– Да мне насрать! – грязно выругался подполковник. – Пока здесь не разрулим, никуда не поедем, а перед Сталиным я сам отвечу. Лично. Еще вопросы у кого-нибудь остались? – После этих слов Насте показалось, что притих даже ветер, неистово хлещущий по полю, а все находящиеся рядом люди превратились в ледяные статуи. «Господи! Ответит перед Сталиным лично!» Стрельцова не была набожной, но у нее сейчас выскочило именно это слово, иногда произносимое ее бабушкой. Для Насти Сталин был много больше, чем главой государства. Она никогда не видела его вживую, но относилась к нему, как и большинство молодых людей ее возраста, со слепым безграничным доверием и почти детским восторгом. «А подполковник ответит перед Сталиным лично! Кто же он такой?» Эти мысли преследовали Стрельцову то недолгое время, пока они ехали от самолета в эвакоцентр на поданных группе подполковника машинах. Осназовцы прихватили Настю как неодушевленный предмет: миг – и она оказалась сидящей в кузове полуторки между двумя крепкими и, казалось, совсем не замечающими мороза бойцами, да еще и накрытая большим теплым овчинным полушубком. Она даже не смогла понять, откуда он взялся – такой теплый, ведь все бойцы были в простых десантных комбинезонах. Стрельцова не знала, что эти полушубки, теплые шапки-ушанки, овчинные рукавицы с указательными пальцами и сапоги-унты были в обмундировании каждого осназовца, и они прилетели в этой одежде. Перед выходом из самолета все бойцы поскидывали с себя свои полушубки, оставшись в своих необычных десантных комбинезонах, чтобы, как сказал кто-то из них, «не мешал работать». Просто один из бойцов тогда отдал свой полушубок Насте, а остальные их вещи сгрузили в другую полуторку. Они – эти бойцы – были личными охранниками того самого подполковника и подчинялись только наркому НКВД. И никому больше другому. Настя тогда ничего этого не знала. Она и в самолете-то никогда не летала. Ей еще очень многое придется узнать, но все это будет уже значительно позднее. Пришла в себя Стрельцова в кабинете начальника эвакоцентра. Настя сидела под тем же полушубком на шикарном черном кожаном диване и грела руки о здоровую жестяную кружку со сладким, густо приправленным сахаром и сгущенным молоком кипятком. Она давно согрелась – в кабинете было жарко натоплено, но так было уютнее. Детей уже напоили этим потрясающе вкусным лакомством и грузили в самолет осназовцев. Они летели прямо в Москву в госпиталь управления специальных операций в сопровождении одной из медсестер ее эвакокоманды. Перечить этому командиру никто не осмелился – все его приказы выполнялись беспрекословно. То, что промелькнуло перед глазами Насти за этот неполный час, почти не отложилось у нее в памяти, но она обязательно вспомнит все произошедшее яркими, запомнившимися на всю ее жизнь отрывками. Вот раздетый до нижнего белья Куницын, рыдая, умоляет подполковника не подписывать ему смертный приговор. Интендант жутко избит и раздет до исподнего. Его босые ноги оставляют на деревянном полу мокрые следы – Куницына гнали босого прямо по снегу, но он не замечает этого. Бывший интендант эвакоцентра не видит никого, кроме своего судьи – высокого подполковника в необычном камуфляжном костюме с орденом Боевого Красного Знамени, тремя никогда не виданными Настей крестами на бордовых с серебряными краями лентах на колодках и двумя медалями «За Отвагу» на груди. Рядом с Куницыным стоит на коленях бывший старший лейтенант НКВД – представитель Особого отдела Ленинградского фронта. Он тоже раздет до белья. Голова его разбита, под глазом наливается огромный черный кровоподтек, а сам «смершевец», похоже, не понимает, что происходит, – у старшего лейтенанта сотрясение мозга. Он пытался грозить «Лису» оружием, не позволяя осмотреть комнату, в которой находился Особый отдел эвакоцентра. Что нашли у старшего лейтенанта, Стрельцова не знала, но что-то нашли, раз он здесь. Старшего лейтенанта даже не допрашивают – для следователей в живых его уже нет. Следом завели бывшего начальника эвакоцентра и его заместителя, уже переодетых в старые солдатские шинели и стоптанные ботинки с грязными обмотками – в их комнатах нашли целые залежи продуктов. Трибунал особой тройки собирать не пришлось. «Лис», «Лето» и Андрей поставили свои подписи на приговорах и притиснули личные печати – у них, оказывается, были личные печати для таких приговоров. И приговоренных увели. Их ждал штрафной батальон. Отдельный штрафной офицерский батальон Ленинградского фронта – это лейтенант медицинской службы Анастасия Стрельцова тоже узнала за этот неполный час. Отменить приговор Особой тройки не мог больше никто, но Насте не было жаль этих нелюдей. У Стрельцовой перед глазами застыло лицо маленькой девочки, умершей в их полуторке, пока она пыталась спасти детей, и лицо этого подполковника, узнавшего об этой смерти. Страшнее этой жуткой маски она никогда не видела в своей недолгой жизни, но до глубины души ее поразило не это лицо, а слова пожилого сержанта-осназовца. – Заварила ты кашу, девонька! Теперь, пока «Лис» здесь всех на уши не поставит, никуда не поедем. Скатались в Ленинград на пару дней. – Насте показалось, что сержант смотрит на нее с осуждением, но тот вдруг дружески улыбнулся ей. – Не журись! Прорвемся! Спецназ своих не бросает, а ты теперь наш боец. «Лису» понравилось, как ты к самолету через оцепление пролезла. И давай-ка переодевайся. Я тебе кое-что принес. – Только сейчас Стрельцова увидела, что рядом с ней на диване лежат новые ватные штаны, теплая безрукавка, белоснежные шапка, полушубок и унты. Те самые. С капитана Куницына. Она сразу узнала их и ахнула. – С расстрелянного? – Ужас ее был неподдельным, но сержант сразу же возразил Насте: – С чего это? Расстрелянного! Скажешь тоже. – Пожилой сержант смешно фыркнул, как рассерженный кот. – В штрафной батальон пошел. Да еще и со спецпометкой, а это верная смерть – сдохнет на фронте с пользой. Спиной этого Куницына самые страшные дыры на передовой затыкать будут. Расстрел у подполковника Лисовского еще заслужить нужно. Я сам не видел – не был с ними в той поездке, но ребята говорят, «Лис» в Самарканде первого секретаря городского комитета партии прямо на заседании партийного комитета застрелил, а само здание городского комитета обыскал, как этот эвакогоспиталь, и ему ничего за это не было. Теперь товарищ подполковник – личный представитель Иосифа Виссарионовича и отчитывается только перед ним! Вот так-то. Ну, нет у нас на тебя теплой одежды – не в управлении же, но одеть тебя надо, а то ты в своей шинелишке на таком морозе померзнешь. Ты давай, в себя приходи, переодевайся и включайся в работу. Нам протоколы допросов писать некому. И умойся. Чумазая какая! Прости, Господи! Сейчас воды принесу. – И взаправду принес кастрюлю теплой воды, большой таз, кусок душистого мыла и чистую тряпицу, и Настя впервые за четыре с половиной недели каторжного труда умылась и помылась, как смогла. У дверей кабинета намертво встал Евсей Михайлович, которого все звали просто «Михалыч», не пропустивший в кабинет даже «Лиса» и «Лето». Этих необычных командиров все их подчиненные звали по позывным, а не по званию. Помывшись и выйдя из кабинета Стрельцова, сразу же увидела подполковника Лисовского и майора «Лето», расположившихся около маленького столика с кружками чая в руках, и «Михалыч» тут же протянул такую же кружку и Насте. Командиры сразу начали задавать Стрельцовой простые вопросы: кто она, где училась, где работала, как давно в Ленинграде; и Настя достаточно толково на них отвечала, но в голове ее, наверное, на всю жизнь раскаленной занозой застряли слова Евсея Михайловича: «застрелил первого секретаря городского комитета партии прямо на заседании партийного комитета». Это было настолько немыслимо, что просто не укладывалось у Стрельцовой в голове, но человек, сделавший такое, сидел прямо напротив нее, и Настя никак не могла отвести от него своих глаз. Следующие несколько дней смешались у Стрельцовой в калейдоскоп допросов, возмущенных криков, униженных просьб, полных ненависти взглядов и расстрельных приговоров. Впрочем, расстреляли на месте только одного майора интенданта. Прямо так. После допроса раздели его до исподнего, вывели на улицу с табличкой «мародер», расстреляли прямо при людях, толпящихся у дверей, бросили труп здесь же на улице и навсегда забыли о нем. «В назидание всем остальным», – как сказал Евсей Михайлович, бывший у всей группы спецназа персональной нянькой, и у нее, как оказалось, тоже. Настя должна была удивиться этому. Ведь у «Михалыча» было очень много обязанностей – он был ординарцем майора «Лето», а теперь сержант опекал еще и ее. Пожилой сержант был удивительным человеком, но к тому времени Настя перестала удивляться. Совсем-совсем перестала. Даже два вещмешка драгоценностей и золота вместо партийных документов, отправляемых самолетом с курьером спецсвязи, не удивили ее. Стрельцова удивилась только тогда, когда ей сказали, что прошло уже восемь дней. Удивилась, когда оказалось, что их группа увеличилась до пятидесяти человек – из Москвы прилетели несколько самолетов управления спецопераций, доставивших следственные группы и взвод спецназа и забравших на обратном пути людей, которых нашел «Лето». Удивилась, когда уснула прямо за столом во время очередного допроса, а проснувшись, увидела лежащего рядом подполковника Лисовского и майора «Лето», спавших так же, как и она, беспробудным сном смертельно уставших людей. И удивилась она только тому, что за эти дни ни разу не видела их спящими. «Лис» и «Лето» были железно непробиваемыми. Для этих двоих и однорукого Андрея не существовало высоких должностей и званий, а сопровождающие их спецназовцы выполняли любой приказ этих необычных командиров. Никому и в голову не могло бы прийти проверить мешки с партийной корреспонденцией, опечатанной печатями ленинградского городского комитета партии. Причем у этих мешков помимо спецкурьера был сопровождающий из горкома. Никому не могло прийти, кроме подполковника НКВД Лисовского. Для него не было ничего невозможного. Спокойно, но властно бросил: «Проверить», – и бойцы вскрыли мешки и нашли не только партийную документацию, но и золото, драгоценности и небольшие, с ладонь, миниатюры старинных художников, обложенные пустыми бланками горкома. Андрей в сопровождении сотрудников НКВД тут же уехал в городской комитет партии, а «Лис» продолжил осмотр транспортного самолета, улетавшего в Вологду. И сразу же нашел еще один такой мешок, принадлежащий генерал-майору, начальнику тылового управления, в тот же момент ставшему рядовым отдельного штрафного батальона, – в мешке были золотые монеты и сто шестьдесят тысяч рублей. Невообразимые, по военным меркам, деньги. Настя таких денег никогда не видела, посмотрела с любопытством и забыла тут же. С того аэродрома в этот штрафной батальон, действительно разросшийся почти до батальона полного численного состава, отправили двадцать два человека. «Лис» проверил все посылки и всю почту, отправляемую из города, но занимались этим уже не они, а следователи наркомата внутренних дел в сопровождении группы спецназа управления спецопераций. Группа подполковника Лисовского уехала на фронт, как всегда, неожиданно, и Настя вместе со всеми. Ее эвакокоманда уже работала с другим врачом, а сама Настя была переведена в это удивительное управление отдельным приказом. Она даже не подозревала об этом. «Михалыч» сказал ей об этом вскользь, как само собой разумеющееся, и добавил: «Это редкость, «Кроха»! «Лис» в свою команду еще никого не взял. Ты первая и пока единственная. Молодец, девочка!» Почти с самого начала все спецназовцы называли лейтенанта Стрельцову «Крохой». Рост у лейтенанта медицинской службы был сто пятьдесят девять сантиметров, но работоспособности в ней было на десятерых. Даже «Лис» это как-то отметил, сказав как бы мимоходом: «”Михалыч”, загони ”Кроху” спать, а то она опять на ходу уснула». Теперь это было ее именем, и оно Насте нравилось. Сейчас «Кроха» ехала с группой «Лиса» на фронт и крепко спала, привалившись головой к плечу «Михалыча». В поездках они все всегда спали. Это было единственное спокойное для их группы время. Глава 4 Капитан морской пехоты Игорь Матюшин. Позывной «Лето» Чертов «Егерь» оказался прав на все сто процентов. Мы действительно были другие. Мы выделялись, как белые попугаи в черной стае грачей и галок. Были не такие, как окружающие нас люди. Даже мальчишки и девчонки «Егеря» были нам намного ближе, чем те, с кем мы общались за линией фронта, но бойцы «Егеря» являлись его воспитанниками, которых он шлифовал целых два военных года. И он опять оказался прав, сказав, чтобы мы вели себя так, как хотим. Иначе нас не воспринимали бы так обособленно. Созданное полковником Малышевым управление специальных операций и прикрепленные к каждому из нас люди из наркомата внутренних дел поставили нас на высочайший уровень внедрения знаний из нашего мира в промышленность воюющей страны. Наше участие в этом процессе было максимальным – работали все мы на износ. Не скажу, что нам заглядывали в рот, ловя каждое наше слово, но препятствий никаких не чинили. Первые несколько месяцев вообще были сплошной работой в конструкторских бюро и в экспериментальных цехах московских заводов. Мы с «Хаски», конечно же, метнулись за оставленными нами на болоте оружием, боеприпасами и личными вещами, да по паре раз сходили с «Багги» в небольшие рабочие рейды для обкатки слегка обученного нами «молодняка», но это была не война, а необходимая тренировка. В основном мы ездили с «Лисом» в тыл и искали людей. Это тоже была работа, но скорее вынужденная, не по нашему профилю. Поездка в Ленинград поставила меня на другой уровень восприятия окружающего нас положения вещей. Здесь было четкое разграничение: люди и мерзкая накипь, только прикрывающаяся человеческим обликом, а потом появились мы, зачищающие эту накипь. Так уж получилось, что мы совсем недавно пришли из мира, где эта накипь заполонила всю страну, задавив людей. Здесь мы этого никому не позволим. Пока мы живы. «Лис» как самонаводящаяся торпеда наводился на эту гниль и, невзирая на погоны и должности, давил ее, а мы помогали, чем могли. С первым же самолетом «Лис» отправил свой рапорт Малышеву и, похоже, еще и Сталину. Иначе просто невозможно объяснить то, что всего через двое суток в Ленинграде объявились следственные группы из наркомата внутренних дел и четыре группы нашего управления. И пошла зачистка. Страшная для гнили. Расстрельные приговоры выписывались десятками и тут же заменялись штрафными ротами. Расстреляли за все это время только четверых. Майора-мародера, шарящегося по квартирам и отобравшего в одной из квартир у двоих умирающих от голода и холода мальчишек две шубы, принадлежащие умершим от голода матери и бабушке. Уголовника, пойманного на грабеже, да двух каннибалов. С последними все понятно. Уголовника, правда, допросили, как мы умеем, а потом с сотрудниками уголовного розыска прошлись по адресам и притонам. Такое тоже было в умирающем от голода городе. И перебили всех, кого нашли по этим адресам, прибив своими действиями в первую очередь работников «уголовки», хотя местных милиционеров проливаемой кровью испугать в принципе невозможно – не то время. Но местные милиционеры пока поддерживаются «социалистической законности», а я нет. Ленинградские уголовники привыкли, что их в отделении милиции не пытают. Могут по роже или загривку пару раз съездить, но без особого фанатизма. Дело в том, что к расстрелу по законам военного времени приговаривают только тех, кого ловят прямо на месте преступления, но ты пойди, отлови грабителя, отобравшего хлебные карточки у ребенка или едва стоящего на ногах старика. Уже через полчаса никто и ничего доказать не сможет, а мне на такие правила наплевать и растереть. У меня свои правила, и все их здесь очень быстро усвоили. Тем более что «социалистическая законность» в отношении профессионального уголовного мира с нашим появлением сильно изменилась. Мы никого не арестовывали и тем более не отправляли уголовников в штрафные роты – такую честь необходимо было заслужить. Просто резали их как скотину после жесточайших допросов и чистили, чистили, чистили от них город, выгребая из воровских притонов продукты, ценности, деньги и продуктовые карточки. Чтобы больше никогда в этом городе не было уголовной мрази. Чтобы она не возродилась. Через несколько дней тяжелейшей кровавой работы ко мне подошел шатающийся от усталости, недосыпа и голода начальник одного из отделов уголовного розыска Ленинграда и сказал: «Ну ты и волкодав, «Лето»! Ты не удивляйся – тебя так твои бойцы зовут. Слышал я по радио от Степаныча, как он рассказывал, что ты немцев ограбил, но не верил. Думал, что сказка это, чтобы народ повеселить, а теперь верю, что правда. С такими бойцами, как ты и твои ребята, мы точно немцев задавим, как уголовников у нас передавили. Теперь нам намного легче будет». И эти слова были самой большой мне наградой. * * * На фронт мы срочно уехали с подачи «Михалыча». Этого пятидесятидвухлетнего мужика мы нашли в запасном полку, где он был старшиной роты. Привел его ко мне «Хаски» и не прогадал. «Хаски» вообще не ошибается в подборе людей – как рентгеном их видит. Я не хотел брать «Михалыча» в крайний рейд, но он настоял на своем участии, и я не пожалел ни разу. В рейде он был незаменим, а подготовка к самому рейду свелась к тому, что я свалил на этого хозяйственного мужика все организационные вопросы, и «Михалыч» взял в рейд даже то, чего не было в моем списке. При выходе к нашим «Михалыч» опять отличился, вытащив на своем горбу раненного прямо на нейтральной полосе бойца – силы и выносливости у него на троих местных осназовцев, а умений – на десятерых. При награждении его медалью «За Отвагу» старый солдат надел своего «Георгия» четвертой степени. Теперь «Михалыч» постоянно при мне. Сейчас я и не знаю, как мне удавалось раньше без него обходиться. Пару часов назад мой ординарец подошел ко мне и шепнул несколько слов, а я донес эти слова до «Лиса». Теперь мы едем проверять их. «Михалыч» тоже никогда не ошибается в людях. Мы ехали в отдел контрразведки СМЕРШ двадцать седьмой армии[18], ведущей боевые действия в направлении на Шимск вдоль берега озера Ильмень. История, рассказанная нам, была мерзкая, и я не знал, что задумал «Лис». Его реакция на некоторые события непредсказуема, и что он может сплести, спрогнозировать никогда невозможно. Историю рассказал «Михалычу» разведчик одной из дивизий двадцать седьмой армии. Старшего сержанта разведроты совсем недавно привезли прямо с передовой в госпиталь, и он, увидев «Михалыча» в характерном только для осназовцев комбинезоне, привлек его внимание. Рассказ касался задержанного за измену Родине и невыполнение приказа командования командира разведроты. Тяжелораненый, скрипящий от дикой боли зубами, молодой парень должен был умереть еще в медсанбате, но его поразительная живучесть, крепкий организм и золотые руки замотанного фронтового хирурга вытащили парня с того света. Теперь он пытался вытащить с того света своего командира. По рассказу старшего сержанта, попавшего в госпиталь с двумя осколочными и одним пулевым ранением, приказ замполита дивизии изначально был невыполним. Подполковник приказал переходить линию фронта в конкретном месте. На передовых позициях определенного пехотного полка, уперевшегося в сплошную линию обороны немцев. Командир разведроты дважды пытался пробиться через немецкие траншеи, причем во второй поиск пошел сам, а потом просто отказался выполнять приказ старшего по званию, не желая бессмысленно гробить людей. Командира разведроты тотчас же арестовали и к невыполнению приказа автоматом прилепили измену Родине.