Рак молочной железы и легких. Диагностировали поздно, и теперь несчастную женщину всю искромсали в надежде спасти. Удалили обе груди и одно легкое. Весила она уже килограммов тридцать пять, не больше. Будь она лет на пятнадцать постарше, Коган вообще не стал бы ее оперировать. Но ей было тридцать шесть, и трое детей. Коган решил, что сделает все возможное, хотя для этого ему пришлось пободаться с начальством. А вот теперь ее состояние начало ухудшаться. Появились боли в плече, и Коган боялся, что это метастазы. Легкое он удалил три недели назад, а опухоль продолжала распространяться. «Не жилец». — Доброе утро, миссис Домингез! Как вы себя чувствуете? Она не ответила, только поморщилась и пожала плечами. То ли не поняла его, то ли просто не хотела разговаривать. По-английски она говорила плохо, и Коган старался брать с собой на обход переводчика. Две медсестры этого отделения говорили по-испански, вот их он обычно и просил помочь. Сегодня с ним пришла Клаудиа. — Спросите ее, болит ли у нее что-нибудь? — попросил Тед. Клаудиа перевела. Миссис Домингез сразу оживилась и затрещала на испанском. — Она говорит, ей трудно дышать. И у нее болит грудь. И руки. И спина. — Спросите, она с утра обезболивающее принимала? — Да, принимала, минут тридцать назад. — Помогло? — Немножко. — Понятно. Скажите ей, пусть не стесняется звать сестер, когда у нее боли. Я приду и увеличу дозу. Ладно? — Ладно, — ответила миссис Домингез, выслушав перевод. — Скажите, что я хочу осмотреть шишку на плече. Миссис Домингез кивнула, и Коган опустил рукав пижамы. Шишка на ощупь была упругая, размером примерно с мячик для гольфа. — Переведите ей, что я хочу взять анализы. Только попозже, сейчас пусть отдохнет. Я вернусь после обеда, и мы все сделаем. Клаудиа перевела. — Она спрашивает, будете опять резать? — Надеюсь, биопсия не понадобится. Я просто воткну туда иглу и посмотрю, что там внутри. Может, лаборатории будет достаточно жидкости из этой шишки. Прямо так переводить не надо. Объясните ей суть, но помягче. Бог его знает, что уж там Клаудиа перевела, но миссис Домингез явно успокоилась. — Спасибо, Клаудиа! — Тед повернулся к миссис Домингез: — Держитесь, о’кей? — О’кей, — ответила она. — Хорошо. Я вернусь после обеда. Всякий раз, общаясь с тяжелыми раковыми больными, Коган вспоминал доктора Лю, онколога, известного своей грубостью и прямотой. Он родился в Китае и по-английски говорил без ошибок, но с сильным акцентом, который еще больше усугублял впечатление от его откровенности. К примеру, пациент, у которого вновь обнаружили опухоль после короткой ремиссии, дрожащим голосом спрашивал доктора Лю, как обстоят дела, и тот спокойно отвечал: «У вас рак легких. Вы умрете». Вот так. Никаких тебе подслащенных пилюль, никакой деликатности. Многие покидали его кабинет в слезах, недоумевая, как мог лечащий врач направить их к страшному доктору Лю на консультацию. Однако, как это ни странно, были и такие, которые не сердились на онколога. Некоторые даже благодарили его. Некоторым он нравился, поскольку был прекрасным специалистом и знал обо всех новейших достижениях медицины. Лю постоянно читал статьи и постоянно возился со своими пациентами. Помнил все нюансы их историй болезни. И пациенты были благодарны ему за это. — У вас рак. Вы умрете. — Спасибо большое, доктор! Спасибо, что вы мне об этом сообщили. Нет, Коган так не мог. Пускай многие считают такой подход правильным. Тед не мог захлопнуть дверь у пациента перед самым носом. Ну хоть щелочку-то надо оставить?! — Знаешь, я бы предпочла знать, что умираю, — как-то сказала Теду его бывшая жена. — Лучше так, чем тратить время и деньги на бесполезное лечение с ужасными побочными эффектами. — Ты так говоришь, потому что здорова, — ответил Тед. Эти несчастные отчаянно надеялись. Они страстно желали обрести хотя бы призрачную надежду, и отнимать у них возможность поверить в чудо было бы жестоко. — Я говорю им правду, — сказал тогда жене Тед. — Иногда, когда форма рака не оставляет ни малейшего шанса, я говорю, что лечение почти наверняка не подействует. Но они ничего не желают слушать. Они говорят: «Ну ведь что-то же можно сделать». И, сказать по правде, что-то действительно сделать можно. Всегда. В этом и заключается весь ужас современной медицины. — Нет, Тед, — ответила его жена, — это ты не хочешь смириться. Это ты ничего слушать не желаешь. Ты знаешь правду, но позволяешь своим больным убедить тебя поступать по-другому. — Может, и так. Только разницы все равно никакой нету. Результат один и тот же. — Однажды может оказаться, что разница есть. — Однажды я сам окажусь на их месте. — Я не это имела в виду. — Знаю, — ответил Тед. — Я тебя понял. 10 Оттенки красного 1 апреля 2007 года, 12.05 Керри Пинклоу ведет гостя на задний двор к металлическому столику со стеклянной столешницей. Огромный зонт защищает от полуденного солнца. Дом у Пинклоу не такой большой, как у Кройтеров, но все же хороший. Похоже, тут не так давно делали ремонт и пристроили к гаражу дополнительную комнату. Керри рассказывает Мэддену, что ее родители развелись и она почти все время живет здесь с матерью, но иногда навещает отца. Он теперь снимает трехкомнатную квартиру в Лос-Алтос. Усевшись, Мэдден достает из внутреннего кармана спортивной куртки блокнот и кладет его рядом с кофейной кружкой. Потом ставит на стол диктофон. — Это у вас ранение было? — Какое ранение? — Ну, в ногу… Вам ее прострелили? — А, нет. Переболел полиомиелитом в детстве. Ты знаешь, что это такое? Она корчит рожицу, дескать: «Ну ты что думаешь, я совсем дура, что ли?» — У Рузвельта был полиомиелит, — говорит Керри. — Да, был. — Вы же вроде не старый. От него ведь теперь прививку делают, разве нет? — Мне пятьдесят восемь. Мой случай — один из последних. — Простите! — Внезапно Керри становится серьезной. — Ужас какой! — Керри, если ты не возражаешь, я бы хотел записать разговор, чтобы ничего не забыть потом. Хорошо? — Ладно. Только если я начну реветь, то тогда выключайте? Я все утро проревела. До сих пор не верится, что она умерла. — Договорились. Мэдден разглядывает девушку. Симпатичная, но очень отличается от своей подруги. Вся красота на поверхности, а глубины никакой. Темные прямые волосы, фигурка отличная, маленький носик, голубые глаза. Но роста небольшого и очень аппетитная. Из тех девчушек, которым никогда не стать моделями. Бюст большой — как и у матери, кстати (Мэдден встретился с ней, когда входил в дом), — и, судя по вырезу облегающей футболки, Керри не стесняется этот бюст демонстрировать. Иногда, видимо сердясь на подругу, Кристен в дневнике называла ее вертихвосткой, воображалой и болтушкой. Вполне вероятно, что Мэдден заранее настроился, прочитав дневник, но, похоже, Кристен была права. Да, глаза у Керри припухли от слез, но макияж наложен тщательно, даже помада на губах имеется, чересчур красная, на взгляд Мэддена, для такого разговора. Вроде бы барышня понимает, что ей предстоит стать одной из главных героинь этой трагедии, понимает и нервничает. Сосредоточенно жует жвачку и ковыряет заусенцы. — Она тебе вчера несколько раз на мобильный звонила, — говорит Мэдден. — Да, мы поговорили, а потом еще эсэмэсками перекидывались. — И какой у нее был голос? — Расстроенный, по-моему. — То есть ты не уверена? — Ну, она сказала, что сейчас к ней приедут из полиции — вопросы задавать. И что она пытается дозвониться до доктора Когана и предупредить его. — И что, дозвонилась?