– Милая моя миссис Паркхерст, успокойтесь, пожалуйста. История ее была самая банальная, мне доводилось слышать куда печальнее. Глядя на ее бледное, отливающее желтизной лицо, полное страдания, на ее тонкие запястья, я размышляла. О риске. О тюремщицах, о судье Меррите, об обвинителе Толлмадже, о прочих своих врагах. О своей семье. О милой моей дочке. – Ладно, – сказала я сухо. – Приходите завтра на Либерти-стрит, 148. – Благодарю вас, мадам, – пролепетала гостья и снова разрыдалась. Настоящий припадок. – Это так ужасно, такой грех. Но я решилась, мадам. – Может, греха здесь и нет. Ужасно? Да. Хотя и менее ужасно, чем многое, что предлагает нам жизнь. Не мне судить. Мы сидели в мрачном молчании, размышляя о грехах. Мне вспомнились слова Чарли. Что он скажет? И я ставлю под угрозу нашу дочь. – Странно, – сказала миссис Паркхерст, – мне грустно и страшно, и в то же время я чувствую решимость и благодарность. Я знаю, что вы в силах спасти меня. Не могу разрешить это противоречие. – Мне знакомо это противоречие, я и сама испытываю сейчас нечто подобное. – Благослови вас Господь, мадам, за вашу смелость. Она заплатила тысячу долларов наличными. Я не храбрец. Далеко не храбрец. Однако на женские слезы смотреть спокойно не могу. Да и денег много никогда не бывает. Во мне еще жила бродяжка, собиравшая объедки и тряпье. Тысяча долларов – это ведь целое состояние. Кто знает, вдруг снова вернется нужда? С другой стороны, женщинам нужна акушерка. А я акушерка. Лучшая акушерка в этом городе. Могу предложить свои услуги, а могу не предлагать. Вот я и предложила. Да, конечно, я боялась снова угодить в лапы закона, боялась потерять дочь и мужа. Попадешься опять, не прощу. Но себе я тоже не прощу, если откажу этой женщине, которая обречена без моего искусства. Как мне жить с этой сложностью, я не знала. – Итак, Мадам не удалилась от дел, – с каменным лицом сказал Чарли, когда на следующий день я вернулась домой, удачно проведя процедуру. – Нет, не удалилась. – Запретить тебе, что ли? Жена да убоится своего мужа. Я могу остановить тебя. – Не можешь, Чарли. Я ведь тебя знаю. Не можешь. – Значит, решила рискнуть? Если так, мы тоже рискуем. Ты это понимаешь? Я слишком рискую, говорила я светским львицам Готэма, и те хорошо платили за этот риск. Больше, чем когда-либо. Извиняться я за это не собираюсь. Богатым я назначала высокую цену, бедняков обслуживала бесплатно. Консультации – бесплатно всем. Деньги доказали свою боеспособность в войне с Ганнингом, Толлмаджем и этим мерзавцем Мерритом. Более того, они станут щитом для меня и подушкой для дочери, если ей придется обходиться без меня. Я была осторожна. Никаких записей, все договоренности только устно. Рекламировала я только консультации. Хотя женщины продолжали идти ко мне, я старалась избегать шумихи вокруг своего имени. Пухлый конверт с наличными плюс фруктовые пирожные, которыми я угощала слуг закона, тоже делали свое дело. Так или иначе, но пресса от нас отстала. Полиция тоже. Через год после моего освобождения наш совокупный доход составлял до десяти тысяч в неделю. Мы были богаты, сказочно богаты. Лекарства продавались в восьми городах – от Бостона до Балтимора, от Портленда до Питтсбурга. Брошюры Чарли с советами были до того популярны, что мы наняли специального человека, чтобы оформлять заказы. Весьма прибыльный бизнес, скажу я вам, – напечатал, в конверт вложил, марку наклеил, и готово. Выяснилось, что любовь Чарли к прибыли сильнее его нелюбви к риску. Он оказался хорошим финансистом, и все наши доходы не просто оседали в банке, а продолжали работать в виде акций и инвестиций. Полиция и пресса больше не вспоминали про деятельность Мадам Де Босак, а мы с мужем не поднимали больше тему ее ухода на покой. Новый дворец Джонсов на Пятой авеню, угол Пятьдесят второй улицы, рос не по дням, а по часам. Каждый уик-энд мы отправлялись посмотреть, как продвигается строительство. Чарли любил обсудить архитектурные детали, а я всерьез интересовалась внутренним убранством: отделкой, шторами, драпировками. За консультацией в этой сфере я обратилась к миссис Кэндес Уилер, которая вместе с мистером Льюисом Тиффани[90] основала Общество декоративных искусств. Мисс Уилер консультировала владельцев самых изысканных дворцов в городе по всем аспектам декорирования. – Любая женщина сможет оформить свой дом элегантно и со вкусом, главное – применять правильные материалы, – объясняла она. Да уж, правильные материалы. Воистину так. В четверг мы отправились в «Дювин Импорт» и потратили больше десяти тысяч на objets из Европы и обстановку. Купили столы и стулья, вазы, скульптуры, картины, канделябры и прочие занятные вещицы, например каминный экран берлинской работы, выполненный из бисера, бюст первого президента Джорджа Вашингтона и бюст Бенджамина Франклина, которого Чарли уважал за «Путь к изобилию»[91] и изобретение громоотвода. – Надеюсь, ты сама больше не выступишь в роли громоотвода, – сказал мне Чарли, когда мы рассматривали наши приобретения. – Ради нас всех. – Я тоже на это надеюсь, – ответила я серьезно, и он улыбнулся и подмигнул. Он опять стал Лучезарным Чарли: деньги текли полноводной рекой, жена и дочь в безопасности под одной крышей с ним. Томбс превратилась в кошмар из давних снов, газеты давно забыли обо мне, благо было о чем писать: убийство Сары Крейн, шлюхи с Принц-стрит; скандал с Джозефом Поттсом, книготорговцем, чья лавка торговала книгами с такими непристойными названиями, как «Похотливый турок». Я уже не вздрагивала при виде кричащих заголовков на первых полосах. Как-то в субботу мы всей семьей отправились в магазин А. Т. Стюарта, чтобы приобрести давнюю нашу мечту. В отделе света Аннабелль была очарована сиянием ламп из цветных кристаллов. А мы с Чарли заказали самую большую люстру, какая только когда-либо была в городе Нью-Йорке, истинную Королеву Люстр знаменитой компании «Сваровски», прибывшую прямиком из Австрии, – невероятное сооружение из сотен хрустальных висюлек, сплетавшихся в затейливые гирлянды. Я с трудом сдержалась, чтобы не погладить эту сверкающую тысячью бликов роскошь. Моя собственная хрустальная люстра. – Жалко, что ее нельзя съесть, – сказала Белль. – Я бы съела! Вместе с Белль мы покупали ткани для нарядов: индийский муслин, швейцарский муслин, кембрик и батист, пике и ирландский поплин, а также разнообразные кружева – из золотых нитей и из серебряных, шелковые ленты, бахрому, шнуры и кисти. Мы заказывали причудливые гребни и тончайшие чулки, купили горностаевую муфту для Аннабелль и боа из перьев марабу для меня. – О, мама! – взмолилась Аннабелль. – Я бы так хотела пойти в школу в этих перышках. – Интересно, что скажет на это директор миссис Лайл? – Пусть говорит что хочет. Девочки умрут от зависти! – Тогда я разрешаю. Я знала, что мы, Джонсы, лучше многих из представителей высшего общества. И демонстрировала это своими нарядами. Добрая половина учениц школы для юных леди миссис Лайл завидовала моей девочке – дочери сироты. Миссис Лайл после моего возвращения отвела меня в сторонку и прошептала: – Вы должны знать, что наши сердца были вместе с вами на протяжении всех этих тяжких дней. И все же некоторые особы из школы, разумеется в шелках и бархате, не снисходили до разговора со мной. Так, миссис Паркхерст, словно забыв о своем кровавом приключении в моей клинике, держалась чрезвычайно холодно. А миссис Кэролайн Ван Сэндт и миссис Элеанор Гибсон, с которыми я сталкивалась у школьных дверей каждое утро, в ответ на мое любезное приветствие лишь кривили губы. Старые дуры. Кого они хотят обмануть, прикрывая черной краской свои седины. Но с другими дамами из высшего света я сошлась довольно близко. Миссис Серена Викенден и миссис Доротея Беккер обеспечивали мне приглашения на самые роскошные балы в городе, наша троица любила дружеские прогулки по фешенебельным авеню, обожала ходить на званые обеды (с мужем под боком, разумеется). Мистеру Беккеру не было равных в висте, а мистер Викенден, которого Чарли считал занудой, обладал обширными познаниями в садоводстве: его отец некогда служил садовником у Вандербильтов. Это Мэттью Викенден посоветовал мне, какие растения лучше посадить в саду нашего нового дома, а его жена Серена восхищала меня, потому что курила сигары наравне с мужчинами. Она обучила меня, как втягивать дым только в рот и не пускать его дальше, и я обожала это – нет, не вкус табака или его едкий дым, но потрясенное выражение, возникавшее на лицах мужчин, заставших меня с папироской. В нашей гостиной бывали самые занятные обитатели Нью-Йорка: теософы, либералы, френологи, парапсихологи и медиумы. И конечно, наши старые друзья – Оуэнсы и остальные философы из гостиной на Либерти-стрит. В апреле 1878 года настал день переезда. Мы ехали по Пятой авеню в нашем новеньком ландо, крыша была откинута назад, чтобы все видели, как мы сворачиваем с Пятьдесят второй улицы на Пятую авеню, куда был обращен парадный подъезд нашего особняка. Вот он, дворец Джонсов. Широкая лестница ведет к двойной двери, арки и своды как у ворот какого-нибудь королевства. Выходя из экипажа с помощью Девлина, нашего нового лакея в ливрее, который подал мне руку в перчатке, я приподняла юбку, показывая восьмилетней Аннабелль, как следует поступать леди. Аннабелль воспользовалась моим примером, ее отец выбрался последним и взял нас за руки. – Королева Энн, ваше величество, – проговорил он чопорно. – Принцесса Аннабелль. И повел нас вверх по парадной лестнице. Прохожие за оградой пялились на нас, раскрыв рты. В доме я и сама раскрыла рот. Мы и вправду живем во дворце! И кого волнует, что «Таймс» обозвала наш новый дом пристанищем безграмотной нечестивицы? Кого волнует, что мой стиль именуют кошмарным, экстравагантно богатым и вульгарным? И что мне за дело до того, что они в ужасе от моих занавесей, на которых расцветают чудовищно безвкусные цветы? Прочитав это, Чарли сказал: – Их пером водила зависть. Это истинная правда. Но больше всего им не нравился мой кабинет с отдельным входом и скромной табличкой «Женский Доктор». На верхней площадке парадной лестницы пол был из мраморной мозаики. Ту т лестница изгибалась, словно выставляя напоказ роскошные перила из эбенового дерева, мерцающие в сумраке, точно шоколад. Чарли остановился, расправил плечи. Аннабелль захлопала и закружилась, так что ее юбки взмыли колоколом. – Мне нравится этот дом! – объявило наше дитя, скинуло туфли и прямо в шелковых чулках заскользило по полированному мрамору. Дом. Настоящий, не придуманный. Вот мое отражение в зеркале в золоченой раме. Миссис Чарлз Джонс, женщина тридцати одного года, не красавица, но с хорошей фигурой, в платье, где чередуются синие кобальтовые и васильковые полоски. «Дамская книга» назвала такое сочетание цветов самым модным в этом сезоне. И вот я в этом платье – истинная леди, чтоб вам всем сдохнуть. Я прищурилась, и мое отражение начало двоиться, троиться, распадаться, и вот я уже снова в прошлом… Отогнав наваждение, я поднялась по лестнице на площадку, куда выходили двери не только наших комнат, но и двух отдельных апартаментов, предназначенных для отдыха богатых дам, остановившихся у нас, чтобы поправить здоровье. Но, замышляя их, я думала про брата и сестру. Если когда-нибудь мы встретимся, если они окажутся в Нью-Йорке, им будет где остановиться. Может, полицейский детектив или ясновидящий все-таки отыщет Джо. Или Датчи снова мне напишет. На почте я дала четкие указания: всю корреспонденцию перенаправлять на наш новый адрес. Схожий наказ получило и Общество помощи детям: если в их распоряжении вдруг окажется документ за подписью Лиллиан Эмброз Ван Дер Вейл или Джозефа Малдуна Троу, немедленно отослать к нам на Пятую авеню. Джо, возможно, тебе придутся по душе гонки на экипажах в Центральном парке? Наверняка придутся. Датч, мы всегда будем рады видеть вас с Элиотом у нас на Пятой авеню, здесь вас ждут ваши собственные апартаменты. Теперь каждый уик-энд семейство Джонс выезжало в открытом экипаже (ландо или коляска с откидным верхом) на прогулку. Всего лошадей в нашей конюшне было четыре: две гнедые, серая и буланая, упряжь из немецкого серебра. Весь свет выезжал тогда в конных экипажах на бульвары, дамы в плащах для прогулок – пурпурных, золотых, нежно-зеленых. Мы катили по залитым солнцем аллеям Центрального парка и важно кивали прилично одетым господам в заполнявшей бульвары толпе. Ни Чарли, ни Аннабелль не готовились к этим выходам в свет так тщательно, как я. При каждом удобном случае я выходила из коляски с непокрытой головой – дабы все полюбовались солнечными искрами в моих бриллиантовых серьгах. Дамы ели меня глазами, умирая от зависти, а джентльмены приподнимали шляпы. Но кое-кто презрительно отворачивался. Некоторые женщины, завидев меня, опускали вуаль, будто я гадкий червяк. В тот год газеты все-таки вспомнили про меня. Сделал это «Трибун». Потрясение от того, что такая опасная личность, как Мадам Х (ее имени произнести не смею), опять разгуливает на свободе, среди нас, победительницей, в шикарных туалетах и умопомрачительных шляпках, велико. Но явно недостаточно для преследования ее по закону. Она имеет наглость напоказ раскатывать в своем блистательном экипаже по бульварам, а мы тем временем не можем отделаться от мысли, что общество наше сделало грандиозный шаг назад во всем, что касается морали. Статья появилась в газете мистера Грили в августе 1878-го. Испугалась ли я? Ничуть. Чего мне пугаться? И в чем моя вина? В том, что катаюсь на глазах у публики? Да пошла она, эта публика! И я поступила опрометчиво, с ходу сочинив ответ: Непостижимо, как столь глупой писанине находится место в вашей газете. Мы что, не можем прокатиться на двух (а хоть бы и на четырех) лошадях перед публикой? Оставляю этот вопрос беспристрастному, свободному, умному человеку, пусть решит, чего заслужили своими нападками безымянные авторы заметки. Полноценного расследования или чего-то более серьезного? Ваша, etc. Мадам Де Босак Какие у них были мотивы? Жадность и зависть. Доктор Ганнинг и его друзья от медицины завидовали деньгам, что зарабатывали акушерки вроде меня. – Если им не нравятся мои экипажи, – сказала я Чарли, – то вообрази, что они запоют, когда мы включим нашу замечательную систему отопления? – А ты пригласи их, – предложил он. – Явятся только ради того, чтобы посмотреть дворец Джонсов изнутри. Мистер и миссис Чарлз Г. Джонс почтут за честь приветствовать Вас у себя, говорилось в приглашении. В течение десяти дней откликнулось триста человек с разных ступеней социальной лестницы Нью-Йорка – в том числе все мамочки из школы миссис Лайл. Даже эти болонки миссис Гибсон и миссис Ван Сэндт, демонстрировавшие мне свое презрение, не отказались. А Присцилла Лайл даже сделала запись в розовой гостевой книге: Это большая честь. Платье я заказала в Париже, цвет «синяя полночь». Парча темного серебра, по подолу серебристое кружево, швы прошиты серебряными нитками в тон. В этом наряде я была королева. В субботу утром я приняла роды у миссис Констебль (девочку), а в пять вечера уже надела свое бальное платье, достала из сейфа драгоценности. Чарли смотрел, как я примеряю диадему, три кольца с бриллиантами и браслеты с драгоценными камнями на каждое запястье, на шее – кулон, камень покрупнее окружают камешки помельче, все сверкает и переливается. Серьги-капли разбрасывали бело-голубые сполохи.