Случайно умершие люди и самоубийцы обычно не закапывают свои черепа. Я знаю, что череп от тела могли отделить пожиратели падали, могли скатить его по склону, если уж на то пошло, а в почву он мог погрузиться естественным путем. Я гадаю, следует ли упомянуть об этом, потому что никто из присутствующих пока не думает в эту сторону. Я ничего не говорю. Вместо этого иду вверх по холму. Это трудный подъем: выветренный камень рассыпается на обломки у меня под ногами, скользкая растительность едва не заставляет меня упасть, но я упрямо поднимаюсь. Я выбираюсь наверх, тяжело дыша, вся вспотевшая под плотной курткой; уперев ладони в бока, медленно иду по кругу. Здесь, на вершине, царит сумрак, но все же это не та темнота, которая уже сгустилась внизу, и мне не нужен фонарик, чтобы опознать могилу. Она старая, но не старше пары лет, прикидываю я. Мелкая, сильно разрытая падальщиками, и это объясняет, как череп мог скатиться вниз по склону. На этот раз я не копаюсь в земле, просто смотрю; мне не требуется ничего трогать, поскольку я и так вижу три ребра, торчащие наружу. Изорванная ткань трепещет на ветру. Я мрачно втыкаю рядом один из оранжевых флажков, выпрямляюсь и включаю рацию. – Нашла кое-что на вершине холма, – сообщаю я. – Похоже, это остальное тело. С того места, где я стою, мне видно, как все остальные замирают, поворачиваются и смотрят на меня. Я не говорю больше ни слова. * * * Агент ТБР медленно закипает – не потому, что я нашла тело, а потому, что опровергла его скоропалительные теории. Мне велено отойти подальше и продолжить поиск по сетке… хотя ботинки всех этих агентов перемешали почву в кашу, сделав мою работу в десять раз сложнее. Я не спорю – просто сползаю вниз с вершины, включаю фонарик и продолжаю с того места, где остановилась. Одинокая помощница шерифа охраняет место находки черепа, обнеся его веревкой. Мы киваем друг другу, и я иду дальше. Проходит еще час, прежде чем я завершаю прочесывание и отчитываюсь о своих малочисленных находках: еще двух стеклянных посудинах, пластиковой бутылке из-под воды и гильзе от патрона с дробью – гильза выглядит слишком старой, чтобы от нее был хоть какой-то толк. Возвращаюсь через лес обратно к складному столику и с удивлением обнаруживаю, что солнце уже клонится к закату. Мне казалось, что прошло куда меньше времени, но когда я сверяюсь со своими часами, на меня накатывает волна усталости. За последние двое суток я очень мало спала, и хотя могу продолжать действовать, это не особо разумно. Я наверняка начну упускать из виду то и другое. Моя реакция станет слишком медленной, что в случае ношения огнестрельного оружия – реальная проблема. Звоню в участок, сообщаю о завершении своей смены и направляюсь в теплую, уютную хижину папы, стоящую чуть поодаль от озера Стиллхауз. По крутой, усыпанной гравием дорожке я вывожу свою машину на плоский парковочный участок – как раз такой величины, чтобы вместить папин пикап и мою легковушку – и выхожу навстречу прохладному вечернему воздуху, ощущая его запах. Глубоко вдыхаю, закрыв глаза. Чистый, свежий аромат хвои, а озерный запах сюда не доносится. Папа готовит рыбу, и я сглатываю неожиданно подступившую слюну, осознав, насколько проголодалась. Когда я в последний раз ела? Уже не помню. Я стучусь, жду, пока папа отзовется, и вхожу в боковую дверь. Бут, пес Хавьера, вскакивает на ноги, пыхтит и подбегает ко мне для приветственного поглаживания. Он хорошо натренирован, и даже запах вкусной еды не может сбить его с обычной линии поведения. Я обнимаю его за мощную мускулистую шею, и он дружески лижет мое лицо. – Запирай свою чертову дверь, – говорю я отцу, выпрямляясь. Не оборачиваясь от плиты, он отмахивается от меня большой железной вилкой. – Если кто-то придет сюда за мной, я поджарю его на гриле, – отвечает он. – Но сперва разделаю. – Сом? – пытаюсь угадать я и подхожу, чтобы заглянуть ему через плечо. Когда-то мой отец был выше и массивнее, но возраст заставил его съежиться. Это неизменно слегка сбивает меня с толку и слегка печалит, когда я вспоминаю, что этот тощий жилистый старик некогда был крупным громогласным мужчиной, который легко поднимал меня на одной руке. Иезекил Клермонт по прозвищу Изи. Чертовски хороший отец, даже в самые худшие времена. А у нас были очень плохие времена после смерти мамы: слишком мало денег, слишком много скорби. Папа от многого отказался, чтобы у меня было все необходимое. Теперь моя очередь делать для него то же самое – насколько он позволит, конечно. – Пока что отвали, я приготовил только на себя самого. – Однако он бросает на меня пристальный взгляд. – Ты что, пропустила обед, девочка? Я просто пожимаю плечами, зная, что отец воспримет это как «да». Он качает головой и тянется за большой металлической лопаткой, которую использует, чтобы разрезать изрядный кусок жареной рыбы надвое. Потом переворачивает оба куска на сковороде. Я мою руки, расставляю на столе тарелки и раскладываю приборы. Это давний ритуал, который по-прежнему воскрешает память о моей умершей матери – хотя я до сих пор вижу ее улыбку. Это были ее тарелки – потертые, местами выщербленные, но драгоценные для нее. Я наливаю отцу воды в высокий стакан и кладу рядом его таблетки, а себе наливаю кока-колы. – Могла бы угостить меня пивом, раз уж я готовлю для тебя, – ворчит он. – Ты же знаешь, что эти лекарства нельзя принимать с алкоголем. – Я знаю, что в пиве не так уж много алкоголя. Это ворчание мне уже привычно, и я пропускаю его мимо ушей. Я знаю – и его врач тоже знает, – что время от времени папа пропускает стакан-другой пива. Ему это не особо вредит, но я беспокоюсь. Достаю из духовки картошку и шпинат, которые он приготовил заранее, и тоже ставлю на стол. К этому моменту рыба уже зажарилась. Отец приносит тяжелую сковороду к столу и раскладывает куски сома по тарелкам. Когда вижу, как дрожит его рука, я с трудом удерживаю себя от того, чтобы перехватить у него сковороду. Он не потерпит того от меня – пока что. – Твоей ноге, похоже, лучше, – говорю я ему. Это правда. Папа не так сильно хромает, как неделю назад. – Стало лучше с тех пор, как на улице начало теплеть, – отвечает он. – Это все из-за холода. Садись и съешь что-нибудь. Тебе это нужно. Отец, конечно же, прав. Я просто умираю от голода, чувствуя запах рыбы – зажаренной в пряностях по-каджунски, – и едва могу дождаться окончания молитвы, прежде чем приняться за обед. Пряности тают у меня на языке, и впервые за день я чувствую себя нормально. В безопасности. Мы едим, почти не разговаривая. Но каждый кусочек еды чувствуется как произнесенное папой слово любви ко мне. Я не знаю, говорить ли ему о ребенке. С одной стороны, я знаю, что он будет на седьмом небе от радости… но все-таки хочу рассказать ему только тогда, когда Хавьер будет здесь, со мной. Я хочу разделить с Хави то счастье, которое ощутит мой отец от этого известия. Осталась всего неделя. Только это удерживает меня от того, чтобы проговориться – каким-то образом. И я знаю, что есть еще одна причина: я не хочу, чтобы папа хлопотал надо мной и побуждал меня бросить расследование. – Никто не заезжал? – спрашиваю я. Наши друзья часто заскакивают в хижину, просто чтобы убедиться, что с моим отцом все в порядке, раз уж он живет тут один. С тех пор, как Сэм и Гвен перебрались в большой город, они не могут навещать его так же часто, как прежде. Несколько наших соседей отметили это; одна добрая пожилая женщина из Нортона раз в неделю преодолевает весь путь досюда, чтобы выпить кофе, взять у отца список необходимых покупок и удостовериться, что ничего не стряслось. Я чувствую себя виноватой за это, но мне кажется, она питает к нему нежные чувства, и я не хочу вмешиваться, что бы между ними ни происходило. – Сэм заезжал недавно, – говорит Изи. – Сегодня он летал. Полагаю, это доставляет ему радость. – Голос у отца мрачный, и я вспоминаю, как он ненавидит летать. Всегда ненавидел, сколько я помню. Он лучше будет трястись несколько дней в автобусе, чтобы навестить родственников, чем совершит часовой перелет. – И можешь уже не просить людей целыми днями названивать мне – у меня есть чертова мобилка, и я знаю, кому позвонить, если я упаду и не смогу подняться. – Ты должен позвонить в «девять-один-один», – резко напоминаю я. – А не друзьям. Он бросает на меня взгляд, говорящий, что мне лучше заткнуться на этот счет. – Знаю. – Рыба очень вкусная, пап, – говорю я, и это заставляет его немного смягчиться. – А что ты положил в шпинат? – Чеснок и лимон. Свежий лимон, не эту дрянь из бутылки. – Он молчит некоторое время, потом спрашивает: – У тебя на руках какое-то плохое дело, верно? – Очень плохое, – отвечаю я и продолжаю есть шпинат. Но теперь он теряет всякий вкус. Я на целых несколько минут забыла о тех девочках, и теперь это жжет меня, словно предательство. Я знаю, что ребенок у меня внутри еще слишком маленький, чтобы его можно было почувствовать, но мне все равно кажется, будто я ощущаю трепет его крошечного, еще формирующегося сердечка. Я должна сказать папе, но в то же время не хочу говорить ему, пока с этим делом не будет покончено и пока Хавьер не вернется. – Ты не хочешь об этом ничего знать. – Я знаю, что ты не хочешь мне рассказывать. – Пап! – Ты не можешь держать это в себе и знаешь это. Хавьер уехал на сборы морпехов, так? И с кем тебе еще поговорить в таком случае? – С Гвен, – отвечаю я. – Я говорила с Гвен. Она помогает мне разобраться с этим. – Отец ворчит, давая таким образом понять, что он одновременно одобряет мой поступок, но при этом хотел бы, чтобы я поделилась с ним. Но я не могу – только не этим. Мне просто кажется, что это будет неправильно. – Наверное, мне придется подолгу работать над этим. Я попрошу, чтобы кто-нибудь заезжал тебе помочь, если будет нужно. – Черт возьми, я не инвалид и не хочу, чтобы сюда кто-то постоянно шлялся и стучался ко мне в дверь. Если им есть что сказать, пусть позвонят. – Если уж мой отец уперся, то он и бодаться готов, будьте уверены. Я поднимаю руку в знак примирения. – Ладно-ладно. У нас есть какой-нибудь десерт? Десерт – это то, чем папу можно отвлечь почти от чего угодно. Он сладкоежка. – Шоколадный кекс, – отвечает он. – Майра завезла его на прошлой неделе. Майра – это та женщина из Нортона, у которой, возможно, роман с моим отцом, но я не хочу об этом думать. Просто встаю и нарезаю кекс – домашней выпечки, очень нежный. Майра хорошо готовит. Мы едим кекс и забываем о своих разногласиях, и следующие полчаса я просто провожу в тишине и покое. Мою и раскладываю посуду, пока отец смотрит боксерский матч. На озеро опускается густая ночная темнота, но в небе сияют звезды, яркие и красивые. Я прислоняюсь к машине и допиваю колу, потом выкидываю бутылку в мусорку для вторсырья. Свистом подзываю Бута, и он вприпрыжку сбегает с крыльца и заскакивает на заднее сиденье машины. Поездка вокруг озера теперь вызывает странное чувство; я всегда посматриваю в сторону дома, где когда-то познакомилась с Гвен Проктор. Он выглядит так же, как и раньше, и мне странно думать, что ее сейчас здесь нет. Я проверяю свой телефон. Звонков не было, но Гвен написала по электронной почте, что завтра едет в Вэлери, чтобы расспросить соседей Шерил и узнать, не выслеживал ли ее кто-нибудь. Время уже позднее, но мне нужно узнать что-нибудь о бывшем муже Шерил, Томми Джарретте. Старая теория сыщиков – «всегда виноват муж» – это уже штамп… потому что она часто оказывается верной. Если не муж, то почти всегда кто-то близкий – родственники, друзья, бывшие партнеры, соседи. В любом случае, требуется исключить Томми, чтобы переключиться на кого-то еще. Расследование – это спираль, разворачивающаяся из центра к краям. И когда ты что-то упускаешь, тебе приходится возвращаться к самому началу. Я предпочитаю приходить с такими делами к кому-либо вечером, но сейчас уже почти десять часов, и в здешних местах это считается почти ночью. И все же… у меня есть неотвязное чувство, что мне лучше поспешить. Я не знаю адреса Томми, но в лесу поблизости от Нортона живет некий Абрахам Джарретт. Есть шанс. Я направляюсь туда и пишу сообщение Престеру, когда останавливаюсь у нужного дома. Сообщаю ему адрес и что я собираюсь делать. Он отвечает мне коротким «БО30», что на языке Престера означает «будь осторожна, жду контрольного сообщения через 30 минут». Хорошо. Если у меня и не будет прикрытия, по крайней мере, кто-то будет предупрежден и в случае чего сможет прислать подмогу. Жилище Джарретта… вполне типично. Наполовину ферма, наполовину свалка. Маленький дом стоит без крыши, и я полагаю, что в нем никто не живет вот уже больше десятка лет, но неподалеку от него торчит, увязнув в земле, подержанный трейлер. Этот участок расположен примерно в полумиле от границ Нортона, но мог бы точно так же находиться в дальней глуши – так здесь темно и тихо. Однако в трейлере горит свет, и это придает мне уверенности. Я поднимаюсь на крыльцо и коротко стучу в хлипкую дверь. Слышу тяжелую поступь; шаги движутся к передней части трейлера, потом дверь резко распахивается, и я радуюсь тому, что из вежливости спустилась на несколько ступеней. Массивный седовласый мужчина белой расы сердито смотрит на меня сверху вниз. – Что вам нужно в такой час? Бог свидетель, уже почти ночь. – Но потом он моргает, видит у меня в руке жетон, и его поза становится менее угрожающей. – Вы пришли, чтобы сказать, что нашли его? Моего мальчика? – Вы говорите о Томми? – спрашиваю я, и Джарретт, кивая, спускается по ступеням. Он одет в клетчатый банный халат, слишком тонкий для такого холода, но ему, похоже, все равно. Он обут в потрепанные домашние тапочки. Я – по старой привычке – бросаю взгляд мимо него на обстановку дома и вижу, что она довольно аккуратная. Это неожиданно. – Я как раз хотела расспросить вас о нем. Вы говорите, что он пропал? – Я говорю, что он куда-то подевался уже давным-давно, и никто не верит мне, когда я говорю, что он ни за что не уехал бы по своей воле, – отвечает Абрахам и щурится, глядя на меня. – Вы, должно быть, новенькая? Никогда раньше с вами не встречался. – Я детектив Клермонт, – отвечаю я ему. – Можно задать вам несколько вопросов? Знаю, что время позднее, но это может быть важно. Некоторое время он перекатывается с пятки на носок в своих разношенных шлепанцах, потом кивает. – Не хотите войти? Выпить кофе? – Буду весьма признательна. – Я отношусь к его гостеприимству настороженно, но одновременно рада. По крайней мере, он со мной разговаривает. Это хорошее начало. Внутри трейлер действительно аккуратно прибран и обставлен. Ковер старый, но тщательно выметен. На стенах висят фотографии и картины из магазина «все по доллару». Нет никаких признаков женского присутствия – как минимум, уже много лет, а может быть, и никогда. Все до мелочей сделано по-мужски. Когда я оборачиваюсь, мне на глаза попадается конфедератский флаг в рамочке; я на миг замираю, потом продолжаю осмотр. В этой части света в подобной декорации нет ничего необычного, однако она кое о чем свидетельствует. Абрахам достает две разномастные кружки; сосуд кофемашины еще наполовину полон. Хозяин наливает кофе и, не глядя на меня, спрашивает: – Сливки или сахар? – Черный вполне сгодится, – отвечаю я. Он бросает на меня взгляд, словно пытаясь вычислить, что я имела в виду, потом кивает и ставит кружки на маленький столик – как раз на двоих. – Поздновато для таких визитов, а? Вам повезло, что в вас не стреляют. – Знаю, что поздно, – соглашаюсь я, стараясь не обращать внимания на намек. – Извините, сэр, я знаю, что вы, вероятно, уже собирались спать. – Я вкладываю в свой тон немного теплых нот, и это помогает; его плечи немного расслабляются. Сейчас все, что я могу сделать, дабы обезоружить его, может оказаться полезным. – Прошу прощения, но я не в курсе того, что случилось с вашим сыном. Могу я спросить… – Он пропал уже больше года назад, – говорит Абрахам. – И вот что я вам скажу – я считаю, что эта баба убила его. Я так и сказал другому детективу, но, по-моему, он даже не слушал. – Я слышу в его голосе злость и вижу, как мышцы на его дряблом подбородке напрягаются. – Он работал спустя рукава. Сказал, что мой сын просто сбежал и бросил свою беременную жену. Если это правда, то почему он перед этим отписал ей свою машину и свой дом? И весь свой банковский счет тоже. Если мужчина сбегает от своего долга, то берет с собой все свое. – Вы правы, это звучит странно, – соглашаюсь я, однако совсем не искренне. Многие мужчины уклоняются от своих родительских обязанностей, но пытаются возместить это, оставив то, что им не особо нужно. Я могу предположить, что Томми Джарретт решил, будто это развязывает ему руки, и возможно, перед своим исчезновением перевел кое-что со своего банковского счета на другие. Может быть, достаточно приберег для себя, чтобы быть вольной пташкой. Я подниму его дело. Скорее всего, тем, другим детективом был Престер, если только это не были последние дни работы другого детектива, белого мужчины, которого я едва знала – третьего в нашем управлении; он практически не выходил на работу. Сейчас он вышел на пенсию и уехал во Флориду; мы с ним почти не пересекались по службе. Не очень-то мне хочется пересматривать его суждения – если это он вынес их. – Когда вы в последний раз видели Томми, сэр? – спрашиваю я и достаю свой блокнот. Он делает большой глоток кофе и извлекает свой смартфон. – Примерно четырнадцать месяцев назад. Вот. – Кладет телефон на стол и подталкивает ко мне. На экране фото: Абрахам в клетчатой рабочей рубашке одной рукой обнимает за плечи сына, оба широко улыбаются в селфи-камеру. Милый снимок. Я пристально смотрю на Томми, пытаясь понять, что кроется за этой веселой улыбкой, за этим лицом. Похож ли он на человека, способного бросить свою беременную жену? Понятия не имею. Работа копа учит тебя одному: по внешнему виду можно угадать все и ничего. У каждого из нас внутри много всякого-разного, и как минимум половина этого множества делает нас сволочами. – Симпатичный молодой человек, – говорю я, и это правда. – Вы не против, если я скопирую это фото? Я могу переслать его на свой телефон.