Оправдывая новый виток централизации при Владимире Путине, власть уверенно стоит на том, что спасла страну от распада в конце 1990-х, взяла под контроль коррупцию на местах и аккумулировала средства для важнейших реформ. В марте 2015 г. впервые в новейшей истории главу региона увезли в столицу в наручниках. А на суде губернатор Сахалинской области Александр Хорошавин получил 14 лет лишения свободы[32]. Телезрителям показали миллиард рублей наличными, которые госслужащий хранил дома, и «лексус», который он подарил приглянувшейся путане. Парадокс в том, что именно при Хорошавине Сахалин вырвался в лидеры среди российских регионов по уровню доходов населения. Хотя, в отличие от Калужской области, роль эффективного менеджмента сыграл случай. 95 % доходов Сахалина – от нефти и газа. Нефть здесь начали добывать еще японцы, а после распада СССР «Роснефть» со товарищи докачивали старые кормушки. Хотя давно было известно, что сахалинский шельф сказочно богат, собственных инвестиций на его освоение не предвиделось. И в 1990-е Москва легко пустила туда иностранцев на основе СРП (соглашения о разделе продукции). Их суть в том, что корпорации вкладываются в обустройство месторождений, а налоги начинают платить, когда отобьют свои вложения. За десять лет российская сторона получила около 800 млрд рублей. Но еще в 2009 г. областному бюджету доставались крохи нефтегазового пирога. Почти 93 % доходов от экспорта забирали федеральный центр и международные корпорации. Местные жители, не стесняясь, называли такой подход колониальным. Но договор в 1990-е гг. был составлен таким образом, что, когда инвесторы выйдут в ноль, 75 % налога на прибыль достанется Сахалину. И этот счастливый миг совпал по времени с приходом команды Хорошавина. Деньги пошли рекой, областной бюджет за два года вырос вдвое. Начинающему врачу платили 80 тыс. рублей зарплату, плюс 800 тыс. подъемных единовременно, плюс по 1 миллиону ежегодно на специальный сертификат, по которому можно впоследствии купить жилье в любом уголке России. Поэтому, когда на чиновничий новогодний сабантуй выписали из Москвы ансамбль «бурундийских барабанщиков» за 490 тыс. рублей, островитяне особо не возмущались: «Ворует? А кто здесь не вор?» По версии следствия, на этих шальных деньгах Хорошавин и выстроил свои схемы – отсюда и миллиард налом в губернаторском жилище. Но для многих сахалинцев все наоборот: миллиард налом как раз и лежал для москвичей – чтобы дали Сахалину и дальше нормально развиваться. Но все же наиболее разумной выглядела налоговая версия: Хорошавин посмел не послушаться Москву в вопросе перераспределения доходов от СРП и был наказан в назидание другим губернаторам. И действительно: в 2017–2018 гг. мы увидели процесс раскулачивания Сахалина. Минфин подтвердил, что предполагается изменить норматив зачисления налога на прибыль по СРП с 25 % до 75 % в федеральный бюджет. А раньше три четверти денег оставалось в регионе. За пределами Сахалина раскулачивание не вызвало ровно никаких эмоций. Российская школьная программа по истории обожествляет централизацию власти и финансовых потоков. В учебниках нет ни строчки сочувствия к регионам, которых «сильные государи» Петр I и Иван IV лишали самостоятельности и выжимали до нитки в целях некоего «государственного блага». За бравурными главами об основании блистательного Петербурга потерялся Архангельск, который Петр начисто разорил приказом не принимать иностранные корабли, чтобы те скорее пошли в новую столицу. Централизация власти в небольшой республике вроде Беларуси не выглядела бы такой абсурдной. А в России, растянувшейся на 11 часовых поясов, она способна снизить экономическую эффективность. Вот утром перед проходной завода в Иркутске стоит грузовик, а на вахте областной администрации безнадежно дремлет командировочный. Их остановил знакомый каждому сибиряку ответ: «Москва еще спит». Это значит, что грузовику для начала погрузки-разгрузки нужно разрешение столичного офиса. А когда в Иркутске 9 утра, в Москве – 4 часа ночи. Может ли региональная экономика нормально функционировать, когда 90 из 100 крупнейших собственников – за пределами области, а иркутские чиновники боятся подписать что-либо без «согласования с центром»? Интересно ли вкладываться в регион, где губернатора, словно прачку, могут поменять в любой момент? А за новым назначенцем последует капитальный пересмотр всех прежних правил и договоренностей? В эффективность московской политики сибирякам мешает поверить и близость Китая. Возьмите для сравнения Благовещенск, по соседству с которым на китайской стороне Амура вырос 1,8-миллионный город Хэйхэ. Вырос в буквальном смысле: его образовали решением Госсовета КНР в 1980 г., а сейчас здесь километры богато освещенных небоскребов, мостов, виадуков. С 2004 г. гражданам России открыт безвизовый доступ в образованную в Хэйхэ зону свободной российско-китайской торговли, и они могут сами судить, какая из сторон по-хозяйски распорядилась дивидендами от этой торговли; кто вкладывается в будущее, а кто просто «качает бабло». В Благовещенске живут 224 тыс. жителей, что на уровне 20-летней давности. Его архитектура осталась брежневско-хрущевской. А безработное население берется за любую работу. На смену предприимчивым челнокам первых постсоветских лет пришли студенты и пенсионеры, оформляющие мелкими партиями чужой груз. Но вот вам здрасьте: Китай тоже централизованная держава, управляемая Политбюро ЦК Компартии. Почему же китайцы видят смысл вкладываться в свою страну, а россияне нет? Потому что Поднебесная вначале вырастила корову, и только потом заговорила о повышении надоев. Китайские коммунисты не слишком боятся сепаратизма и оставили провинциям львиную долю собираемых налогов. Право собственности надежно защищено, а коррумпированных чиновников расстреливают. Это не значит, что коррупции нет: просто она находится на безопасном для экономики уровне, потому что чиновник не чувствует себя хозяином положения. Сама по себе централизация власти – еще не приговор. Практически все страны применяли ручное управление, начиная с Англии в XVIII веке. Им пользовались США после Великой депрессии, Япония, Франция, Южная Корея, «азиатские тигры». Как говорит профессор МГИМО Владимир Осипов, чаще всего к ручному управлению прибегали в кризис, поддерживая своих производителей. Цель у всех была одна – преодолеть системный сбой в экономике: «Ручное управление обычно проходит три этапа. Первый этап – закрытие внутренних рынков и создание условий для импортозамещения. Второй – определение, кто из отечественных производителей выпускает более или менее качественную продукцию, их поддержка для вывода продукции на уровень мировых требований. И третий – выращивание «национальных чемпионов», которые выходят на внешний рынок и встраиваются в мировую конкуренцию»[33]. В России ни один из этих этапов не был доведен до ума по причинам, которые мы подробно рассмотрим в последующих главах. Нефтегазовая рента – вероятно, основное препятствие, помешавшее Советскому Союзу пойти по китайскому пути. Нефти и газа у нас оказалось слишком много. Группе интересов, получившей ренту в свое распоряжение, не обязательно заботиться всерьез об экономическом развитии. На доходы от энергоносителей она может выстроить «властную вертикаль» и поддерживать ее стабильность при помощи популизма. К тому же реформы обычно приносят результат в отдаленной перспективе, а их ход болезненно воспринимается большинством населения. Зачем это нужно режиму, который хочет просто получать и перераспределять ренту как можно дольше? Вот у китайского правителя Дэн Сяопина ренты не было, и ему пришлось начать экономические реформы, которые вывели Китай в число мировых лидеров. Профессор Осипов напоминает, что на это ушло едва ли не полвека: «Сейчас США критикуют Китай за то, что государство искусственно поддерживает низкий курс юаня. Но это обеспечивает конкурентоспособность китайских товаров на мировом рынке. В Китае все решения направлены именно на это». Означает ли это, что России нужно немедленно отказаться от централизации, передав средства и полномочия регионам? Директор региональной программы Независимого института социальной политики Наталья Зубаревич, ведущий эксперт по российским регионам, считает, что в этом случае в регионах будут образовываться своего рода ханства или княжества, в которых начнется «война всех против всех» за власть и ресурсы. К тому же надо понимать, что 60 % федерального бюджета создают всего 4 субъекта: «нефтяной» Ханты-Мансийский автономный округ (28 %), «газовый» Ямало-Ненецкий (10 %), Москва (17 %) и Петербург (5 %). Если просто перераспределить налоги вниз, то богатые станут богаче, бедные – беднее. И это только полбеды. По словам Зубаревич, сегодня на низовом уровне находятся муниципалитеты, которые получают 15 % от налога на доходы физлиц, налог на землю и малое предпринимательство. Это слезы – ни денег, ни полномочий. Субъект РФ получает весь налог на прибыль минус три процентных пункта, которые идут в федеральный бюджет. Туда же – основная часть налогов на физлиц. Плюс налог на имущество юридических лиц, включая заводы, порты, электростанции. Это хоть что-то, но на эти деньги нужно содержать всю социалку, школы, больницы. И молча завидовать федеральному бюджету, в котором исчезают налог на добычу полезных ископаемых, НДС, акцизы на бензин, алкоголь и табак, таможенные пошлины, часть налогов на доходы физлиц и прибыль организаций. С этой золотой горы Москва раздает регионам дотации, субсидии и субвенции[34]. Главных критериев, говорят, два: геополитические интересы державы и умение губернатора договариваться. Абсурд в том, что быть «регионом-двоечником» выгодно. Как говорит Зубаревич, население России – многократный чемпион мира по выживанию в любых условиях, только развитию человеческого потенциала это не способствует: «В кризис не стоит ожидать изменений в отношениях центра и регионов. Изменения будут происходить иначе и медленно. Адрес изменений – крупнейшие города с более образованным и имеющим более высокие доходы населением. Именно в них формируется социальный слой, более свободный и независимый от государства, шире мыслящий, желающий жить по правилам, а не по понятиям. Именно в них быстрее растет недовольство нынешними российскими институтами, которые делают развитие крупных городов заложником плохих правил игры». «Плохие правила» – это когда чиновнику нет особого смысла создавать условия для бизнеса, который платит в бюджет налоги. Но в реальности все еще круче: он порой заинтересован задавить предпринимателя, который развился и без его помощи. Не удивляйтесь: поведение госслужащего в рамках системы опять-таки глубоко логично и предсказуемо. Глава вторая Почему капиталы бегут за границу Карельский Сталинград Столица Карелии Петрозаводск ни на что не претендует и, кажется, хочет, чтобы ее просто оставили в покое. Здесь не увидишь колоссальных размеров оперного театра или 20-метрового царя Петра, которыми областные центры демонстрируют свои амбиции принимать универсиады, международные выставки и быть главными распределителями федеральных дотаций на регион. Вокруг Петрозаводска – покрытая лесами и быстрыми речками приграничная республика, где добывается половина таблицы Менделеева, но нет крупных запасов нефти и газа. А значит, и интерес Москвы к Карелии не слишком велик. Главная улица Ленина сползает от железнодорожного вокзала к Онежскому озеру, где покой и простор, а по набережной с современными скульптурами бродят туристы в ожидании «метеора» в Кижи. За исключением пары 15-этажных отелей, в городе нет ни одного небоскреба, а улицы расходятся правильными квадратами среди послевоенной застройки. От карельского деревянного зодчества мало что уцелело: в войну Петрозаводск и сдавали финнам, и возвращали с упорными боями. В сухом остатке получается чистый губернский город без суеты, мертвых пробок и «мерседесов» с открытым верхом, где приезжему трудно занять себя дольше двух дней, если он не рыбак, алкоголик или журналист. Как репортер я приезжал в Петрозаводск раз десять и более интересного города на Северо-Западе не знаю. Все 2000-е здесь бурлила захватывающая политическая жизнь. «Глава Карелии Сергей Катанандов встретился с детьми» – настраивает на благостный тон одна газета. «Go home в Карловы Вары» – другой рупор развивает популярный слух, будто у высших карельских чиновников есть гостиницы в чешских горах с их портретами на входе. Доходило до того, что глава республики распустил Петросовет (местный парламент), но граждане ответили в 2009 г. протестным голосованием против кандидата от «Единой России». Однако демократия, пусть и в выхолощенном виде не повлияла на экономику. Чуть более ста лет назад Великое княжество Финляндское и Олонецкая губерния (в нее входила большая часть нынешней Республики Карелия) входили в одну империю. Нельзя сказать, что население губернии являлось сплошь финно-угорским: в Петрозаводском уезде на карел, вепсов и финнов приходилось треть населения, в Лодейнопольском – половина, в Олонецком – три четверти. Но регион походил на Финляндию культурно и экономически, разрыва в уровне доходов в Петрозаводске и, например, Савонлинне не прослеживалось. Сегодня это два разных мира и не похоже, чтобы отставшие брали пример с передовых. Карельские показатели по онкологии аж на 15 % превышают общероссийские. Однако известны случаи, когда пациенту с диагнозом, при котором каждый час на счету, назначали МРТ через полгода. Уполномоченный по правам человека в Карелии Александр Шарапов признал, что в 27 поселках люди не могут купить какие-либо лекарства[1]. А пациенты Сортавальской ЦРБ попросили помочь с ремонтом томографа президента Путина – больше, видать, некого. Если бы вы карельским чиновникам доверили управлять больницей финской Савонлинны, они бы ее наверняка «оптимизировали». А что: народу в муниципалитете всего 35 тыс. человек, половина коек пустует. Зато здание в роскошном месте – на полуострове в городской черте, вокруг чистейшее озеро, за ним поросшие соснами горы. Но на поверку койки пусты, потому что люди не запускают болезни, а лечатся в той же больнице амбулаторно. Даже среди онкобольных 80 % не ложатся в стационар и ходят подчас на работу (финны не пишут в больничных диагноз). В итоге крошечное онкологическое отделение пропускает 150 больных в месяц. Если взять типичное инфекционное отделение в Карелии, то там лежат в одной палате по 8-10 пациентов с различными диагнозами, осуществляя взаимный обмен бактериями. Зато посещения ограничены, а в гардеробе надо купить бахилы. В финских медучреждениях вообще не принято переобуваться (что в Хельсинки, что в провинции), бахил нет как класса, родственникам пациента разрешают оставаться на ночь. При этом в Финляндии – один из самых низких в мире показатель распространения внутрибольничных инфекций. Даже в скромной Савонлинне в каждом помещении есть вентиляция, а в операционной воздух полностью меняется за 8 минут. «В начале были болота, мотыга и Юсси» – так начинается роман финского классика Вяйне Линна. Путь соседей в высокоразвитые страны тесно связан с инвестициями в образование. И если в советские времена финские студенты ехали учиться в СССР, то сегодня в Технологическом университете 72-тысячной Лаппеенранты более 400 студентов из России. Когда-то и наше среднее образование считалось образцовым. А большинство финнов еще в 1960-х учились в школе всего шесть лет. Но спустя 20–30 лет среднее образование Финляндии вдруг оказалось выше США, Китая и Сингапура в столь дорогих нашему сердцу рейтингах – тех самых, где Россия сейчас в восьмом десятке[2]. Как так получилось? Основная тенденция последних лет в России – тотальная экономия. Как рассказывалось в предыдущей главе, федеральный центр сбросил регионам обязанность финансировать школы – их уплотняют, утрамбовывают, перелопачивают или просто закрывают. Учитель одновременно ведет урок у 4-го, 6-го и 9-го классов, сейчас литературу, а через час – биологию. Вместо качественного изложения предметов педработники все чаще испускают слова «воспитание», «духовность», «нравственность». Из-за низких зарплат в школах работают одни женщины, в то время как федеральное правительство не пожалело 6,7 млрд рублей на «продвижение русского языка». Сенатор заявляет, что российские студенты, уезжающие за рубеж, «нарушают права» других россиян[3]. Общественная палата предложила ввести предмет «Нравственные основы семейной жизни»[4]. Минобрнауки одобрило идею начинать уроки с гимна России[5]. Тем временем в финских школах детям с 12 лет показывают англоязычные фильмы без перевода. Ни общей программы, ни единого списка разрешенных учебников в Финляндии нет. Не бывает чиновничьих проверок и не составляют рейтингов самих школ. Поскольку нет РОНО, никто не мешает учителю работать с детьми. Преподавателей на каждом уроке 2–3 человека: кто-то ведет урок, кто-то может подсесть к ученику и объяснить непонятное. Во время урока детям не запрещают переговариваться друг с другом или заглянуть в смартфон. В младших классах оценки не ставят, в старших – только по итогам пройденных курсов. «Двойками» не топят, главное – сохранить у ребенка интерес к предмету и радость от посещения школы. Министр образования говорит, что ее коллеги практически не вмешиваются в работу учителей, которым они – подумайте только! – доверяют. Карельский учитель за неделю пишет отчетов на объем курсовика, и в любом РОНО вам объяснят, что иначе наступят бардак и анархия. Следствие «бардака» – 1-е место в ключевом рейтинге PISA, тотального контроля – 72-е. Качественное образование дало стране болот технологическое лидерство, символом которого стала «Нокиа». Финляндия входит в пятерку стран-лидеров по использованию энергии из возобновляемых источников. Но в России не видно попыток системно брать с соседа пример, хотя в советские времена попытки были. Финское судостроение построило для СССР около 800 кораблей за 45 лет, и брежневские экономисты решили: а не заплатить ли чухонцам, чтобы они создали в Карелии «советскую Финляндию». При Союзе тоже хотели получить молоко без коровы. Самый крупный проект – построенный финнами 40-тысячный завод «Карельский окатыш» в Костомукше, главный нынче донор республиканского бюджета. Но уже мало кто помнит, что соседи приложили руку еще к 30 крупным предприятиям Карелии. «Финская модель» подразумевала не только импортные станки: в республике вводили сдельную оплату, следили за экономией ресурсов. 90 % заготовленного леса перерабатывали дома, кругляк составлял не более трети «лесного» экспорта. А фундаментом было машиностроение: на Онежском тракторном заводе (ОТЗ) 7,2 тыс. человек выпускали трелевочные тракторы, деревообрабатывающие станки, бумагоделательные машины, корообдирочные барабаны, гофрировальные агрегаты. Продукцию Петрозаводского станкостроительного завода, экспортировали в Канаду, ФРГ, Великобританию. Около трети объема производства приходилось на электронику и приборостроение – такой концентрации наукоемких отраслей не было даже в «фирменной» Прибалтике. Интеллектуальную надстройку подпирали около 200 ремонтных предприятий. Со стороны могло показаться, что Карелия разовьется в союзную Силиконовую долину. Но сегодня карельские промзоны похожи на Сталинград. Петрозаводский радиозавод, где 4,5 тыс. человек работали в перчатках и белых халатах, сдает площади под склад. Уже к 2010 г. на ОТЗ осталось 140 человек. «Я лично Катанандову не прощу гибель ОТЗ, – рассказывал депутат Петросовета Геннадий Сельменский. – Это его правительство привело к управлению заводом людей, которые за два года вытащили с завода 300–400 миллионов, не гнушаясь ничем». А зампред Совета ветеранов ОТЗ Николай Логинов чуть не плакал: «Я проработал на заводе 52 года и, конечно, больно все это видеть. Можно шире посмотреть: станкозавода нет, радиозавода нет, судостроительный завод «Авангард» работает на нищих подачках, даже зверосовхозов не осталось, хотя когда-то карельская пушнина считалась на аукционе в Ленинграде лучшей. Даже тепличный совхоз, который кормил свежими овощами половину Карелии, уничтожен – поля зарастают ивняком, а на месте бывших теплиц стеной проросли сорняки. В республике развалено все, что можно развалить». Петрозаводские ветераны размышляют как люди, экономику в школе не изучавшие: дескать, пришли какие-то стервятники и все украли. Мало кто видит институциональную причину: сначала стало не выгодно производить. Иначе какой же дурак будет продавать новые германские и японские станки на металлолом? Кто же будет сдавать цеха под склады, если в них можно производить конкурентоспособную продукцию? Что же произошло на самом деле? В том, что в результате перехода к капитализму государство сняло с довольствия тысячи нерентабельных производств, ничего циничного нет. В 1990-е те же процессы происходили во всех странах Восточной Европы: заводам искали собственника. И если не находилось солидного иностранного покупателя, то в Венгрии или Чехии старались передать предприятие в собственность директору. Можно долго спорить о справедливости «разбазаривания народного достояния», но, снявши голову, по волосам не плачут. Вся новейшая история кричит нам в уши: эффективный управленец – это только собственник. А директор – наиболее подходящий вариант, ибо со старта имеет опыт управления этим заводом. В России чаще использовали более «справедливую» схему приватизации, при которой заводы акционировались, а акции делились на весь трудовой коллектив. Вместо одного собственника возникало пять тысяч. А как может распорядиться свалившимся на него капиталом токарь третьего разряда? Например, продаст акции за бутылку водки, ну, в крайнем случае, за две. Так к руководству заводами приходили случайные дельцы, ориентированные исключительно на получение прибыли. Казалось бы, лучший способ заработать на заводе – производить дефицитную продукцию. Но для этого имелась масса преград. Как отмечет экономист Дмитрий Травин, еще во времена перестройки выяснилось, что многие предприятия самостоятельно идти на рынок не желали, а хотели и дальше получать госзаказ. Зачем? Так вместе с заказом они получали от государства все ресурсы для его производства: не нужно самим все это добывать. Кроме того, «договорные цены» дозволялись только на определенные виды товаров: одежду, например. А хлеб будьте любезны в розницу не дороже 10 копеек. Соответственно, любой хлебозавод хотел получать от государства муку, масло, дрожжи, а не искать это все на полусвободном рынке втридорога[6]. Радикальный переход к рынку оказался невыгоден и директорам предприятий, которые получили возможность зарабатывать и без отрыва от госпоставок. Директор мог открыть у себя на заводе кооператив, продать ему продукцию по фиксированным ценам, а тот уже реализовывал по рыночным. Кооперативу можно было сдать в аренду собственные станки, на которых заводские же рабочие произведут какую-либо дефицитную продукцию, не входящую в заводской ассортимент. Кооперативу можно заказать какие-то услуги и заплатить за них. Все это давало возможность перекладывать деньги из государственного кармана в частный, не лишаясь государственных сосцов. Какой смысл от них отрываться, если прибыль предприятия все равно заберут: вместо стабильных налогов действовали постоянно меняющиеся нормативы ее распределения от 1 до 90 %. Со временем цены стали полностью свободными, но привычка к государственным поставкам осталась. И не нужно забывать, что 40 % промышленной продукции СССР приходилось на военный сектор. Рабочий московской типографии в ходе приватизации получил бы ее акции – и это был какой-никакой капитал. А оборонные заводы акционированию не подлежали, равно как ясли, школы или больницы. Попытка приобщить их сотрудников к приватизации через ваучеры вышла неуклюжей. Параллельно исчезали с прилавков товары, которые предприятиям было невыгодно производить в условиях полусвободных цен. Государство включило печатный станок, цены понеслись вверх. А что делать вчерашнему спортсмену или фарцовщику, который со своими пацанами скупил акции у работяг и стал собственником завода по производству бетонных плит? Главный рынок для его продукции – стройки, которые в условиях инфляции замерли. Плюс разорились его поставщики песка и цемента. А коллективу надо платить зарплату, государству – налоги. В 1990-е годы собираемость налогов в стране была невысокой – попробуй, отследи сделки челнока или ресторатора? А завод – он весь на виду. К тому же инфляция била и по служилым сословиям, в частности, прокурорам и милиционерам, которые составляли и костяк фискальных служб. Инспектор официально зарабатывал за месяц на ящик пива. При этом он видел вчерашнего одноклассника, владеющего заводом, и скрипел зубами. А зачем скрипеть, если можно попытаться прижать – благо нарушений за любым предпринимателем водилось немало. А прослышав, как менты и фискалы доят выскочку, на завод зачастят пожарные, санэпидемстанция и множество других контролирующих структур, в изобилии сохранившихся после крушения плановой экономики. По аналогии с набегами кочевников на древнерусские княжества, их стали называть «печенегами». И собственник задумается, как жить дальше. Если спроса на бетонные плиты нет и не предвидится, он для начала продаст весь металлолом. Потом уволит две трети персонала, а опустевшие помещения заводоуправления сдаст под офисы. Затем переведет на себя заводской санаторий у озера со всей землей. В цеха тоже можно пустить арендаторов, производящих какие-нибудь фейерверки. А когда пойдет денежка, купить себе место во власти, чтобы выстроить равноправные отношения с проверяющими. В Восточной Европе траектория развития была иной. В Польше, как описывалось выше, шаг в капитализм оказался более решительным: за два года частными стали 90 % промышленных предприятий. Требовалось быстро сформировать институты, которые бы обеспечили легитимность собственности и рыночную конкуренцию, а заодно и не дать печенегам сделать производство делом хлопотным и невыгодным. У трансформируемой экономики закладной камень один и тот же – создать условия, при которых предприятия могли бы оттолкнуться от дна быстрее, чем у них развалятся стены. России это в целом не удалось во многом благодаря печенегам, которые лоббировали свои интересы лучше промышленников. Бывший пожарный из Кондопоги рассказал, что коррупция среди его бывших коллег резко пошла вниз, когда службу лишили права внесудебного преследования. Это продолжалось всего около года: как в любой нормальной стране, пожарные инспекторы имели право выявлять нарушения и самостоятельно обращаться в суд, который решал вопрос о виновности фирмы. Ситуация для пожарных стала неприемлемой, зашевелились лоббисты в Москве, и все вернулось на старую колею: снова можно без суда закрыть фирму, арестовать счета, выгнать на улицу персонал, после чего разоренный предприниматель получал право обратиться в суд. Та же 30-тысячная Кондопога – типичный моногород в Карелии. Градообразующее предприятие – целлюлозно-бумажный комбинат, процветавший в 1990-2000-е за счет производства газетной бумаги. Большинство федеральных газет, которые попадались тогда в руки россиянину, делались из кондопожской бумаги. В 2006 г. город прогремел на всю страну после волнений на национальной почве, в которые переросла банальная кабацкая драка. Понаехавшие тогда столичные журналисты с недоумением отмечали, что Кондопога мало похожа на отсталую провинцию. И дело не в том, что комбинат богат, – вон сколько в России прибыльных предприятий, коптящих небо в окружении трущоб. Почему-то здесь деньги не исчезали в офшорах, а завидным образом вкладывались в городскую инфраструктуру. Глухой моногород в 50 км севернее Петрозаводска имел Ледовый дворец мирового уровня. Изящный Дворец искусств был отделан мрамором, его украшали фонтаны с подсветкой, а внутри установлен уникальный орган. И не водку с огурцами здесь вкушала номенклатура ЦБК – до 15 профессиональных концертов в месяц с приглашенными солистами Мариинского и Большого театров. В центре города, где при СССР выделялись только памятник Ленину да убитый кинотеатр, установлены фламандские поющие колокола – карильоны. Кучки людей собирались послушать малиновый звон каждые полчаса. Горожан радовали творческий центр и суперсовременный медицинский центр, лыжный комплекс и санаторий. В бассейн любой местный мог купить абонемент по коммунистическим ценам. А в Ледовом дворце работали бесплатные секции хоккея, можно было за копейки просто покататься на коньках. Вдумайтесь: 40(!) любительских футбольных клубов, по одному на 800 жителей. И самое главное: все это не было оазисами в пустыне. Добротные дома, современные котельные, металлопластиковые трубы, которые редко лопались даже в северные холода. Пешеходные улицы замостили цветной плиткой, а когда хулиганы били фонари, новые лампочки появлялись за пару часов. Работу полусонной милиции дублировала частная охрана: машины стояли в центре города с включенными моторами и срывались на каждое сообщение о безобразиях. Кроме того, Кондопога могла похвастать продуманной соцзащитой для малоимущих, собственными рыбным и животноводческим комплексами, позволяющими не завозить продовольствие втридорога. И за всем этим не стояло ни преференций, ни институтов развития. Был только Федя». Виталий Федермессер руководил ЦБК почти 20 лет. Потомок поволжских немцев, родившийся в Душанбе и учившийся в Ленинграде, оказался патриотом Карелии почище крикливых местных политиков. Не изобретая велосипеда, он внедрил в Кондопоге германскую социально-ориентированную модель бизнеса. Не имея ни яхты, ни джета, Федермессер держал в кабинете мебель советских времен и иногда ездил по городу на «копейке», проверял порядок. Но при личной скромности хозяин города сумел отбить все атаки на ЦБК. А на Кондопогу точил зубы столичный крупняк: например, аффилированный с олигархом Олегом Дерипаской «Континентал Менеджмент», владевший печально известным Байкальским ЦБК[7]. Если 10 лет назад сравнить Байкальск с Кондопогой – в жизни не поверишь, что это одна и та же страна. Хотя сегодня, увы, сравнение уместно. Федермессер умер в 2008 г., будучи единственным в Карелии официальным миллиардером. На момент его смерти был недостроен всего один крупный проект – многоэтажки для работников комбината с курантами и башней-рестораном. Сегодня стройка по-прежнему заморожена. Из пяти фонарей на улицах горит один. Мраморные плиты у фонтанов покоцаны, в них недостает крупных фрагментов. На фасаде Дворца искусств проступили кирпичи. Груды мусора во дворах. О «золотом веке» напоминают только карильоны, но от их мелодий еще тоскливее. Комбинат близок к банкротству, население за 10 лет сократилось на 3 тыс. человек. Некоторое оживление наступило, когда карельские чиновники начали дербанить кондопожские дворцы. Дворец искусств станет филиалом Карельской государственной филармонии, Ледовый отойдет Министерству по делам молодежи, физической культуре и спорту и т. д[8]. И это норма при существующих институтах. А исключением был как раз Федя. Тем удивительнее, что в Карелии появился предприниматель, который с нуля построил четыре завода, а его компания покорила львиную доля российского рынка спортинвентаря. Бизнесмен-невидимка Однажды под Новый год карельское правительство решило поднять тарифы на электроэнергию для малого и среднего бизнеса сразу в два-три раза. И вдруг предприниматель Вадим Маркелов посмел его в глаза раскритиковать- причем оченьэмоционально. Мне Вадим рассказывал: «Я на том заседании случайно оказался – как член Торгово-промышленной палаты. Чиновники решение по тарифам приняли за несколько минут и развели дискуссию о том, как освоить 160 миллионов рублей, недавно поступивших из Москвы на переквалификацию рабочей силы. Я посмотрел на этот цирк и завелся: «А где вы людей-то собираетесь переучивать? У вас ведь заводов практически не осталось? Вы что, об этом не знаете?» На меня все сразу стали цыкать. Наш премьер Чернов начал на меня прокурору показывать: мол, объясните товарищу, кто он такой в этом мире и что мы с ним можем сделать. Потом пошли угрозы. Я тоже в карман за словом не полез. «С вашими тарифами на электричество, – говорю, – я каждого третьего работника буду вынужден уволить. Вы им работу найдете?» Чернов позеленел и в крик: «Пошел вон отсюда!» Вот так у нас власть разговаривает с предпринимателями. Мы для нее – быдло». На следующий день Маркелов собрал триста своих рабочих и вывел их с плакатами на митинг в двух шагах от Дома правительства. Непривыкшие к публичным протестам горожане были потрясены, чиновники зашевелились. Вскоре глава республики признал, что с тарифами власти «перегнули палку». Неожиданно ставший народным героем Маркелов оказался неизвестен даже опытным журналистам, знающим в 280-тысячном Петрозаводске всех и вся. Герой оказался владельцем торговой марки «МВ Barbell», и, по оценке журнала Forbes, ему принадлежало на тот момент 70 % российского рынка спортивного оборудования. Как ему удалось так развиться «от нуля» в условиях, где на сотни километров вокруг глохнет любое раскрученное производство? Вадим говорит, что вовремя отделился от государства: «У меня четыре завода в Петрозаводске. Это полный производственный цикл, которого нигде в республике не осталось: литейка, гальваника, металлообработка, сборка. У меня свои подъездные пути, свои подстанции, «снаружи» я беру только электроэнергию и металлолом. Запас сырья у меня – на несколько месяцев. Мало ли что». Четыре маркеловских завода расположены в разных участках города и подключены к независимым друг от друга энергосетям – чтобы хоть одно предприятие всегда работало. Мне он показал два из них – это территории в десятки гектаров, здания в четыре этажа. В литейном цеху – современная английская технология, гальваника, не имеющая аналогов в мире: «На обычных российских предприятиях рабочий-гальваник через десять лет умирает. У меня применяется обычная соляная кислота вместо ядовитой серной, а всем процессом управляет компьютер – трое рабочих только достают детали и сушат». С половины восьмого утра в цехах кипит работа: для Карелии здесь хорошо получают – долларов по 500–700. Со всеми своими рабочими Маркелов здоровается за руку, спрашивает «за жизнь» и содержит для них современный спортивный центр, оборудованный тренажерами собственного производства. Станки у него со всего света, но официально заводского производства здесь не существует: «Я не бегаю от налогов, плачу их и с оборота, и с прибыли. Но если оформлять производство по правилам, меня завтра разорят. Сами чиновники в частных беседах признаются: «Любой завод можно обанкротить за сутки». Поэтому все мои рабочие – индивидуальные предприниматели, с каждым из которых у меня отдельный договор. На выходе получается продукция моей торговой марки». Заводы Маркелова производят тысячу наименований товаров, которые расходятся по всему миру – Вадим даже не знает точно куда. В то время, когда Министерство обороны заказало ему оснастить тренажерами авианесущий крейсер «Адмирал Кузнецов», а на международной выставке его продукцией восхищался Сильвестр Сталлоне, в школы его родного Петрозаводска поставляли китайский спортинвентарь по цене в несколько раз дороже. Как такое возможно? Оказалось, что строго по закону: в конкурсе победил некий ГУП, который уже на безальтернативной основе заключил контракты с китайскими производителями. «Десять комплексов, которые они поставили в Петрозаводск, через год стали металлоломом, – говорит Вадим. – А на моих тренажерах пацаны до сих пор мускулы качают. Может, все дело в откатах?» Маркелов рассказывает, что у него никогда не было «крыши»: ни бандитской, ни чиновничьей. Бандиты всерьез наезжали всего один раз: человек двадцать прижали Вадима на трассе, объяснили, что знают, как найти его близких. Маркелов назначил им встречу и поехал в воинскую часть – упражняться в стрельбе из крупнокалиберного пулемета: «Заготовил двадцать полиэтиленовых мешков. У меня рядом с заводом есть болото – очень хорошее, без дна совсем. Но никто не приехал – видимо, слух пошел. А что делать? Не в милицию же жаловаться». Спустя несколько лет на завод приехал чиновник из регионального правительства, долго нахваливал: мол, здоровый образ жизни – это будущее России! Начальник одного из цехов даже поверил, что власть тоже стала что-то понимать. А Маркелову на следующий день позвонил знакомый юрист и сказал, что территорию его завода продали! Вадим вспоминает: «Оказалось, что асфальтированные дороги на моем предприятии являются объектами общего пользования. И этот чиновник приезжал, чтобы посмотреть, как меня от них отрезать. Вскоре ко мне пожаловали новые владельцы дороги и говорят: «За каждый проезд от проходной до цеха будешь отстегивать 10 тысяч долларов. Или бери нас в долю». Посовещались мы в цеху с мужиками, и на утро выгнали технику, сняли и увезли весь асфальт и свой цех тоже снесли. И всю территорию песочком посыпали. Приезжают рейдеры, а я им говорю: «Пожалуйста, ищите свою дорогу». Судились после этого еще года полтора. Закончилось все тем, что я по сходной цене выкупил у них документы. Еще был случай, когда Маркелов заключил контракт на поставку в Великобританию олимпийских штанг – редкого и дорогого товара. Но на таможне груз отказались выпускать: оказалось, по каким-то новым правилам, поддоны, на которых продукция грузилась в контейнеры, нужно отправить на фитосанитарную экспертизу в Москву! Стоит она дорого, результаты через месяц, а контракт «горит». Пришлось отправить без поддонов, и англичане разгружали товар вручную. Больше они с Вадимом дела не имели: «У меня 90 % усилий уходит на то, чтобы защитить свое дело от властей. Ведь уничтожение предприятий – это супервыгодный бизнес. Получаешь имущество банкрота практически бесплатно, ничего не создаешь, а средства от распродажи имущества гребешь лопатой. Очень многим людям больше ничего и не надо».