Она уже была готова поверить ему, но не настолько, чтобы предложить денег. – Могу предложить вам доехать со мной в такси, если хотите, – сказала она. Он улыбнулся, показав красивые зубы. Точеные и белые. – Трансфер – единственное, что у меня есть. Наконец в проходе появилось место, и она встала, хрустнув коленями. – Удачи, – сказала она. И хотя он и близко не догадывался, насколько ей самой нужна была удача, он сказал: – И вам тоже Она опустила на пол свой багаж. За овальными окошками вставало розовое солнце. 1985 Йель с облегчением проводил взглядом машину, пророкотавшую по Белдену. Кто-то открыл дверь дома через улицу. Если бы он поспешил, то был бы дома через полчаса, но он пошел так медленно, как только мог. Ему не хотелось возвращаться в пустую квартиру, но еще меньше хотелось, чтобы его там ждал Чарли, готовый поведать, что за напасть заставила всех покинуть дом. Внезапный звонок, очередная смерть. Или они могли включить телевизор и увидеть новости из России, что-то настолько серьезное, что все бросились по домам готовиться к худшему. Он повернул на Халстед: долгую прямую дорогу к своей кровати. Он заглядывал в витрины магазинов, стоял на светофоре, пусть даже не было машин. Пропускал других людей. Может, он ожидал, что ребята возникнут у него за спиной и скажут, что отправились по барам и удивлялись, куда он пропал. Он прошел намного дальше, чем нужно, миновал свой перекресток. Он заглядывал в окна каждого бара на своем пути, если окна были зеркальными или закрашены черным, то открывал двери – и высматривал Чарли, Фиону, хоть кого-то из них. В одном затхлом предбаннике какой-то упоротый тип привалился к сигаретному автомату, держа руку на ширинке джинсов. – Эй, – сказал он, причмокивая. – Эй, красавчик. У меня для тебя работа. В следующем баре, почти пустом, телек на стене показывал почему-то «60 минут»[15], а не порно или музыкальные клипы. Гигантский секундомер отсчитывал время. Спасибо, что не началась ядерная война. Никаких экстренных новостей. У Йеля гудели ноги, и было поздно. Он остановился у полицейского участка и пошел назад по другой стороне улицы, до самой Брайар-стрит. Завернув за угол, он взглянул на верхний этаж трехэтажного дома. Окна были темными. Он не стал входить. Медленно прошел полтора квартала на восток, до маленького синего дома с черными ставнями и блестящей черной дверью. Большинство домов на этой улице были большими, как и несуразный особняк, в котором снимали квартиру Йель с Чарли, и который прежде целиком занимала одна семья, но Йелю давно нравился этот домик, зажатый между каменными гигантами. Компактный и аккуратный, не слишком гламурный, и поэтому, как только Йель заметил перед ним табличку «Продается», он стал развлекать себя шальной идеей: каковы шансы у них с Чарли стать его владельцами. Разве хоть кто-то вроде них когда-нибудь мог купить дом? А вдруг они смогли бы? Получить кусочек города в собственность, чтобы у них было свое место, откуда их никто не сможет вытурить, ни под каким предлогом – это было бы нечто. Они могли бы запустить такой тренд! Если бы Чарли купил дом, за ним бы последовали другие ребята, которым это по карману. Йель оглянулся на их дом. Ни Чарли, ни толпы хмельных гуляк. Здесь он подождет их ничуть не хуже, чем в пустой квартире. Он подошел ближе к табличке, чтобы не выглядеть подозрительно. Они могли бы устраивать вечеринки – люди собирались бы на крыльце, курили и общались, брали пиво с кухни и выходили на воздух, и сидели бы там, на больших деревянных качелях. Ему вдруг захотелось громко позвать Чарли, заорать во весь голос, чтобы весь город услышал. Он с чувством пнул бордюр и выдохнул через нос. Он смотрел на прекрасный дом. Йель мог бы запомнить номер агента по недвижимости – последние три цифры были двойками – и позвонить на этой неделе. И тогда это будет не просто вечер, когда они не пошли на похороны Нико, когда Йель почувствовал себя таким ужасно одиноким; это будет вечер, когда он нашел им дом. Он замерзал. Он прошелся обратно по Брайар-стрит и вошел в квартиру. Все было темно и неподвижно, но он проверил кровать. Никого, и синее одеяло по-прежнему лежало скомканным на стороне Чарли. Йель записал номер агента, пока не забыл. Было семь часов, так что его желудок урчал с полным правом. Надо было подкрепиться перед выходом оставшимися hors d’œuvres[16]. И внезапно у него возникла новая теория: отравленная еда. Его ведь немного мутило, разве нет? Возможно, все остальные пострадали сильнее, и их всех увезли в больницу. Это была первая связная версия произошедшего. Он порадовался тому, что отказался от фаршированного яйца, когда ему предлагали. Он сделал двойной сэндвич с сыром – три ломтика проволоне и три чеддера, китайская горчица, лист салата, лук, томат, ржаной хлеб – и, усевшись на диван, откусил. Это была улучшенная версия того, чем он питался в Мичигане, в студенческом буфете, где ингредиенты для бургеров – включая сыр – были бесплатными. Утром он клал в рюкзак два куска хлеба, а в полдень добавлял к ним начинку. Он набрал номер мамы Чарли. Тереза была из Лондона – легкий акцент Чарли расцветал в ее речи во всем великолепии – но теперь жила в Сан-Диего, попивая шардоне и встречаясь со стареющими серферами. – Как дела? – сказала она. И он понял по легкости в ее голосе, по ее удивлению, что Чарли не звонил ей из больницы или тюрьмы. – Порядок, порядок. Новая работа идеальна. Это было нормально для Йеля, звонить Терезе вне связи с Чарли. Она была ему единственной настоящей матерью во всех смыслах этого слова, и она это знала. Родная мать Йеля с детства снималась в кино, потом пыталась осесть в одном мичиганском городке, но, когда Йелю исполнилось три, удрала, чтобы продолжать актерскую карьеру. Он привык видеть ее в мыльных операх, сперва в «Путеводной звезде», а потом в «Молодых и дерзких», где она до сих пор изредка появлялась в кадре. Ее героиня, похоже, была уже слишком стара для основного сюжета, но ее экранный сын, чем-то похожий на Йеля, был в основном составе; так что она появлялась, чтобы лить слезы всякий раз, как он становился жертвой похитителей или рака. Йель видел свою мать ровно пять раз после того дня, когда она его бросила, и каждый раз она возникала с запоздалыми подарками на праздники, которые пропустила. Она была весьма похожа на свою мыльную героиню: отчужденная, манерная. Последний раз Йель видел ее на свой четырнадцатый день рождения. Она взяла его на ланч и настояла, чтобы он выпил молочный коктейль на десерт. Йель уже наелся под завязку, но она так давила, что он уступил, а потом несколько недель не мог понять, то ли она считала его слишком тощим, то ли это значило для нее что-то особенное – накормить сына сладким, чтобы его осчастливить. Это его не осчастливило, и Йелю до сих пор при виде молочного коктейля сразу вспоминались красные ногти матери, нервозно стучащие по столу – единственная часть ее тела, которая ее не слушалась. «Будет так интересно увидеть, – сказала она ему в тот день, – кем ты станешь». Когда ему исполнилось двадцать, он получил от нее чек на три тысячи долларов. Когда ему исполнилось тридцать, он не получил от нее ничего. С другой стороны, Тереза прилетала в городок и водила его в «Le Francais», что было ей не по средствам. Тереза посылала ему вырезки из журналов, статьи об искусстве и плавании, об астме и бейсболе, о чем угодно, что наводило ее на мысли о нем. – Расскажи мне все о своей работе, – сказала Тереза. – Ты обхаживаешь богатеньких, да? – Отчасти. Мы пытаемся создать собрание. – Ты знаешь, у тебя дар очаровывать людей. Заметь, я не говорю «соблазнять». Ты очарователен, точно щенок. – Хах, – сказал он и рассмеялся. – О Йель, учись принимать комплименты. Он не отпускал ее минут двадцать, рассказывал о галерее, спонсорах, университете. Она пожаловалась, что ее латук приглянулся кроликам или еще кому-то травоядному, но ведь это так похоже на кроликов? Йель взял тряпку и вытер пыль с телевизора, с картинных рам, со старинного бритвенного зеркала, которое он держал на полке с книгами, с деревянной шкатулки, где хранилась детская коллекция мраморных шариков Чарли. – Наверно, она стоит целое состояние, – сказала она. – Чарли там? – Его нет дома, – сказал Йель так легко, как только мог. – Что ж. Скажи ему, что, насколько помнит его старая мама, у нее два сына, и уже несколько недель она ничего не слышала от того, которого выносила. – Мы любим тебя, Тереза, – сказал он. Была глубокая ночь, Йель понял это, даже не глядя на часы, когда он услышал, как открывается дверь, а затем холодильник, и увидел сквозь слипшиеся веки свет в прихожей. – Чарли? – сказал он. Ответа не последовало, так что он сел, свесив ноги с кровати. И в дверном проеме возник силуэт Чарли. Пьяный. Будь Йель не такой заспанный, он бы накричал на него, но он едва ворочал языком. – Что, блин, случилось? – Я мог бы спросить то же. – Нет уж. Ты не мог бы. Я иду… иду наверх на пять минут, и… Какой сейчас, блин, час? Он схватил будильник, повернул к себе табло с красными цифрами: 3:52. – Что с тобой случилось? – Мы загудели после набега. – После чего? – Набега. – Нагрянули копы? Это было первое, что пришло ему на ум, но он сразу отбросил эту мысль. – Что? Нет. После того, как мы были у Нико. Йель оглядел комнату, пытаясь понять, не спит ли он. – Слушай, – сказал Чарли, – я не знаю, куда ты исчез, но, когда мы пошли к Нико, тебя не было. Надеюсь, ты прекрасно провел время. Надеюсь, все было великолепно. – Вы пошли к Нико, – сказал Йель как в бреду. – Устроили набег на его квартиру. – О… – Мы пошли… Ты же знаешь, его родители решили не пускать Терренса. Но у Терренса был ключ, и он… ты ведь к тому времени уже ушел? Чарли продолжал стоять в дверном проеме. Казалось, ему стоило немалых усилий складывать слова в предложения, даже образовывать слоги. – У него был ключ, и он показал его Ричарду, и Ричард сказал, что мы все должны пойти туда немедленно. И мы пошли. Фиона нас прикроет. И забрали его вещи. Смотри.