— Не понимаешь ты, легавый, ни хрена. Винсент голодовок не устраивал, как и молчанок. Ел ровно столько, чтоб хватало. И с разговорами так же. Твою мать, да он вдохов-выдохов делал ровно столько, чтоб… — Сколько? На что хватало? — На то, чтоб не сдохнуть. Никаких поблажек, но морить себя — этого не было. Он, видишь, хотел полный срок отмотать, наказание выпить по капле, до дна. И уж позаботился, так обставил, чтоб ни облегчения, ни отвлечения. У других телик в камере, радио — у Винсента одни голые стены; сам ото всего отказался. Он бы вообще один сидел, на воздух шагу бы не сделал, если б не Кадди. Луис глубоко затянулся. — У Винсента были проблемы с другими заключенными, — сказал Уок. — Проблемы у всех бывают — обычное дело. У Винсента девчонка осталась, верно? Вот парни просекли, в чем его слабина, имя ее трепали, чтоб, значит, ревность возбудить. Ты, мол, здесь, а зазноба твоя с другими крутит. Ревность — страшная штука, когда в камере сидишь, вот что я скажу. Скольким мозги своротила… А Винсент — он как-то справлялся, в раж не входил. Болтают, сочиняют всякое — пусть их, чужой рот не заткнешь. — И всё-таки его довели, разве нет? Я собственными глазами видел шрамы. — У Винсента только один враг был — он сам. — В смысле? — Как-то попросил он: добудь, Луис, мне бритву. Ну это пара пустяков. Я думал, Винсент хочет поквитаться с кем-то… — А он? — В тот же вечер, как я ему бритву передал, слышу — охрана на уши встала. Ничего особенного, если б шумели возле другой чьей-нибудь камеры, а не Винсентовой. Я — к решетке… — Ну? Луис побледнел. — Жуть что было. Он себе все руки искромсал. Резал без оглядки, глубоко, в самое мясо. Но артерии не трогал. Говорю: смерть в его планы не входила — только боль. Уок потерял дар речи. Горло сдавило, он едва мог дышать. — Всё насчет Винсента? — Не всё. Опишите, Луис, его характер. — Ну этого никто не сделает. Никто Винсента не знал, по большому счету. Луис бросил сигарету, затоптал, нагнулся за раздавленным окурком. Подмигнул Уоку и вытянул ладонь, но прищелкнул языком, едва Уок, расценивший этот жест как приглашение к рукопожатию, шагнул вперед. Тогда Уок вынул двадцатидолларовую купюру и по реакции Луиса понял, что на сей раз догадка верна. 27 Долли, дожидаясь на крыльце, пока ее впустят, еле удерживала под мышкой большущую коробку. Вообще-то она приехала за Робином: было решено, что мальчик переночует у нее дома — на всякий случай. Вдруг миссис Ноубл не сможет забрать Дачесс и Томаса, так вот чтобы у Хэла руки были развязаны. Эта вечная Хэлова тревога, обязательный план «Б». Долли повела Дачесс в спальню, поместила коробку на кровать, сняла крышку. Дачесс так и ахнула — внутри оказались тени для век, пудра, румяна, помада, туалетная вода на любой вкус. — Обещайте, что в итоге я не буду выглядеть как потаскуха. — Никаких обещаний не даю, солнышко. Дачесс улыбнулась. Ответ ей понравился. Час спустя она сошла на первый этаж: волосы завиты, тщательно уложены и перехвачены новой ленточкой, губы — как блестящие розовые леденцы. Туфли тоже новые — Келли помогла выбрать. Плюс несколько фунтиков живого веса, плюс окрепшие от работы мышцы — вполне здоровая девочка без признаков истощения. Хэл просиял от чувства, похожего на гордость, и Дачесс бросила ему «заткнись» прежде, чем он успел произнести хоть слово. — До чего ж ты красивая, — восхитился Робин. — Совсем как мама. * * * Хэлов грузовик тащился за автомобилем Долли до поворота на Авоку. Падал легкий снежок, но шоссе предусмотрительно посыпали солью. Вдали светился внушительный особняк — дом Долли. Дачесс спросила, как себя чувствует Билл. Долли ответила, что старый упрямец не желает сдаваться — собственного блага не видит. Попрощались с Долли и Робином, двинулись дальше. Миновали знак «Водитель! Сбавь скорость». — Волнуешься? — спросил Хэл. — О чем — что сегодня вечером забеременею? Нет, я спокойна. Чему быть, того не миновать. Свернули к Карлтону. — Меня Робин беспокоит, — сказала Дачесс. Хэл сверкнул на нее глазом. — Он что-то знает… ну о той ночи. Когда бодрствует — вроде не помнит, зато когда спит… Ему это снится, я же чувствую. Мне кажется, он тогда всё слышал; всё. — Ничего, разберемся. — Вот так вот запросто? — Ну да. Устраивает тебя? Дачесс кивнула. Еще поворот — на Хайвуд-драйв. — Вот блин! — Что такое? В следующую секунду Хэл и сам увидел. Попытался сдержать улыбку — ничего не вышло. Подъездная дорожка к дому Ноублов была расчищена от снега и усыпана лепестками роз. — Хэл, пристрели меня! К оконному стеклу словно приклеилась Томасова физиономия — вот с таким же выражением Робин, бывало, в Сочельник караулил Санту. — Господи, еще и галстук-бабочку нацепил… Вырядился как цирковой фокусник. Хэл заглушил двигатель. Дверь открылась, на крыльцо вышла миссис Ноубл с фотоаппаратом. За ней маячил мистер Ноубл с видеокамерой — взгромоздил ее себе на щуплое плечо; она покачивалась, разбрасывая слепящие вспышки. — Поехали обратно, Хэл. Я в этом идиотском шоу не участвую. — Один разок можно. В виде исключения. — Безграничное самопожертвование?.. Ладно, уговорил. — Я спать не лягу. Звони, если что. Дачесс вдохнула поглубже, взяла зеркальце, поправила ленту. — Повеселись нынче хорошенько. — Вот это мне как раз и не грозит. Она распахнула дверь. Холод едва не заставил ее отшатнуться. — Платье совсем простое, а девчонки придут в блестках, в пайетках… — С каких это пор ты хочешь быть как все? Ты же у нас вне закона. — Я — вне закона. Дачесс спрыгнула в снег.