— Тебя и не узнать — без формы-то! Подожди, если не торопишься — я сейчас смену заканчиваю. Пройдемся вместе. Не без труда поспевая за Кадди, подлаживаясь под его широкий шаг, Уок дошел до ворот. Ворота открылись, выпустили охранника и посетителя, снова закрылись. Извращенный порядок тюремной жизни, обязанность тех, кто здесь служит, удерживать дурное внутри, чтобы не вступало в контакт с хорошим, которому место за двадцатифутовым забором. Он, Уок, не смог бы — а Кадди как-то умудряется. — Уж извини, что на отпевание не вырвался. — Кадди вздохнул. — Да и не люблю я таких церемоний, прощаний… Они шагали вдоль забора. Среди равнины наблюдательные вышки казались Уоку силосными башнями. — Получается, кое-что мне неизвестно, — произнес Уок. Кадди задышал глубоко — словно ждал этой фразы. Они обходили тюрьму по периметру; зачем — Уок понятия не имел. Возможно, Кадди после десятичасовой смены нуждался в свежем воздухе. — Стар здесь бывала, да? — Да. — Я ведь читал журналы посещений. Я проверил все, что смог. Нет там ее имени. Шли мимо вышки, и Кадди вдруг поднял руку. — Самое мое любимое время. По-научному — конец астрономических сумерек, то есть когда солнце на несколько градусов уже скрылось за горизонтом. Иногда я выпускаю заключенных из камер — нарочно, чтобы закат поглядели. Вообрази: пять сотен убийц, насильников, наркоторговцев стоят рядами и смотрят в небо. А чтобы беспорядки в этот час — никогда такого не бывает. — Почему? — Причиной — красота. Труднее делается отрицать высшие силы. — А может, легче… — Не рви себе сердце, Уок. А то произойдет настоящая трагедия. — Давай-ка расскажи о Стар. Кадди остановился на максимальном расстоянии от бараков, между двух вышек с охранниками, готовыми (как, впрочем, и присяжные) в один миг оборвать чью-то жизнь. — Я к ней даже привязался. Неплохо узнал ее — за столько-то лет… Винсент Кинг был порядочный человек, такого в наших стенах и не встретишь. Менялся на моих глазах — думаешь, легко наблюдать, как перепуганный мальчишка сначала ерепенится, а потом свыкается? — С чем? — Со своим положением. Только «свыкнуться» — не значит «перестать страдать». Стар — она ему помогала. Он причинил ей боль, и он же был единственным, кто эту боль мог утишить. Короче, в жизни Винсента снова появился смысл. Первые звезды отсюда, от тюремного забора, казались Уоку поистине райскими огнями. — Винсент — он в ней нуждался, в Стар, чтобы чувствовать себя человеком, а не порядковым номером в оранжевой робе и кандалах. Она лет двадцать с лишним сюда ездила, и это было все равно как брак, как у нормальных людей. Порой они не сразу говорить начинали. Сидят и глядят друг на дружку, Стар вся изнутри полыхает, а у Винсента такой вид, будто она нарочно для него на землю послана. — Ну а другие заключенные? — О, эту парочку я в общую комнату для свиданий не водил. То есть поначалу — да, конечно. Только быстро понял, что Стар молоденькая слишком, хрупкая. Сам ведь представляешь, какой у нас контингент. Предложения, угрозы в адрес девушки — и вдобавок на уголовном жаргоне… Винсент однажды не стерпел, пришлось вмешаться, и хорошо, что охрана вовремя успела. Зато остальные узнали про его слабину и с тех пор не упускали случая кольнуть. А вот у нас имелось особое помещение, вроде квартирки. Только для законных супругов, и то надо было заслужить хорошим поведением. Тюрем с такими квартирками по стране всего четыре — еще в трех штатах, кроме нашего. — И ты оставлял их наедине? — Винсенту это было необходимо. Чтобы человеком себя почувствовать. Черт возьми, я сам не мог видеть его таким… обезличенным; я это еще и для себя делал. Он и Стар… ими двигали космические силы. И знаешь что? Не построили еще такую тюрьму, чтоб ворота закрыть — и конец притяжению истинной любви. Уок улыбнулся. — В журнале посещений я о Стар — ни слова. Потому что строжайше запрещено. А насчет беременностей — сам видел, два раза по девять месяцев наблюдал, как Стар округляется, как светится вся изнутри. Отчаяние кромешное — а из него целых два чуда на свет рождены… — Лицо Кадди озарилось улыбкой. — Но ведь Стар не возила сюда детей? — Винсент был категорически против. Не хотел, чтобы дети его за решеткой видели, и даже чтобы знали. Винсента можно понять. Он так говорил: отец, который в «Фейрмонте» сидит, ни одному ребенку не нужен. Мы это с ним обсуждали, и вот что он надумал: он пожертвует жизнью ради детей, оградит их от правды — это и будет вроде искупления… Уок закрыл глаза. Дачесс и Робин — ведь они о своем происхождении не догадываются. — Винсент и меня умолял помалкивать, — продолжал Кадди. — Я ему говорю: первый, конечно, с тайной твоей не полезу, но если кто спросит — врать не стану. Я честный человек. — Да, ты честный. Кадди усмехнулся. — Нас таких осталось — раз-два и обчелся. — Мне кажется, Стар могла рассказать Дарку. — Почему ты так думаешь? — Вспомнил его слова — мол, чего для родного человека не сделаешь? А Винсент и Стар — они-то знали, насколько у них все зыбко. Друг в друга гляделись — финал видели. — Так и вышло. Помещение для свиданий пришлось снести. Кабель там прокладывали компьютерный. Винсент и Стар еще один раз посидели в общей комнате — и Винсент сказал: всё, хватит. На Стар пялились; отдельные персонажи бахвалились — мол, дай срок, выйду, отыщу тебя, из-под земли достану… Пустое, конечно, — только Винсент этого стерпеть не мог. Тем более что не про одну Стар шла речь, детям тоже угроза. — И он запретил Стар приезжать к нему, — печально констатировал Уок. — А мне приходилось ее «разворачивать». Кажется, во всю жизнь тяжелее задания не имел. Винсент ей сказал: не цепляйся за меня, другого найди. Она не послушалась. Приедет, бывало, и сидит, ждет — вдруг он решение переменит? Целый год так продолжалось, а потом — всё. Как отрезало. Ну, думаю, наверное, нашла способ переключаться с прошлого на настоящее. — Скорее уж способ просто выключаться. Кадди ничего не сказал, но ясно было, что намек он понял. Какие только трагедии не разворачивались у него на глазах, и если даже он не наблюдал завязки, то уж точно видел развязку. — Так ты, Уок, и правда не догадывался? — Нет. Стар знала, как я отреагирую, расскажи она мне. Стану пичкать ее банальностями: о себе позаботься, нельзя одним прошлым жить, и всё в таком духе… Будто у меня — опыт и право давать советы! А ей и Винсенту просто нужно было что-то только для себя. Семья… пусть маленькая, надломленная, да своя. Обойдя тюрьму по периметру, они вернулись к воротам, пожали друг другу руки. — Спасибо, Кадди. Ты сделал доброе дело. — Слушай, а почему ты вообще приехал? Вроде кончилось все, а тебе неймется… — Да случайно вышло. Винсент просил развеять его прах в лесу Элктон-Тринити. Почему — не знаю. Кадди с улыбкой взял Уока за плечи, развернул к одному из бараков. — Вон она, Винсентова камера. Номер сто тринадцать. Тридцать лет он у этого окна просидел. А теперь посмотри, куда оно выходит. Уок перевел взгляд. За горной грядой лежала воля — целых два миллиона акров. 47 Было ясное осеннее утро, солнечные лучи накрест перечеркивали горный склон. Дачесс ехала верхом. Такие прогулки превратились в ритуал — вывести серую кобылку пораньше, пока Монтана не очнулась от сна, и — вперед, по знакомым тропам. Воздух вырывается из груди толчками, с болью; серая не торопится, трусит себе мелкой рысцой. Скакать не может, и это непоправимо. Вот преодолела подъем, встала на вершине холма, откуда видно ранчо, и получила от Дачесс ласку — легкое похлопывание по шее. Классный деревянный дом; в очаге горит огонь, над крышей вьется дымок. Во дворе амбар и хлев, за изгородью речка. Дачесс как-то двинулась берегом, через осинник, отмахала мили три, но увидела волчьи следы и поспешно ретировалась. С тех пор при ней всегда дедушкин нож, и по выходным она бродит одна, продирается сквозь кустарник. Случается ей и ноги промочить — на поверхность в этой местности выходят грунтовые воды, опавшая листва маскирует каждую лужицу. Минувшие месяцы тянулись бесконечно и были тяжелы. Потом проявился эффект Монтаны. Хэл правильно говорил: здесь к человеку возвращается способность дышать. Боль пока была сильна, но Дачесс верила в могущество времени. Вернувшись, она отвела серую в стойло, убедилась, что воды и сена достаточно, погладила нежный конский нос. Долли была на кухне, читала газету. Крепко пахло свежим кофе. Дачесс пришла сама — однажды в полночь; обещала ведь. Сначала согласилась только переночевать, но утром Долли повела ее в конюшню, а там — серая кобылка. Бесплатно досталась Долли, когда распродавали имущество Хэла. День в гостях у Долли растянулся на неделю, неделя стала месяцем. Долли упирала на то, что нуждается в помощи по хозяйству, хотя на свои деньги могла бы каждую неделю нанимать несколько здоровых мужчин. И Дачесс работала на земле — упорно, не жалея себя, от восхода до заката. Они с Долли почти не разговаривали. С помощью сейчас лезть бессмысленно, должно пройти время — это Долли отлично понимала. Вопрос об удочерении Долли подняла однажды утром, когда они сметали чернорябиновую листву с подъездной аллеи. Дачесс три дня ничего не говорила, а потом выдала: если Долли и правда нужна такая дочь, как она, Дачесс, значит, Долли с головой не дружит. Пускай сходит к врачу, проверится. Напишут ей в справке «здорова» — что ж, Дачесс останется насовсем. С радостью. Она рывком сбросила ботинки. — Хочу денег заработать. Долли взглянула на нее поверх газеты. — Задолжала кое-кому. Отдать надо. — Возьми у меня.