним злую шутку. Йель тоже почувствовал тошноту. – Это доконало Ранко, – сказала Нора. – Он и так уже был никакой, но я думаю, увидев, как кто-то – кто-то столь одаренный, если не сказать больше – превратился на его глазах в скелет… Что ж, он сумел рассказать мне об этом, но это едва ли не последние его слова, что я услышала. Я уверена, на войне он повидал вещи похуже, но это было другое. А Жанна примерно тогда же покончила с собой из-за Моди. Выбросилась из окна родительского дома, беременная, все такое. Я думаю, что это повлияло на Ранко. Знаете, когда нас называют Потерянным поколением… Это сказал Хемингуэй или Фицджеральд? – Это – простите – это сказала Гертруда Стайн Хемингуэю, – сказал Роман. – Я в том смысле, что это он записал. – Хорошо. Что ж. Не представляю лучшего определения. Мы прошли через такое, чего не знали наши родители. Война сделала нас старше их. А когда ты старше своих родителей, что тебе делать? Кто может показать тебе, как жить? Нора провела пальцем по краю обувной коробки. – Похороны превратились в цирк, – сказала она, – самый низкопробный фарс. Он умер от холода и голода, а на Пер-Лашез закатили такую пирушку. Так вот… Йель, ты мне скажи, когда замолчать. Вы такой путь проделали, а я вас тут мучаю. Мы ведь столько веселились, я вам скажу! Но, когда стараешься упарить историю, все сводится к каким-то ужасам. Все истории заканчиваются одинаково, разве нет? Йель сомневался, что выдержит рассказ еще об одной смерти, но произнес: – Продолжайте. – Вам известен сам факт – что Ранко покончил с собой. Это случилось в тот же день, как похоронили Моди. Наша группа потом пошла в «La Rotonde». Мы пили и сходили с ума, и я не смотрела, где там Ранко. Кто-то потом сказал, что заметил, как он подносил руку ко рту. Все, что мы увидели, это как он весь затрясся и упал со стула. Все подумали, у него припадок. Но он перестал дышать, и на губах выступила пена. Я кричала без умолку. Когда пришли врачи, он уже умер. Они потом установили, по порошку на его руке и в кармане, что он проглотил кристаллы цианида. Взял и закинул в рот. Почему он выбрал именно тот миг, я всю жизнь гадаю. – Цианид! – сказал Роман. – Значит, он… он должен был это спланировать, да? Такие вещества просто так с собой не носят. – Почему, как вы думаете, он это сделал? – спросил Йель. – Боже правый. Люди уносят свои причины с собой, разве нет? Дэбра вернулась с продуктами и предпочла протопать туда-сюда через комнату четыре раза, но отказалась от помощи. Роман вышел покурить, и тогда Нора сказала: – Уверена, вы думаете, как это глупо с моей стороны – хранить почтение такому проблемному человеку, – ни Йель, ни Фиона ей не возразили. – Это ведь вовсе не мешало мне жить своей жизнью. Если бы он остался жив, мы бы долго вместе не выдержали. У него была бы какая-то отдельная светская жизнь, о которой я бы ничего не знала. Но когда человек уходит, и твоя память о нем – это главное, что еще связывает его с этим миром, тогда дать ей пропасть было бы чем-то вроде убийства, разве нет? Я его так любила, пусть это была и трудная любовь, и куда мне было девать ее? Его ведь не стало, так что уже ничего не изменишь, такая любовь не сменится безразличием. Я застряла в этой любви. – И вот что вы из нее сделали, – сказал Йель. – Собрание, выставку. Он заметил, что Фиона тихо плачет, и погладил ее пальцами по спине. До того, как Роман вернулся, Йель рассказал историю о том, как Нико, обслуживая столики в «Ла Гондоле», погнался в дождь за двумя посетителями, ушедшими без оплаты – он прижал одного мужика, в два раза крупнее себя, к фонарю и удерживал его, пока не подоспел на помощь повар. Йель с Чарли видели это через окно. – Он был как мальчишка, – сказал Йель. – Как он выскочил и схватил его! Словно все его конечности были на пружинах. Фиона знала эту историю, но смеялась, как будто слышала впервые. – Какое-то время мы не будем приезжать сюда, – сказал Йель. – Но вы можете звонить мне по любому вопросу, – он написал ей свой новый номер. – И… Хочу вам сказать, что галерея будет расширяться в следующем году и моя роль может измениться. Нора открыла рот, и он испугался, что она попросит пояснений. Но она накрыла его руку своей, холодной и невесомой. – Так должно было случиться, – сказала она. – Ты веришь в реинкарнацию? Йель глянул на Фиону за советом, но она сидела, точно завороженная, и ждала, что скажет он. – Мне бы, пожалуй, хотелось. – Что ж, – Нора похлопала его по руке. – Если нам суждено это, давайте все вернемся в одно время. Вы двое, я, Нико, Ранко, Моди, все прикольщики. Вот будет вечеринка, и мы не позволим никаким дурацким войнам помешать нам. В отеле Йель с Фионой смотрели вечерние новости в углу с телеком. Роман исчез в своей комнате. – Что ты слышала о Чарли? – сказал Йель.