— Дачесс… — Для преступников вроде Кинга обратной дороги нет. Убить безоружную женщину, застрелить в упор — конечно, он достоин смерти. Глаз за глаз — верно, Уок? — Не знаю. Дачесс макнула в кетчуп ломтик картошки и покачала головой, выражая разочарование в убеждениях Уока. О Винсенте она то и дело заговаривала, повторяла затверженное: Кинг убил мою мать, напугал моего брата, так что тот, бедный, в шкафу был вынужден спрятаться. — Ешь бургер, — распорядилась Дачесс. Робин повиновался. — А салат кому оставляешь? — Но… Под ее неумолимым взглядом Робин надгрыз сбоку салатный листок. * * * Еще час пути, указатель «Исправительное учреждение Диармен». Колючая проволока по периметру квадратной мили — чтобы те, чья жизнь пока не искорежена, не проникли к тем, для кого все уже решено. И чтобы эти последние не вырвались к благополучным. Вышка, на ней охранник — глаза скрывает широкий козырек, ладонь на стволе автоматической винтовки. Пыльный шлейф в зеркале заднего вида, словно автомобиль Уока вторгся в пределы безмятежности. Робин лежал на заднем сиденье, гримасничал во сне — жмурился, сжимал челюсти. Видения шли ноздря в ноздрю с дневными событиями. — Это тюрьма, — констатировала Дачесс. — Да, — отозвался Уок. — Вроде той, где держат Винсента Кинга. — Да. — Интересно, его там бьют? — В тюрьмах всякое бывает. — Надеюсь, его там по кругу пустят. — Не говори так, это нехорошо. — Пошел ты. Чувства Дачесс, ее ненависть были понятны; Уок лишь боялся за ее психику. Ибо зола не остыла, и легчайшего ветерка было бы довольно, чтобы вновь раздуть еле живой огонь. — Хоть бы Кинга всей камерой отмутузили, — продолжала Дачесс. — Я это перед сном представляю, морду его вижу — кровища, челюсть сворочена… Хоть бы от него куча дерьма осталась. Уок откинулся в водительском кресле. Кости ныли, руки дрожали. Утром, в постели, он думал: сегодня точно не встану. Боялся, что девочке придется звать на помощь. Господи, все ведь начиналось с обычной, пустячной боли в плече! — Наверное, я забуду Кейп-Хейвен — а я помнить хочу, — заговорила Дачесс, обращаясь словно к пейзажу за окном. — Я буду писать тебе письма и слать фотографии, — предложил Уок. — Мой дом больше не в Кейп-Хейвене. Но и там, куда мы едем, мне тоже не прижиться. Кинг всё отнял; вообще всё. — Погоди, оно наладится… — Уок осекся, потому что не сумел сглотнуть ком. Дачесс повернулась к заднему стеклу. Смотрела долго, пока тюрьма не слилась с горизонтом. Тогда она закрыла глаза, отгородилась и от Уока, и от перемен — как заоконных, так и личных. * * * Самый изнурительный час суток, духота колышется, поднимается волнами над равниной. Уок за рулем, дети — оба — спят. Дачесс до последнего терзала собственные глаза, воспаленные от непролитых слёз, но зной одолел и ее. Уоку в зеркале видны мятые шорты, коленки в ссадинах, бедра, не успевшие загореть. Поразительно: сотни миль кряду земля была мертва — и вдруг на смену лиловым трещинам и рыжей пылище пришла хвойная зелень. Жажда утолена влажными ветрами, что с запада, с излучины Миссури, несут блаженную прохладу. Тем страннее, что граница между пеклом и роскошными лесами обозначена скромным сине-красно-желтым дорожным щитом: мол, добро пожаловать в Монтану. Уок помассировал себе шею, зевнул, провел пальцами по небритым щекам. За время пути он ел мало и сбросил, навскидку, фунтов пять. Еще через час показалась и сама Миссури. Хайвей изогнулся; столица штата, Хелена, теперь позади. Небо стало столь огромным, что выгляни хоть сам Господь Бог — и то не потряс бы сильнее, чем размеры лазурного холста. Поворот на проселок — и вот оно, ранчо, этакая деталь равнины, вписанная в пейзаж деликатнейшими мазками; амбары под цвет краснозема (всего три штуки), предзакатное солнце выбелило крыши; два зернохранилища в кедровой роще. Дом, крепкий, приземистый, расселся широко и прочно; по всему периметру идет терраса, на ней стулья и качели, древесина грубой обработки — и это восхитительно. Уок заметил: у Дачесс глаз горит, язык так и чешется что-то спросить — но тем упрямее она сжимает губы. — Вот мы и приехали, — сказал Уок. — Тут люди вообще живут? — В нескольких милях от ранчо есть город, называется Коппер-Фоллз. Там даже кинотеатр имеется. — Информация была добыта Уоком накануне, когда дети легли спать. Подъездная аллея затенена амбровыми деревьями, забор из штакетника нуждается в побелке. За поворотом — сам хозяин, Хэл. Стоит неподвижно — ни жестом, ни взглядом не выдает эмоций. Просто смотрит. Дачесс расстегнула ремень безопасности, привстала. Ее белокурая голова всплыла в зеркале над плечом Уока. Уок заглушил двигатель и вылез из машины. Дачесс осталась внутри. — Здравствуйте, Хэл. — Уок шагнул вперед, протянул руку для пожатия. Рука Хэла Рэдли была грубая, мозолистая; глаза — не по возрасту ярко-голубые. Но улыбнулся Хэл не прежде, чем из автомобиля выбралась его внучка — копия матери. Однако к деду Дачесс не шагнула. Замерла на месте, глядела оценивающе. Хэл тоже к ней не спешил. Уок думал поманить девочку, но Хэл легким качанием головы распорядился: не надо. Сама подойдет, когда захочет. — Робин спит — умаялся. Долгая дорога получилась. Разбудить его? — Пускай сил набирается. Завтра вставать ни свет ни заря. Закон ранчо. Уок прошел в дом следом за Хэлом. Рослый, поджарый, даром что старик. А ступает как — непримиримость в каждом шаге. Голову несет высоко: вот, дескать, это моя земля, я ее обрабатываю и тем горжусь. Дачесс шла последней, озиралась по сторонам. Перед ней простерся новый мир; новый, впрочем, лишь для нее — на самом деле всё здесь как в позапрошлом веке. Дачесс наклонилась, провела рукой по траве. Шагнула к амбарной двери, за которой были прохлада и сумрак. Резко пахло животными и навозом. Запах ошарашил, но не вызвал отвращения. Хэл принес пиво столь холодное, что Уок не нашел в себе сил отказаться. Ну да, он в полицейской форме — и что? Они с Хэлом уселись на жестких деревянных стульях. — Сколько воды утекло, — бросил Уок. — Немало. Одухотворенностью, детальностью монтанский пейзаж вполне тянул на портрет. Простора казалось в избытке. Такое количество не утоляет кислородный голод — таким количеством захлебываешься. — Ну дела, — произнес Хэл. Рукава его клетчатой рубашки были закатаны по локоть, открывая мускулистые предплечья. Слово «дела» не раскрывало сути произошедшего — как, впрочем, не раскрыло бы ее и любое другое слово. — Она видела? Уок покосился на старика — но тот глядел прямо перед собой, на просторное поле. — Видела. Полицейские не уследили, она шмыгнула мимо — и прямо в гостиную. Хэл хрустнул костяшками пальцев в мелких шрамиках, спросил снова, гораздо глуше: — А мальчик? — Робин не видел. Вероятно, слышал крики или выстрел. Не знаю. Он об этом не говорит. Он был заперт в спальне. С ним врач беседовал, психиатр. И здесь ему тоже надо будет посещать психиатра. Я все устрою. Может, он вспомнит. Может, нет. Как знать, не лучше ли для него второй вариант… В один долгий глоток Хэл ополовинил бутылку. Рука у него была коричневая от многих лет работы под открытым небом; запястье казалось слишком широким для ремешка недорогих часов. — Я ведь их впервые вижу. Дачесс в пеленках помню — дочь в последний раз навещал, когда она только-только родилась. А Робин… — У Хэла сорвался голос. — Дети хорошие, оба. Прозвучало плоско, хотя по сути фраза была правдивей некуда: все дети в мире — хорошие, какие тут могут быть разночтения?