– Твоя взяла, – признал он в конце концов. В изнеможении мы лежали возле очага среди мешков с сухим горохом, ячменем и маисом, и меня вдруг охватило такое блаженство, какого я сроду не ведала, – ну словно белый рислинг дали глотнуть тому, кто не знал ничего иного, кроме воды из колонки. – Выходи за меня, – сказал Чарли. Глава третья Щит Хорошо известно, что тот, кто поцеловал саламандру, в огне не горит. Пожалуй, мы с Чарли и были саламандрами, выползшими из грязи и мусора острова Манхэттен, и присущая нам жизнестойкость толкнула нас в объятия друг друга. Нам были ведомы тайны другого. Мы знали, что такое сиротство, и видели самих себя в партнере: моя жесткость отражалась в Чарли, оборачиваясь в нем умением вызывать доверие. Его голова была полна мечтаний, а моя – амбиций, или наоборот. Во всяком случае, казалось, нас соединяет нечто куда большее, чем просто влечение. Вот мы и поженились. Историческое событие произошло в воскресенье перед моим восемнадцатым днем рождения, в 1865 году, и для меня совершенно неважно, что в том же году застрелили президента, сгорел музей П. Т. Барнума, а Джозеф Листер провел первую операцию с антисептикой[54]. Куда важнее, что мисс Энн Экси Малдун и мистер Чарлз Грейт Джонс вступили в брачный союз в присутствии свидетелей в гостиной дома 100 по Чатем-стрит. Церемония не была ни модной, ни роскошной. Ни хора, ни арфы, ни даже бродячего музыканта с мартышкой и аккордеоном. Ни матери, ни отца, которые подвели бы невесту к жениху, поскольку оба уж много лет как умерли. Ни сестрицы Датч, ни братца Джо, которые держали бы мое кольцо, ни прочих обломков семейства Малдун. Только Эвансы да миссис Броудер и соседка Грета в качестве свидетелей. Церемонию провел рябой клирик по фамилии Робинсон, с фляжкой в кармане и в черном сюртуке, засыпанном перхотью, – его позвала миссис Броудер. На мне было новое платье – подарок миссис Эванс, – сшитое из хлопкового муслина очаровательного василькового цвета, с короткими цельнокроеными рукавами. – Коль невеста в голубом, – сказала миссис Эванс, – полной чашей будет дом. Дом-то будет полная чаша, не спорю, только я была несколько разочарована нарядом, ибо голубому предпочла бы желтый. Мы с Гретой, листая «Книгу для леди», наткнулись на свадебный наряд, описанный до того мило, что слова впечатались мне в память. …богатый желтый парчовый шелк, собранный тремя оборками до талии, так что они представляются тремя верхними юбками. Бюст украшен двойным воротником из зубчатых кружев, перчатки длинные, волосы причесаны в манере, которую французы именуют «английские колечки». Ох, как же мне хотелось зубчатых кружев и английских колечек. Впоследствии я легко могла купить и то и другое, не говоря уже о парчовом шелке и бархатных шапочках. Но в день свадьбы все мечтания о французских оборках были повержены во прах, стоило мне взглянуть на Чарли, стоявшего у окна гостиной: волосы зачесаны назад, темные глаза неотрывно смотрят на меня, а губы сжаты так, что мне сразу стало ясно – он едва сдерживает улыбку. И я поняла, что не смогу сегодня грустить. Когда я встала рядом с ним, он закусил нижнюю губу – как в детстве, когда передразнивал Дикса. Я прыснула, но тут пропойца Робинсон возложил наши руки на Библию и вопросил, глядя на Чарли: – Обещаешь ли ты любить, почитать и преклоняться? – Я был бы дурак, если бы не пал к ногам Энни Малдун. Обещаю. – Обещаешь ли ты любить, почитать и быть послушной? – спросил меня Робинсон. – Обещаю, – сказала я, пропустив мимо ушей «быть послушной», что впоследствии обернется многими невзгодами. Робинсон забормотал о всемогуществе Господа, о Святом Духе, который осенил то да се, но мы его не слушали. Главное для нас было не засмеяться или не расплакаться. Никаких роскошных колец у нас не было, и флердоранж никто не раскидывал. А вот свадебный торт имелся – шоколадный, щедро пропитанный бренди, посыпанный мускатным орехом, утыканный цукатами. Испекла его миссис Броудер. Мы съели торт, и к одиннадцати часам утра со свадьбой было покончено. Вся процедура заняла полчаса. Отныне я была миссис Джонс со всеми вытекающими последствиями. Опущу занавес скромности над первой супружеской ночью, но у нашего ложа никакого занавеса не было в помине. Ложе, впрочем, тоже отсутствовало. Имелась только бедная комната в пансионе на Вильям-стрит за пять долларов в месяц. В нашем распоряжении были топчан, хромоногий стол, пара тарелок. Ничего такого, только вечно возобновляемый спор… все о том же. – Пожалуйста, – умолял он. – Нет, – отвечала я. – Мы женаты. – Ну и что? Не буду. – Почему? Я вытирала слезы и поворачивалась лицом к стене: – Не хочу быть матерью только ради того, чтобы умереть. Не хочу плодить сирот. – Каких еще сирот? Ради бога. Ты моя жена. – Не отрицаю. – Так чего же ты хочешь? – Не хочу страдать! Как эта толпа истекающих кровью девчонок с Чатем-стрит. Бледные щеки Чарли залила краска. – Истекающих кровью? Так хочет природа, скажешь, нет? – А я не хочу! И желаю избежать! – прорыдала я. – Просто для примера. Не хочу, чтобы у меня была ФИСТУЛА! – Фистула? Я не стала ему объяснять, что мягкие ткани женского организма от деторождения изнашиваются и начинают протекать, словно рыболовная сеть, и текут всю оставшуюся жизнь. – Мужчине это знать негоже. Он сел на постели и закурил. Сидит голый и пускает дым в потолок. – Но мы ведь женаты. У мужчины есть свои желания. Ты меня совсем не любишь? – Мне больше некого любить. – Ну, если так, веди себя, как полагается жене. Он не брал меня силой, храни его Господь. Хотя мог. Но не стал. У бедняги был пунктик. – Господи Иисусе, Экси. – Еще не время. Проживем чуть-чуть подольше. Спасем мне жизнь. – О, растак твою. Мы были женаты три месяца, но я держалась стойко. Как-то утром, после долгой и болезненно сладкой борьбы, он совсем уж было изготовился, но я исхитрилась извернуться. – Боже! То ты горячая и на все готовая, а пройдет минута – и делаешься холодна, как дохлая макрель, – воскликнул он. – Мы женаты, черт бы тебя драл, так что будь послушна, как обещала на свадьбе. – Это убьет меня, как убило маму. – Я первым тебя убью. – Чарли вспыхнул и принялся натягивать штаны. – Чарли! Он в ярости выбежал вон. Потолок скрыла пелена слез. Он убьет меня или бросит. Это несправедливо. Он желает одного. А я другого. Прежде у нас было одно общее желание: распрощаться со своим сиротством. С одиночеством. И вот мы не одиноки. Мы поженились. У Чарли есть работа в «Гералд». А мне всего один квартал до Эвансов, где мой лежак больше не стоит у печи, а, сложенный, покоится в чулане. У меня есть банка со сбережениями и обещание выдать куда большую сумму, когда мне стукнет двадцать один. И у нас нет иных преград, кроме отношений мужчина-женщина, которые способны свести меня в могилу. Отплакавшись, я оделась и отправилась нести вахту на Чатем-стрит. Миссис Броудер потела в кухне над бараньей ногой. – Припозднилась, девочка. Я повесила пальто на крюк. – Что случилось? – Ничего особенного. – Беды молодых возлюбленных, да? – Он мне проходу не дает. – Это долг жены, милая моя. – Тогда я не хочу быть женой. – Удачи тебе, в таком случае. Только кем ты тогда будешь? А кем я могу быть, кроме жены и служанки? Где же вы, любовь во имя самой любви, где сердечные радости? Миссис Броудер дала мне маленькую белую книжку под названием «Советы жене» с закладкой на той странице, где автор, мистер Чевассе, поместил свой самый главный совет. Как только леди выходит замуж, романтические бредни школьницы исчезают, уступая место суровым реалиям жизни, и тогда она понимает, порой заплатив немалую цену, что жена-хозяюшка ценится значительно выше, чем жена-модница или даже образованная женушка. Я-то была, вне всякого сомнения, хозяюшкой, вот только та часть брачных обязанностей, за которые женщины расплачиваются здоровьем и жизнью, мне не давалась. В сердцах я загремела чайником и понесла наверх завтрак для Фиби, крупной женщины, которую нездоровье уж который день держало на четвертом этаже. Родила она с задержкой на неделю. Будь я на ее месте, наверняка бы давно отдала богу душу. Колени у нее были толстые, как березовые пеньки, и я знала, что у нее «молочная нога». Целый день я угрюмо размышляла. А с наступлением вечера завернула в салфетку остатки обеда и направилась домой – в нашу комнату, к мужу. Но мужа дома не было. А вот бурое пятно на потолке имелось – в форме птичьей головы. В тусклом свете две тарелки дожидались на столе, одна щербатая, другая целая. За окном суетились голуби, опускались на карниз, сладко бубнили что-то явно непристойное своими гнусавыми голосами. Соседи наверху стучали каблуками, потолок подрагивал. Запах капусты лез изо всех щелей. Сменная рубаха Чарли висела на крючке, и я надела ее, вдыхая запах табака и типографской краски. Я ждала, не снимая рубашки, но Чарли не пришел. Не прикоснувшись к ужину, я заползла под одеяло на топчан. Когда Чарли был рядом, наши тела сплетались в клубок. Сейчас я могла вытянуться. Шесть дней о нем не было ни слуху ни духу.