Лило без продыху, и Дачесс целые дни проводила возле окна. Усаживалась на старый ящик и смотрела, смотрела в серое небо. Казалось, Хэл был занят тем же, но временами Дачесс ловила на себе его озабоченный взгляд, а временами могла поклясться, что интересует Хэла вовсе не погода, а подъездная аллея: настороженный, он словно кого-то ждал. Робин подхватил грипп, неделю провалялся в постели. Дачесс носила ему теплое питье, всячески обихаживала, даром что от высказанного Робином между ними пролегла трещина; но перепоручить его заботам Хэла значило бы расширить эту трещину до размеров ущелья. На третью ночь жар достиг пика. Робин бредил, звал маму, сидя в постели — мокрые волосики прилипли к лобику, непонимающие бессонные глаза распахнуты. Крик и вой шли не из горла даже, а из самого нутра, где горела, язвя, невыносимая боль ровно той же природы, что у самой Дачесс. Хэл переполошился, в панике спрашивал Дачесс, не вызвать ли врача, а лучше сразу «Скорую»; Дачесс была невозмутима. Намочила полотенце, раздела Робина догола. Она просидела с ним всю ночь. Хэл маялся под дверью спальни. Ничего не говорил, вообще не вмешивался, просто был рядом. Наутро кризис миновал. Робин съел немного супу. Хэл на руках отнес внука на крыльцо, усадил на качели — пусть полюбуется дождем да подышит туманом. — Красиво, — сказал Робин, указывая в сторону пруда. — Дождик так и стучит по воде, будто это барабан. — Да, похоже. — Прости меня. За то, что сказал тебе тогда, в поле. Дачесс присела перед ним, почувствовала сквозь заношенные джинсы, в особенности сквозь прореху на коленке (выдрала клок, когда работала), до чего шершавы доски крыльца. — Не надо извиняться, Робин. Я все понимаю. Оказалось, у Хэла есть видеомагнитофон, и целое воскресенье они бездельничали за просмотром фильмов с Ритой Хейворт. Дачесс и не снилось, что женщина может быть столь восхитительна. На чердаке Дачесс обнаружила целый мешок с кассетами — сплошные вестерны. Она смотрела их вместе с Хэлом по ночам, а днем, перевоплощенная, гоняла по тощей пшеничной ниве банду мексиканцев. Хэл наблюдал с крыльца, тряс головой, словно маразматик. Дачесс объявила, что он — Злой, или Туко, себя же называла Сентенцей. Хороший в это время хлопал в ладошки, не обращая внимания на то, что мокрые кудри прилипли ко лбу, а желтенький дождевик набух влагой[38]. Она продолжала практиковаться в стрельбе. Попадание со ста ярдов в яблочко — и вот Дачесс уже не Сентенца, а Санденс[39]. Впервые усевшись верхом на серую кобылку, она ощутила себя почти что Бутчем Кэссиди. Бутч грабил поезда где-то в этих краях — может, и Дачесс приживется здесь, в Монтане. Под ее ладонью жарко пульсировала упругая конская шея; серой было обещано, что ее никогда не пришпорят, и пусть она за это не спешит сбрасывать свою наездницу. Дачесс вцепилась в луку седла, не смея разжать пальцы хотя бы для того, чтобы смахнуть с волос дождевые капли; оставалось только встряхиваться по-собачьи, пока Хэл водил серую по загону. Продержавшись целый круг, не запятнав себя падением (серая, к слову, не позволила себе никаких закидонов, даже с рысцы не сбилась), Дачесс еле-еле сумела подавить торжествующую улыбку. Еще через неделю среди туч цвета сажи наметился просвет, дождевые капли поредели. Синева начала пробивать себе дорогу, и вот, впервые за целый месяц, землю Монтаны благословило солнце. Хэл как раз боронил, Робин только что вышел из курятника; они одновременно замерли, запрокинули головы, заулыбались и вскинули руки — смотри, мол, Дачесс. И Дачесс медленно, с огромным усилием, тоже вскинула руку и помахала им обоим. Из уроков математики она усвоила, что треугольник — самая устойчивая фигура. Степенная монтанская осень: тысяча оттенков бурого под ногами, по капле убывающие дни. Как-то в воскресенье Хэл повез Дачесс и Робина в национальный парк Глейшер. Пешком они поднялись к водопаду Раннинг-Игл-Фоллз. Осины ржавыми своими кронами перехватывали солнечный свет, и Дачесс вдохнуть не могла от восторга. Брели по пышному листвяному ковру. Сначала Робин примерял листья к плечикам, будто погоны — они были столь крупны, что приходились впору; потом набрал целую охапку, скрылся за ней и сам не видел дальше собственного носишки. Хэл вывел их на прогалину, к трепещущим тополям — листва, ни секунды не оставаясь без движения, мерцала, искушала, как фальшивое золото. — Красотища, — прокомментировал Хэл. — Красотища, — повторил Робин. Дачесс любовалась молча. Теперь все чаще выпадали дни, когда она не могла ни произнести, ни даже подобрать обидных слов. Они замерли на скале над ревущим водопадом. Поодаль стояла семья — родители и двое детей: один — вылитый отец, другой — вылитая мать. Симметричные, блин, подумала Дачесс и отвернулась, словно знала за супругами грех новейшего времени. Все равно разведутся, причем уже скоро; что до пары ангелочков, им светит ожесточение, их светлые воспоминания будут раздавлены яростным хлопаньем дверей и размыты сердитыми слезами. Да, так все и произойдет, решила Дачесс и злорадно улыбнулась. В баптистскую церковь в Кэньон-Вью она по-прежнему надевала искромсанное платье. Хэл только хмурился, другие дети округляли глаза, но остальные прихожане — пожилые семейные пары, что раскланивались с Хэлом, и вдовы, что несли себя к церковным скамьям, излучая спокойную гордость за достойно прожитую жизнь, — эти Дачесс жалели. Больше всех к ней прониклась Долли — недаром же она высматривала Дачесс в толпе и неизменно занимала место рядом. Осенний свет был скуден, и в церкви даже днем зажигали лампы, плюс теплились свечки. Робин садился подле троих братьев — все были старше его, но от себя не гнали. Братья хихикали и толкались во время проповеди, матери приходилось на них шикать. Робин испытывал перед ними трепет — большие мальчики, огромная честь. — Он явится. — Кто? — спросил Хэл. — Дарк. Помни об этом. — Чепуха. — Не чепуха. Я — Джоси Уэйлс, Дарк — солдат армии северян[40], а награда — моя кровь. Так что можешь не сомневаться. — Ты так и не объяснила, какой резон этому Дарку тебя преследовать. — Он думает, я ему навредила. — Это так и есть? — Да. Священник призвал к причастию, и моментально выстроилась очередь. Ишь, как нагрешили, мысленно усмехнулась Дачесс; ради искупления готовы пить дрянное винцо со слюнями своих ближних. — Пойдешь причащаться? — Этот вопрос Хэл задавал каждое воскресенье. — Не хватало мне герпес подцепить. Хэл отвернулся, и Дачесс записала на свой счет маленькую победу. Робин, в галстучке с орлом — символом штата Миссисипи, найденном на чердаке, и во взрослой соломенной шляпе минимум на семь размеров больше нужного — увязался за троими братьями. Поравнявшись с Дачесс, он сказал: — Можно мне с Джоном, Ральфом и Дэнни? Я просто постою, причащаться не буду — не хватало мне герпес подцепить. В Хэловом взгляде Дачесс прочла укоризну. Они остались угощаться. Дачесс съела кусочек шоколадного торта и кусочек лимонного. Был еще пирог с грушами и финиками, но пожилая дама-распорядительница убрала блюдо прямо у Дачесс из-под носа. За последнее время Дачесс поправилась — не сильно, но достаточно, чтобы не вызывать тревоги. У крыльца валялся видавший виды велик — Дачесс заметила его, когда грузовик подруливал к ранчо. — Томас Ноубл приехал, — объявил Робин, всю дорогу не отлипавший от окошка. И правда, Томас Ноубл ждал, сидя на нижней ступени, спрятав недоразвитую руку в карман зеленых вельветовых джинсов. Рубашка и куртка у него тоже были зеленого цвета. — Вот вырядился — точная козявка, — съязвила Дачесс. Все трое выбрались из грузовика. Дачесс подбоченилась и нахмурила брови. — Ну и что ты здесь забыл, Томас Ноубл? Он сглотнул дважды — в первый раз от вопроса, второй — когда разглядел прорези на ее платье. — Надеюсь, тебе не взбрело меня преследовать? Не то Хэл тебя пристрелит — верно, Хэл? — Верно, — сказал Хэл и поманил Томаса в дом, пообещав, что даст ему толкать электрокосилку, вот только сменит воскресный костюм на рабочие штаны. — Я… у меня что-то с математикой туго. Может, ты объяснишь… — Так я тебе и поверила насчет математики! — Ладно. Я подумал, может, мы бы с тобой иногда вместе… Ну, по-соседски. Я ведь живу совсем рядом… — Томас Ноубл сделал неопределенный жест полноценной рукой. — Это ты мне рассказываешь? Я все владения Рэдли обошла, нет тут поблизости никаких соседей. Признавайся, сколько миль на велике отмотал? Томас Ноубл поскреб в затылке. — Около четырех. Мама говорит, мне полезны физические нагрузки. — Эх ты, недокормыш… Лучше б твоя мамаша новое меню для тебя составила. На это Томас Ноубл отреагировал простодушной улыбкой. — И не надейся — я тебе ланч готовить не буду; даже попить не предложу. Сейчас не пятидесятые годы. — Знаю. — Мне надо возле пруда сорняки повыдергивать, а то к воде не подойдешь. Я тут с тобой прохлаждаться не собираюсь. И вообще, нормальные люди сначала звонят. Дачесс прошла в дом, переоделась в старые джинсы и рубашку. Томас Ноубл ждал ее — мялся у крыльца, изучая собственные кроссовки. — Давай со мной, раз уж приехал. Хоть какая-то польза будет. — Я готов, — выпалил Томас Ноубл. Он пошел за ней к пруду, опустился на колени и стал дергать сорную траву по ее указке. Дачесс полезла в карман и вынула сигару, украденную из Хэлова комода. — Не кури, пожалуйста, от этого рак бывает, — взмолился Томас Ноубл. Дачесс показала ему средний палец, откусила и выплюнула кончик сигары. — Джесси Джон Рэймонд держал дым во рту, расправляясь с презренным трусом Пэтом Букиненом.