— Так ведь Лия Тэллоу лишь вчера обнаружила это заявление, — не смутился Уок. — Она часто работает вечерами, когда ее супруг уже свободен и может посидеть с детьми. Ей непременно надо все систематизировать. А мне и так нормально; я-то знаю, где у меня что лежит. — Если, инспектор Уокер, вы знаете, где у вас что лежит, почему вы раньше не предъявили суду столь важный документ? — Я забыл о краже со взломом. — Вы — и вдруг забыли? — Дечампс оглядела присяжных, изображая лицом недоумение. — Вы с Винсентом Кингом вместе росли. Вы хорошо знали его родителей. Вы навещали Винсента Кинга в тюрьме. Мне представляется, что в данных обстоятельствах вы просто не могли забыть о краже со взломом. Уок сглотнул, сделал глубокий вдох — последний в существующей реальности. Вот сейчас он откроет рот — и все изменится навсегда. — Я забыл о краже, потому что я болен. Он оглядел зал — журналисты, наблюдатели в заднем ряду. Тишина стала ощутимой. Все взгляды устремились на Уока. — У меня болезнь Паркинсона. Моя память уже не та, что раньше. Я говорю об этом впервые. До сих пор я скрывал свой недуг, надеялся, что его не заметят. Наверное, я… я просто боялся лишиться любимой работы. Уок покосился на присяжных. Судя по лицам, все ему сочувствовали. Перевел взгляд на Винсента, прочел печаль в его глазах. Заявление о краже со взломом лежало перед ним, и он знал: стоит только присяжным всмотреться повнимательнее, и они заметят, что буквы приплясывают, как если бы их выводила нетвердая рука. * * * Заключительные речи начали в пять часов. Судья Родз сказал, что лучше им всем допоздна засидеться, чем растягивать слушания еще на день. Марта выступала первой. С нее глаз не сводили. Она говорила без шпаргалки — уж конечно, накануне репетировала далеко за полночь, думал Уок. Пробежалась по ключевым фактам — надломленной жизни и трагической смерти Стар, неприкаянности ее детей. Убийца, безусловно, заслуживает самого сурового наказания за их раннее сиротство, но тут важно покарать именно того, кто действительно виновен. Перешла к Милтону, к неоспоримым доказательствам его одержимости своей соседкой. Изобразила еще одну трагедию столь живо, что присяжные внимали ей как завороженные. Вернулась к Винсенту. Предложила присяжным представить, каково было перепуганному пятнадцатилетнему мальчишке загреметь за решетку, очутиться среди отъявленных мерзавцев. Говорила о раскаянии Винсента, о его самобичевании, о стремлении до дна испить чашу страданий. Да, Винсент Кинг получил большой тюремный срок; да, он убил сокамерника в целях самозащиты. Возможно, его вина — его ошибка — из тех, которые нельзя искупить. Однако все эти факты не значат, что Винсент Кинг застрелил Стар Рэдли. И молчание его отнюдь не свидетельствует о виновности, а совсем наоборот — оно свидетельствует о ненависти к самому себе, терзающей сердце этого человека. Огонь столь жгуч, что Винсент Кинг скорее примет кару за чужое преступление, нежели останется спокойно жить под солнцем, где нет места для задавленной им девочки. * * * За тысячу миль от зала суда Робин отыскал желтенький цветик — чамису вонючую, или кроличью щетку. Принес в комнату, расплющил с помощью Дачесс и прикнопил к пробковой доске рядом с фотографией Джета. Дачесс обнимала его, мыслями блуждая где-то далеко. Снова активизировался Рик Тайд — не мог пережить, что Дачесс одержала над ним верх, не знал, когда уже пора остановиться. В тот день он плюнул Дачесс в спину, заявил, что это — за Мэри-Лу. Застирывая рубашку в ванной, Дачесс думала об Уоке — как он ее наставлял, чтобы была хорошей девочкой. После ужина Дачесс повела Робина в сад и качала на качелях, пока не погасла за стволами закатная подсветка. Робин щурился на солнце, улыбался. Дачесс называла его принцем. Затем она переодела Робина в пижамку, почистила ему зубки и прочла главу из книжки про поросенка по имени Уилбур и паучка по имени Шарлотта[49]. — Он не простой поросенок, он переживает совсем как человек, — сказал Робин. — Да, он такой. Тем вечером они молились. Робин повторял за сестрой — сложил ладошки замочком, закрыл глаза. — Для чего мы молимся, Дачесс? — Надо кое-что проверить. Дождавшись, когда Робин уснет, Дачесс выскользнула из комнаты, прошла коридором, зная, что за дверьми спят никому не нужные дети, что на несколько бесценных часов они выпали из этого мира, ибо позабыли, какое им отведено место, и в грезах заняли совершенно другое. В общей комнате было темно, только светился экран телевизора. Дачесс долго щелкала пультом, пока не нашла нужный новостной канал. Показывали, как толпятся у здания суда журналисты. Днем она звонила Уоку. Тот говорил усталым голосом, однако заверил, что присяжные проявят к ним максимум внимания и что они с Робином смогут вернуться в любое время. По разумению Дачесс — уже совсем скоро. Мысли перекинулись на маму, а там и на события прошедшего года. Почувствовав пристальный взгляд, Дачесс обернулась. В дверях маячил Робин. — Ты почему не в постели? — Прости. Робин шагнул к дивану, сел. Происходящее на экране имело место настолько далеко от детей Рэдли, что казалось вовсе их не касающимся. Журналисты повалили в здание суда, и тут как раз пошла реклама. Дачесс сидела молча, гадала, что на уме у Робина. Реклама кончилась. Журналисты высыпали обратно на улицу, стали трещать в микрофоны об услышанном в зале, обсасывать подробности жизни Стар и Винсента Кинга — как всем уже известные, так и вновь открывшиеся. И вот вердикт вынесен. Дачесс вздрогнула, сердце забилось чаще. — Что они говорят, Дачесс? — Что Кинг не убивал маму. С приоткрытым ртом она смотрела в экран. Вот один журналист подскочил к присяжному. Присяжный выглядит усталым, однако кроит улыбку. В деталях передает свидетельские показания инспектора кейп-хейвенской полиции Уокера — как этот самый Уокер вдруг обнаружил среди старых бумаг заявление о краже со взломом, из коего следует, что предполагаемое орудие убийства, некогда принадлежавшее Кингу-старшему, никак не могло находиться в распоряжении Кинга-младшего. Присяжные и раньше склонялись к тому, что подсудимый невиновен, и заявление о краже револьвера окончательно их убедило. Дачесс накрыл спазм, да такой жестокий, что пришлось прижать к животу кулак. — Блин, Уок, ты что наделал? — прошипела она. Робин угнездился рядом, и Дачесс, целуя его в темечко, в очередной раз сказала себе, что справедливости от этого мира ждать бессмысленно. Да, она так и думала, она ведь уже кое-что в жизни повидала. А потом на экране появился он. Робин даже с места вскочил. Винсент Кинг вышел из зала суда, сопровождаемый миниатюрной женщиной в строгом костюме, надетом с кроссовками бренда «Чак Тейлор». Зал озарился вспышкой фотоаппарата. Оправданного провели к автомобилю. — Да что же это творится, Робин? Робина между тем затрясло. Он стал задыхаться. А потом разрыдался. Он всхлипывал, а пижамные штанишки темнели, набухая влагой. Дачесс опустилась на колени. — Робин, что такое? Он только мотал головой и крепче зажмуривался. — Все хорошо. Я здесь, я с тобой. — Это он. — Судорожный вдох и новый приступ рыданий. — Я вспомнил. Дачесс нежно взяла в ладони его мордашку. — Что ты вспомнил? Робин глядел мимо нее — в экран. — Винсент был у нас в спальне. Я вспомнил, что он мне сказал. Дачесс утерла Робиновы слезы, и мальчик наконец-то взглянул ей в лицо. — Сказал: прости за то, что я сделал с твоей мамой, и никому про это не говори, не то пожалеешь. Робин закрыл глаза и всхлипнул. Дачесс стиснула его в объятиях. Затем отвела в комнату, вымыла под душем, переодела в чистую пижаму и уложила в постель. Он заснул. А она стала упаковывать вещи. В сумке у нее была фотография — они с мамой, все трое, во дворе, босиком. Смеющиеся. Редкий снимок редкой ситуации. Фотографию Дачесс поместила на пробковую доску рядом с фотографией Хэла. Подняла жалюзи, чтобы видеть звезды, и устроилась в изножье кровати. Место было привычное, слишком многие ночные часы — долгие и в то же время краткие — Дачесс провела вот так, сидя подле спящего брата, перебирая события их жизней. День, когда Робин родился; его первые шажочки, первый лепет. Какой он был занятный, ее маленький брат; сколько раз смешил ее… Потом подрос; Дачесс хорошо помнила, как Робин впервые пошел в садик, как она учила его играть в футбол во дворе у дома. Она просидела с ним всю ночь — нельзя было допустить, чтобы Робин проснулся в темноте и не нашел своей сестры. Когда забрезжил рассвет, Дачесс подтащила сумку к выходу, бесшумно открыла дверь. И вернулась к кровати, и стояла, сдерживая слезы, пока они не начали ее душить, и кляла себя, и рвала на себе волосы, словно сумасшедшая — каковой и являлась. Будь у Дачесс нож, она бы себе все руки изрезала. Потому что так ей и надо. Даже еще и не так, а больнее. Наконец она склонилась над братом, поцеловала его в висок, велела быть хорошим мальчиком — и исчезла из его жизни, как исчезли до нее слишком многие.