Но под конец недели у Билла состоялась личная встреча с Гербертом Сноу, и когда он вышел из своего кабинета, взгляд его стал еще более слезливым, чем обычно, а лицо – более серым. Позвонил Аллен Шарп. – Ходят слухи в консультативном совете, – сказал он, и Йелю пришлось все ему объяснить, после чего Аллен как будто успокоился, но его тревожил возможный резонанс. – Это такая история, от которой люди постараются дистанцироваться. Любая неэтичность… Я знаю, как могут рвануть такие вещи. Йель прекрасно это представлял: статья в разделе культуры в The Times, задорная сплетня из мира искусства. Чак Донован позаботится об этом лично, при малейшей возможности. Чаку не было дела до искусства; ему, вероятно, даже не было дела до своих отношений с Фрэнком Лернером. Ему было дело до собственного образа большой шишки. Йель лег лбом на клавишу пробела пишущей машинки. В обеденный перерыв он прогулялся к озеру, постоял на одном из льдистых выступов над самой водой. Зима длилась так долго, что воздух уже не причинял боли. Замерзший берег озера был словно с другой планеты – рифленым, растрескавшимся и серым. У Йеля онемели пальцы, но он стоял там, пока и голова не онемела. Вернувшись, он прошел в кабинет Билла. Он был бы не прочь заглянуть в туалет, но это только из-за нервов. – Позвони Чаку Доновану и скажи, что собираешься меня уволить, – сказал он. – Спроси, не улучшит ли это положение, не сможет ли он тогда отозвать Фрэнка. Представь это так, словно ты заключаешь сделку. Ему это понравится. – Я не стану увольнять тебя! – сказал Билл. – Я раньше сам напишу заявление. Он словно выблевывал из себя все плохое, и ему казалось, что это пойдет на пользу не только галерее, но и всей вселенной. – Даже если судебное дело окажется фарсом, ты не получишь финансирования, пока это будет тянуться. Ты не можешь просить совет… – Йель, – сказал Билл. Но он уже просветлел. – Просто позвони ему – и посмотришь, что получится. Плечи Билла поникли. Он поднял глаза к потолку, прикрыл рот рукой. – Ты знаешь, – сказал он, – если дойдет до этого, я напишу тебе чертовски мощное рекомендательное письмо. И хотя Йель сам этого просил, согласие Билла было подобно пуле в живот. – Звони прямо сейчас, – сказал он. – Я подожду у себя в кабинете. Йель выдвинул верхний ящик стола. Там валялись не меньше полусотни шариковых ручек, большая часть которых досталась ему вместе с этим столом. Он взял одну и нацарапал линию у себя в блокноте. Ручка не сразу расписалась. Он поставил ее в пустую кружку у левой руки, затем забыл, что делал, и заморгал. Затем вспомнил и схватил следующую ручку, и попробовал расписать ее, но тщетно, и бросил ее в мусорное ведро, куда она упала с громким стуком. Следующие две оказались засохшими, третья загустела, четвертая была в порядке. Он проверил все ручки. Двенадцать оказались в порядке. Две с логотипом Северо-Западного, несколько простых «биков», пара модных со стираемыми чернилами, несколько дешевых, с рекламой страховых компаний. Во всяком случае, Йелю показалось, что об этом сообщали надписи на них; он не мог как следует разобрать слова. Когда через десять минут вошел Билл, Йель уже понял по его лицу – болезненный, беспокойный взгляд, не вполне скрывавший его облегчение – что его план удался. – Я думаю, это сработает, – сказал он. – То есть твоя… твоя идея. Я ему сказал. Для него это все вопрос эго. – Я знаю. – Ты гений, Йель. Ты это понимаешь? И теперь проблема в том, что я лишился моего гения. Вот так вышла история, да? Он сказал, что почувствовал, что к нему прислушиваются, а потом стал распространяться о чем-то, связанном с музыкальной школой. Посмотрим, что из этого выйдет. Может, нам удастся… может, он переключится на что-то другое и мы сможем переиграть все это. – Нет, – Йель услышал собственный монотонный голос с поразительной ясностью, словно в записи, сделанной им много лет назад. – Если это сработает, давай не будем ничего мутить. – Сперва я хочу, чтобы ты закончил свой проект. Мы не можем оставить это так. Йель, я хочу сказать, что… – Если ты сможешь продержать меня до следующей недели, – сказал Йель, – я поеду в Висконсин. – Да! Фантастика! И возьми Романа! Билл сказал это так, словно Роман был утешительным призом. Уходя, он с показным старанием закрыл дверь беззвучно. Йель взглянул на свой степлер и родолекс[120], и остановился на последнем. Он взял его и со всей силы запустил в стену. В следующий вторник Йель арендовал самую дорогую машину, какую смог, красный «Сааб-900», и купил закуски по своей университетской кредитке. Он подобрал Романа у его квартиры на Хинман-авеню – он позаботился, чтобы у Романа была возможность отказаться, но Роман захотел поехать с ним – и они помчались по прибрежному шоссе за Фионой. Фиона поехала, чтобы смягчить вопрос с Дэброй. Они не были близки, но Фиона позвонила Дэбре и сообщила, что Йеля уволили, доходчиво дав ей понять, что виновата в этом именно она. Она сказала Дэбре, что Йель хочет попрощаться с Норой и что сама она хочет увидеться с Норой, и Дэбра может звонить своему отцу или даже вызывать полицию, но они все равно приедут. – Последняя часть, пожалуй, была излишней, – сказала Фиона, – но я уже все отрепетировала, так что не удержалась. Йель решил, что присутствие Фионы придаст уверенности и Роману; она будет приятным буфером. К тому же Фиона не виделась с Норой после той свадьбы, когда она впервые рассказала ей о Йеле и галерее. Йель без малейших угрызений совести забронировал третью комнату в отеле за счет Северо-Западного; он посчитал это личным подарком от Чака Донована. Весь прошлый день Йель обзванивал спонсоров, подбирая свои хвосты. Отчасти это было его обычной работой, но кроме того он укреплял свои связи. Если он устроится в другой музей через три месяца, ему будет легче их опять обзвонить. В те выходные он обновил свое резюме и сделал несколько пробных звонков старым коллегам по Художественному институту. Один из них теперь работал в Музее современного искусства. И были еще другие города, помимо Чикаго. Впервые за целую вечность Йель был волен жить и работать в любом городе. Нью-Йорк, Монреаль, Париж, Рим. Он пытался смотреть на свою ситуацию под таким углом, фокусироваться на подарках, что судьба преподнесла ему: жизнь, здоровье, свободу перемещаться по планете. По дороге в Висконсин, закусывая чипсами, Роман рассказал Фионе историю Ранко во всех подробностях. Это была главная причина их визита, помимо желания Йеля попрощаться с Норой. Если он потерял работу просто из-за нескольких рисунков Модильяни, то он идиот. Но если это ради того, чтобы сохранить собрание и обеспечить его целостность, как и хотела Нора, тогда он будет знать, что сделал в своей жизни хоть одно хорошее дело, хорошее и великое дело. Ведь Нора передала свое собрание в галерею именно ради этого – чтобы история Ранко стала достоянием публики. Не потому ли Нора выбрала именно Йеля, что рассчитывала на его понимание? Они остановились у придорожного кафе близ Кеноши, на лесной опушке, и пока Фиона с Йелем ждали, когда Роман выйдет из забегаловки, она сказала: – Тебе надо позвонить Эшеру. Это ведь по его части – неправомерное увольнение. – В моем увольнении нет ничего неправомерного. Я накосячил и сам написал заявление. А Эшер решает дела поважнее. Однако идея была заманчивой – она давала повод увидеться с Эшером, уважительную причину поплакаться ему в жилетку, порыдать у него на груди. – Не понимаю, зачем ты это сделал, – сказала она. – Ты не можешь жертвовать своей карьерой из одного благородства! Он передразнил ее: – Как и ты не можешь жертвовать высшим образованием из одного благородства! Фиона захотела газировки, и, когда Роман вернулся, она пошла за ней. Роман смотрелся комично и неуместно в окружении висконсинских семей в пухлых пальто. На нем была черная куртка-бомбер поверх черной футболки и такие же черные джинсы, туфли и очки. Он напоминал смазливого гробовщика. Он встал рядом с Йелем, который делал вид, что читает табличку со справкой об экспедиции Маркетта и Жолье. Он все еще думал о Билле, об Эшере, а теперь к нему подошел Роман – так близко, что Йель слышал его дыхание – и тоже стал читать справку. Через минуту их руки соприкоснулись. Их плечи, бедра. Роман завел руку за спину Йелю, словно собираясь погладить его, но Йель не почувствовал прикосновения. Видимо, Роман просто так и держал руку в воздухе, не в силах решиться на что-то большее. – Я не знал, что Маркетт был священником, – сказал он. – Разве тогда не все были священниками? – Ну… Что-то взорвалось у них под ногами. Точнее, разбилось, разбросав осколки, но тротуар остался на своем месте, как и их туфли. Йель резко развернулся и увидел крупную женщину с растрепанными волосами, в джинсовке – она смотрела в их сторону, но шагала к дверям кафе. Впереди нее быстро шла, смеясь, другая женщина. Вероятно, ее подруга, смущенная произошедшим. Под ногами у Йеля с Романом валялись осколки бутылки, залитые пенными остатками газировки. – Меня от вас тошнит! – прокричала крупная женщина и побежала догонять подругу. – Извращенцы, педофилы ебаные! И женщины исчезли в дверях. Роман шагнул назад, в осколки. Он сложил губы кружочком и медленно выдохнул. – Похоже, – сказал Йель, – она не фанат исторических справок. Он дрожал, но намеревался сохранять спокойствие. Он чувствовал свою ответственность, словно одно то, что он подрочил Роману, сделало того геем, и все теперь видели это. Хотя он понимал, как это глупо. Роман сошел с тротуара и потер туфли о слежавшийся снег. – Она даже не видела наших лиц. Только спины. – Ты как? – спросил Йель. – Извини что… – Не то чтобы я не слышал такого раньше. – То есть это же Висконсин. – Не делай вид, что это случилось только потому, что мы пересекли границу Висконсина. – Слушай, – сказал Йель, – давай не будем говорить Фионе. И тут она как раз вышла. Нора выглядела бодрее, чем в прошлый раз – ее коляска была придвинута к обеденному столу, на котором стояла коробка из-под обуви со стопками ее писем. Нора осторожно встала и обняла Фиону, а Йелю сказала, что у него уставший вид. Их впустила Дэбра, холодно чмокнув Фиону в щеку, совершенно игнорируя Йеля, а затем ушла в магазин за продуктами. Йель надеялся, что она займет себя чем-нибудь еще: навестит подруг, сдаст в ломбард драгоценности, хоть в грязи вываляется, что угодно.