— Я прекрасно понимаю, — продолжил Галифакс, — что, если мы не отошлем телеграмму сэра Хораса, последствия могут быть ужасны для миллионов людей, включая наших соотечественников. Война может стать неизбежной. Но мы просто не вправе побуждать чехов к тому, что сами считаем неправильным. Сомневаюсь также, что палата общин согласится с таким решением. И последнее, а также ключевое в моем понимании соображение. Мы не можем дать чехам гарантий, что немецкая армия удовольствуется выходом на границы Судетской области и не оккупирует всю страну. Все взоры обратились на Чемберлена. В профиль седые брови и усы казались ощетиненными, похожий на клюв хищной птицы нос вызывающе вскинулся. Возражения пришлись ему не по вкусу. Легат гадал, не выйдет ли премьер из себя. Такого ему видеть пока не доводилось. Говаривали, что в редких случаях, когда это происходило, зрелище было впечатляющим. Но вместо этого Чемберлен произнес ледяным тоном: — Министр иностранных дел привел только что серьезные и, возможно, даже убедительные доводы против моего предложения, хотя мне кажется, это последний оставшийся у нас шанс. — Он обвел взглядом лица сидящих за столом. — Но если таково общее мнение коллег… Премьер сделал паузу, как аукционист, ожидающий окончательного предложения. Все молчали. — Если таково общее мнение, — повторил он, и в голосе его слышалась горечь поражения, — то я готов подчиниться. — Его взгляд обратился на Хораса Уилсона. — Телеграмма послана не будет. Последовал общий скрип стульев и шорох собираемых бумаг. Этот звук производили мирные люди, против воли готовящиеся к войне. Голос премьер-министра перекрыл шум. Заседание еще не закончилось. — Прежде чем мы продолжим, мне следует известить кабинет о только что полученном ответе от герра Гитлера. Думаю, будет целесообразно зачитать его прямо сейчас. Некоторые из наиболее подобострастных членов правительства: лорд-канцлер Моэм, «Трясучка» Моррисон из Министерства сельского хозяйства — разразились возгласами: «Да! Разумеется!» Премьер-министр взял телеграмму. — «Уважаемый мистер Чемберлен! В ходе переговоров я в очередной раз известил сэра Хораса Уилсона, передавшего мне ваше письмо от двадцать шестого сентября, о моем окончательном решении…» Было неуютно слышать требования Гитлера из уст Чемберлена. Так они казались вполне разумными. И вообще, почему чешское правительство должно возражать против немедленной оккупации немцами территорий, которые они в принципе уже согласились передать Германии? — «…Это представляет собой не более чем обеспечительную меру, предпринимаемую с целью как можно скорее и легче прийти к окончательному соглашению…» И верно, когда чехи жалуются на утрату приграничных оборонительных сооружений, разве не очевидно всему миру, что они просто-напросто тянут время? — «…Если поставить окончательное решение вопроса в зависимость от завершения Чехословакией новых оборонительных сооружений на остающихся у нее землях, это несомненно займет месяцы и годы.» И так далее. Впечатление создавалось такое, будто Гитлер самолично заседает за столом кабинета и излагает свою позицию. Закончив, премьер-министр снял очки. — Да, послание составлено в очень осторожных выражениях и требует времени для анализа, но оно не лишает меня последней надежды. Дафф Купер, первый лорд адмиралтейства, сразу кинулся в бой: — Напротив, премьер-министр! Гитлер не сделал уступки ни по одному пункту! Это был вызывающего поведения субъект, который даже в полдень источал смутный аромат перегара, сигар и духов чужих жен. Лицо его раскраснелось. Легат не знал, гнев тому причиной или спиртное. — Возможно, это так, — согласился Галифакс. — Примечательно, однако, что он и не захлопнул за собой дверь. В заключение Гитлер приглашает премьер-министра продолжить усилия по сохранению мира. — Да, но в весьма прохладной манере: «Предоставляю вам решать, стоит ли продолжать эти усилия». Гитлера это явно ничуть не волнует. Он просто пытается переложить вину за свою агрессию на чехов. — Что, кстати, само по себе не лишено смысла. Как вытекает отсюда, даже Гитлер чувствует, что не может совершенно игнорировать мнение международного сообщества. «Только поглядите, как Святой Лис умеет путать след, — подумал Легат. — Минуту назад ратовал за войну, теперь — за мир». — Спасибо, господин министр, — сказал Чемберлен. Тон у него был ледяной — было ясно, что он не простил Галифакса. — Вам мои убеждения известны. Я намерен бороться за мир до последней возможности. — Он оглянулся через плечо на часы. — Время позднее. Мне нужно подготовиться к завтрашнему выступлению в парламенте. Определенно, мне стоит пойти дальше, чем в обращении по радио сегодня вечером. Палату следует проинформировать о сделанном нами утром предупреждении Гитлеру. Как понимаю, мы сообща договорились о словах, которые я буду использовать. Поймав взгляд Легата, премьер кивнул ему, давая знак подойти: — Вы не окажете любезность разыскать экземпляр вчерашней речи Гитлера? Принесите ее мне после заседания кабинета. Единственная версия речи Гитлера, которую Легату удалось раздобыть, была опубликована в утреннем выпуске «Таймс». Он разложил собственный экземпляр газеты на столе и разгладил ладонями. Казалось, прошла целая вечность с того часа, когда он сидел в «Ритце» и ждал прихода Памелы. Хью вспомнил вдруг, что обещал позвонить ей в деревню. Нашел глазами телефон. Видимо, теперь уже слишком поздно. Дети наверняка в постели, а Памела наверняка выпила лишний коктейль и разругалась с родителями. Кошмар сегодняшнего дня ошеломил его: скомканный обед, рабочие в Грин-парке, воздушный барраж, поднимающийся над Темзой, противогазы для детей, автомобиль, отъезжающий от тротуара на Норт-стрит… А завтра обещает стать еще хуже. Завтра немцы начнут мобилизацию, а его подвергнет допросу секретная разведывательная служба. От этих парней избавиться будет не так просто, как от Кадогана. У них должно иметься досье на него. Донеслись голоса: похоже, заседание кабинета закончилось. Хью встал и подошел к двери. Министры выходили в коридор. Обычно после заседания раздавались взрывы смеха, хлопки по спине, иногда даже вспыхивали ссоры. Сегодня ничего такого не было. Несколько человек негромко переговаривались, но большинство политиков шло с поникшей головой и покидало номер десять поодиночке. Легат видел высокую фигуру Галифакса: тот нахлобучил котелок и вытащил из стойки зонтик. В открытую дверь лился уже знакомый белый свет юпитеров и звучали выкрики с вопросами. Выждав, когда, по его прикидкам, премьер-министр останется один, Легат вошел в зал заседаний. Он был пуст. Мусор и удушливый запах табака напомнили ему зал ожидания на железнодорожном вокзале. Дверь расположенного с правой стороны кабинета Клеверли была полуоткрыта. Хью уловил, как секретарь кабинета министров и главный личный секретарь совещаются между собой. Слева находилась запертая дверь в кабинет Хораса Уилсона. Он постучал и услышал голос Уилсона, предлагающего войти. Уилсон сидел за боковым столом и добавлял содовую из сифона в два стакана с напитком, по виду бренди. Премьер-министр развалился в кресле, вытянув ноги и свесив руки по бокам. Глаза у него были закрыты. Когда Легат вошел, они открылись. — Боюсь, премьер-министр, разыскать речь мне удалось только в «Таймс». — Ну и отлично. Там я ее и читал. Черт! Застонав от усталости, Чемберлен вынырнул из глубин кресла. Ноги плохо слушались его. Он взял газету, разложил на столе Уилсона, открыв страницу с речью; извлек из нагрудного кармана очки и забегал глазами по колонкам. Рот его слегка приоткрылся. Уилсон поднялся из-за бокового столика и любезно предложил Легату стакан. Хью покачал головой: — Нет, спасибо, сэр Хорас. Уилсон поставил бокал рядом с премьер-министром, потом посмотрел на Легата и слегка вскинул бровь. Было что-то почти пугающее в этом молчаливом сговоре — намек на то, что обоим им выпала роль ухаживать за пожилым человеком. — Вот оно! — воскликнул Чемберлен. — «Нам не найти во всей Европе ни одной великой державы во главе с человеком, который лучше понимал бы горе нашего народа, чем мой большой друг Бенито Муссолини. Мы не должны забывать, что сделал он сейчас, как и позиции итальянского народа. Если подобное несчастье обрушится на Италию, я выйду к немцам и обращусь с просьбой сделать для итальянцев то, что итальянцы сделали для нас». Премьер-министр толкнул газету через стол, чтобы Уилсон мог прочитать. Потом взял стакан и сделал глоток. — Понимаете, что я имею в виду? — спросил он. — Понимаю. — Гитлер определенно не желает прислушиваться ко мне, зато вполне может послушать Муссо. Премьер сел за стол, взял стопку писчей бумаги «номер десять» и окунул перо в чернильницу. Помедлил; отпив еще глоток, задумчиво огляделся вокруг, потом начал писать. Спустя некоторое время, не поднимая головы, Чемберлен обратился к Легату: — Немедленно передайте это в шифровальную комнату Министерства иностранных дел, а оттуда депешу пусть сразу же отправят лорду Перту в посольство в Риме. — Да, премьер-министр. — Раз вы пишете послу, не стоит ли проинформировать Форин-офис? — спросил Уилсон. — К черту Форин-офис! — Премьер-министр вытер перо, повернулся и улыбнулся Легату. — Пожалуйста, забудьте, что слышали последнее замечание. — Он протянул ему бумагу. — А когда покончите с этим, мы приступим к работе над моей речью в парламенте. Минуту спустя Легат стремительным шагом пересекал Даунинг-стрит, направляясь в Министерство иностранных дел. Улица была пуста. Толпа рассеялась. Опустившийся на Лондон густой туман скрыл луну и звезды. До полуночи оставался час. 6 Надвигалась война или нет, но огни на Потсдамской площади еще горели. Купол развлекательного центра «Хаус фатерланд» с его кинотеатром компании «УФА» и огромным кафе расцветились узором из четырех тысяч электрических лампочек. На громадном рекламном щите напротив здания популярный актер с блестящими черными волосами курил македонскую сигарету; надпись возле десятиметрового лица гласила: «Perfekt!»[7] Хартманн переждал, пока проедет трамвай, потом пересек улицу, направляясь к вокзалу Банхоф. Через пять минут он уже сидел в пригородной электричке и несся сквозь ночь на юго-запад. Под стук колес ему никак не удавалось избавиться от ощущения, что за ним следят, хотя его вагон — он предпочел сесть в последний — был пуст, если не считать пары пьяных да типа из СА[8], читающего «Фелькишер беобахтер». Пьяницы вышли в Шёненберге, преувеличенно раскланявшись с ним в дверях, и остался только штурмовик. Городские огни уплыли вдаль. Вокруг, подобно таинственным озерам, расплескалась тьма. Хартманн подозревал, что это парки. Время от времени поезд встряхивало, мелькали сполохи голубых электрических искр. Они останавливались на маленьких станциях Фриденау и Фойербахштрассе — автоматические двери открывали выход на пустые платформы. Наконец на подъезде к Штеглицу активист СА свернул газету и встал. На пути к дверям он прошел мимо Пауля. От него пахло потом, пивом и кожей. Сунув большие пальцы за ремень, штурмовик повернулся к Хартманну. Его облаченное в коричневый мундир дородное тело покачивалось в такт движениям поезда. Он напомнил Паулю куколку бабочки, готовую вот-вот лопнуть. — Эти парни отвратительны, — заявил толстяк. — Ну, не знаю. Выглядят они достаточно безобидными. — Нет, их следует посадить под замок. Двери открылись, и штурмовик сполз на платформу. Когда электричка тронулась, Хартманн выглянул в окно и увидел, как его бывший попутчик согнулся, упершись руками в колени, и блюет. На этом отрезке деревья подступали близко к путям. Стволы серебристых берез проносились мимо, отсвечивая в темноте. Не составляло труда представить себя в лесу. Пауль прижимался щекой к холодному стеклу и вспоминал о доме, о детстве, о летних походах, о песнях у костра, о «Вандерфогель» и «Нибелунгенбунд»[9], про благородную элиту и спасение нации. Вдруг ему стало весело. Еще несколько пассажиров сошли на Ботанишер Гартен, и он ощутил наконец, что остался один. На следующей остановке, Лихтерфельде Вест, он был единственным человеком на платформе, пока двери не начали уже закрываться. Тут из вагона впереди появился мужчина и успел просочиться в сужающуюся щель. Когда поезд тронулся, незнакомец оглянулся через плечо, и Хартманну бросилось в глаза угрюмое лицо с тяжелой челюстью. В Лихтерфельде размещались казармы телохранителей фюрера, «Лейбштандарт СС Адольф Гитлер», — быть может, это их офицер возвращается из увольнительной. Мужчина присел, завязывая шнурок, и Пауль, проскочив мимо, быстро зашагал по платформе. Поднялся по ступенькам, прошел через пустую станцию с закрытым окошком билетной кассы и оказался на улице. Дорогу он запомнил, прежде чем уйти с работы: направо, направо, четвертый поворот налево. Но инстинкт подсказывал ему выждать. Молодой человек пересек мощеную площадь перед станцией и остановился на другой ее стороне, у двери лавки мясника. Архитектура станции была эксцентричной. Здание построили в прошлом веке, в подражание итальянской вилле. Пауль ощутил себя шпионом в чужой стране. Через полминуты появился его попутчик. Он остановился и завертел головой, как будто искал Хартманна, потом повернулся и исчез. Пауль выждал еще пять минут, потом пошел дальше. То был приятный зеленый буржуазный пригород — совсем неподходящее место для заговорщиков. Большая часть обитателей уже погрузилась в сон, наглухо закрыв ставни. Пара собак облаяла проходящего мимо Хартманна. Он не мог понять, почему Остер назначил встречу здесь. Пауль прошел по Кёнигсбергерштрассе и свернул на Гётештрассе. Номер девять оказался простым домом с двумя фронтонами — в такой вилле мог бы жить банковский служащий или директор школы. Свет в окнах фасада не горел, и внезапно молодому человеку пришла в голову мысль, что это ловушка. В конце концов, Кордт ведь нацист. Он много лет работает на Риббентропа. Однако и сам Хартманн — член фашистской партии: если хочешь дослужиться до сколько-нибудь заметного чина, иначе никак. Пауль отбросил подозрения, открыл маленькую деревянную калитку, прошествовал по тропе до парадной двери и нажал кнопку звонка. — Назовите себя, — раздался хорошо поставленный голос. — Хартманн, Министерство иностранных дел. Дверь открылась. На пороге стоял лысый мужчина лет шестидесяти, с глубоко посаженными голубыми глазами, круглыми и меланхоличными. Прямо под левым уголком губ пролегал небольшой дуэльный шрам. Лицо было правильное, интеллигентное. В своем сером костюме и при голубом галстуке мужчина походил на профессора. — Бек, — представился он и протянул руку. Не прекращая крепкого рукопожатия, Бек втянул Хартманна в дом, затем закрыл и запер на замок дверь. «Боже мой! — подумал Хартманн. — Людвиг Бек! Генерал Бек, начальник Генштаба». — Сюда, прошу. — Бек проводил его по коридору к комнате в задней части дома, где собралось пять-шесть человек. — Насколько понимаю, вы знакомы с большинством из этих господ. — Действительно. — Хартманн кивком поприветствовал всех.