— Все, что вы можете сказать, я и сама отлично знаю. — А давай ко мне поедем? Я бы тебе кое-что показала. — Не могу. Тороплюсь. — Значит, в другой раз? — В другой раз. Долли взяла ее за руку. — Обещай, что навестишь меня. — Обязательно. — Теперь я спокойна. Каждый, кто вне закона, свое слово крепко держит. Долли глядела совсем старушкой — тревога добавила ей морщин. Определенно, еще чуть-чуть — и Дачесс пополнит список ее проблем. — Хочешь, я буду навещать Робина? Дачесс кивнула. Нижняя губа у нее дрожала. Нельзя так. Нужно взять себя в руки, ибо то ли еще предстоит. — Будь осторожна, Дачесс. Долли раскрыла сумочку, вынула бумажник, но едва она начала отсчитывать купюры, как Дачесс оседлала велосипед и покатила прочь. Остановилась она в конце главной улицы. Принялась махать Долли, и та тоже вскинула руку. К часу дня Дачесс добралась до ранчо Рэдли. Икроножные мышцы горели, футболка была хоть выжми, волосы, мокрые от пота, висели сосульками. Велосипед она спрятала в некошеной траве у ворот, медленно двинулась извилистой подъездной аллеей; прошла под деревьями, что сплели ветки, будто в молитве; миновала тихий пруд. Она думала о Робине. Где он сейчас — на занятиях? С Шелли? Все душевные силы уходили на то, чтобы не броситься к велику, не помчаться обратно, в Центр для трудных подростков, не упасть на колени перед Робином, не стиснуть его в объятиях. В сумке была единственная фотография — Робин, снятый год назад, улыбающийся, вихрастый; сейчас-то он подстрижен короче. Дачесс достала фотографию, поднялась по ветхим ступеням на террасу, села на качели. На воротах она заметила вывеску: «Агентство недвижимости Салливана». Скоро состоится аукцион; ранчо кто-нибудь купит, займется им, запустит цикл, старый как мир… Равнодушные к переменам, у подножия горы кормились лоси. Взгляд Дачесс скользил по необработанной пашне. Земля нуждается в уходе. Когда-то — целую жизнь назад — этот уход в одиночку обеспечивал Хэл. Дачесс открыла дверь кирпичного амбара. Ей предстали Хэловы инструменты — никто на них не позарился. Она шагнула внутрь, скатала коврик. Под ковриком был люк. Дачесс еле справилась — тяжеленная крышка, ни поднять, ни сдвинуть. Пот с подбородка так и капал. Дачесс закрепила крышку и стала спускаться. Низкий потолок давил на плечи. Револьверы лежали на полках, винтовки висели по стенам, на крючках. Посередине стоял стул, обитый кожей. Здесь Хэл мог побыть наедине с собой. Возле стула, на маленьком столике, Дачесс увидела стопку писем. Полистала их, взяла верхнее, вероятно последнее. Из конверта выпали две бумажки — она сложила их вместе. В горле пересохло, стало трудно сглатывать. Чек. На миллион долларов. Отсроченный[50]. Обналичить можно было месяца через два после начала судебного процесса. Подпись лаконичная, больше похожая на печать. «Ричард Дарк». И подтверждение, сделанное рукой Винсента Кинга, и перенаправление чека лично Хэлу Рэдли. Обе половинки Дачесс вернула в конверт. Вот оно, искупление; вот его цена. Правильно дедушка сделал, что порвал чек. Она поднялась. У стены было нагромождение коробок, каждая — в нарядной бумаге; когда Дачесс это заметила, у нее ноги подкосились. Подарки. Для нее. И для Робина. Даты — начиная с ее первого дня рождения. Дачесс присела на нижнюю ступеньку лестницы. Вскрыла первую попавшуюся коробку. В ней оказалась кукла. В следующей — пазл. Коробки, предназначенные Робину, она не трогала. Взяла ту, что была датирована нынешним днем. Осторожно надорвала бумагу, потянула крышку вверх — и обмерла. Шляпа сама легла ей в ладони. Кожаный шнур вокруг «дышащей» тульи, поля в четыре дюйма шириной. Дачесс коснулась ярлычка. Золотыми нитками на нем было вышито: «Джон Б. Стетсон». Шляпа, надетая с благоговением, пришлась в самую пору. В сумку перекочевали два ствола — тот, из которого Дачесс училась стрелять, и тот, из которого стрелял Хэл; а также коробка с патронами. Дачесс была внимательна, калибр не перепутала. Затем она положила подарки на место. Сумка стала ощутимо тяжелее. Прах, развеянный над водой, ветер пригнал к берегу, где они с Хэлом иногда сидели. Дачесс собралась с духом, поглубже надвинула шляпу, шепнула: — Прощай, дедушка. 41 Утром Уоку звонили — он не брал трубку. Новость уже дошла до кого надо; теперь Уок будет вызван к губернатору Хопкинсу, его снимут с должности и, конечно, предложат другую работу — бумажки какие-нибудь разбирать. Поступило только три звонка — определенно «наверху» считали, что Уок уже практически ни на что не годен. Перед ним на столе лежало дело Милтона. Сам Милтон, разбухший, страшный, мутно глядел с фотографии. Родня? Только очень дальняя. В частности, Уок обнаружил троюродную тетку, что жила в Джексоне, в доме престарелых. На всякий случай позвонил. Услышал: «Знать не знаю никакого Милтона». На скрип двери Уок поднял глаза, попытался улыбнуться. Вышло плохо. Марта закрыла за собой дверь, произнесла с усмешкой: — Звонки мои игнорируете, инспектор Уокер? — Прости. Я был занят. Марта села, склонила голову набок, вскинула брови. — Это правда? — Я не решался взглянуть тебе в лицо. — Смошенничал, выходит? — Не хотел тебя в это втягивать. Марта закинула ногу на ногу. — Я бы пережила. Мы оба знали, на что идем, верно? — Я знал больше, чем ты. — А меня предложениями завалили. Разные ублюдки, которым грозит высшая мера, умоляют заняться их делами. Но я непреклонна. Мне подавай злостных алиментщиков да жертв домашнего насилия. Они — мой хлеб с маслом. — Марта поправила волосы. Уок жадно ловил каждый ее жест. Она подалась к нему, хотела взять за руку. Он отдернул ладонь. — Поговори со мной, Уок. — Когда мы всё это затеяли, я рисовал себе финал. Буквально видел, как Винсент покидает тюремные стены; мне даже мерещились часы, которые пошли вспять. И этого было достаточно. Моя игра завершена — последняя игра. Я болен, Марта. Мой организм умирает — клетка за клеткой. Пока я на ранней стадии; это лишь начало. — Знаю. — Уверена? Потому что я на эту тему достаточно читал. Я говорил с врачом. Я видел тех, у кого болезнь продвинулась дальше. Посидишь этак в очереди на прием — насмотришься… — Ну и к чему ты клонишь? — Не допущу, чтобы ты стала моей нянькой. Я для тебя большего хочу, лучшего. Всегда хотел. Марта поднялась. — Говоришь, как мой отец. Я тебе что — дитя малое? Права голоса не имею, даже когда речь идет о моей жизни? Я сделала выбор. Ты — мой выбор, Уок. И мне всегда казалось, что ты тоже выбрал меня. — Так и было; так и есть. — Врешь. Ты выбрал себя — благородство свое проклятущее, ответственность за других, так ее растак. Уок потупился. Марта вытерла глаза. — Думаешь, я страдаю? Нет, я негодую. Трус ты, Уок. Потому и сейчас отступаешься. — Я был уверен, что ты не пожелаешь меня видеть.