Богато украшенное оружие и конская сбруя, серебряная утварь и драгоценные ковры – все за бесценок уходит к жадным торговцам. Все свалено в одну кучу, кое-как взвешено, а то и просто определено на глаз, и куплено по десятке за пуд[80]. Да хорошо, если за деньги, а то сразу меняют на дурного качества водку, безбожно обманывая при расчете. Впрочем, какая разница? Как пришло, так и уйдет, развеявшись в похмельном дыму! Офицерам, как мог бы сказать Будищев, заниматься этим «западло». Нет, у них тоже есть трофеи, но оно также за бесценок куплено у солдат или же благосклонно принято в «дар». Вот им-то точно известно, что попало в руки, и есть возможность сохранить добычу для себя. И как водится, чем выше должность или чин, тем больше таких возможностей. Но все же главные получатели прибыли это маркитанты. В такие дни они с лихвой вознаграждают себя за тяготы и опасности дальних походов. За летящие в них пули, не желающие разбирать, кто перед ними, русский воин или армянский купец. За грубость и строгость высокого начальства, видевших в них только алчных стяжателей и мошенников, какими они, скажем прямо, и являлись. За поборы от чиновников, ибо получить патент на торговлю в войсках дело недешевое! Впрочем, не все среди этой братии армяне. Новоявленный купец Федор Шматов сидел перед собственной кибиткой, подаренной ему ради такого дела бывшим хозяином, и тоже скупал трофеи. Водки у него, правда, не имелось, но цену он давал выше иных и прочих, а потому многие солдаты и особенно матросы охотно несли свою добычу именно к нему. – Федь, ты читать умеешь? – спросил его перед штурмом Будищев. – Могу маленько, – осторожно ответил тот, явно ожидая подвоха. – Тогда читай. – Ишь ты, – озадачился парень, бережно беря грубыми пальцами лист гербовой бумаги, после чего попытался прочесть по слогам. – Па-тентъ. Чего это? – Сказано же тебе, патент, – усмехнулся Дмитрий. – На имя купца третьей гильдии Шматова Федора Еремеева сына. Усек? – Да… то есть нет! – Вот блин! Объясняю для особо одаренных. Когда возьмем крепость, служивые потащат все, что к полу не приколочено, и отдадут за бесценок маркитантам. Вот и ты не теряйся. Покупай все, что попадется дельного, потом переправим в Россию и продадим, но уже совсем по другой цене. – Дороже? – на всякий случай переспросил Федя. – Обязательно! – не смог удержаться от улыбки Будищев, после чего продолжил рисовать захватывающие перспективы: – Как расторгуемся, будет тебе денежка и на свой дом, и на обзаведение, и на свадьбу с Аннушкой, если не передумаешь, конечно. А то глядишь, в первую гильдию выйдешь и сам на купчихе женишься! – Нет, я Анну не брошу, – насупился парень. – Молодец, – с деланым безразличием похвалил его прапорщик, досадуя, что пошутил на эту тему. Как ни прост был Федя, но он давно заметил, что его товарища и Люсию Штиглиц тянет друг к другу и… сердце его раздиралось на части! Не то чтобы он не желал Дмитрию счастья и богатой невесты. Нет, но простой ярославский парень отчего-то чувствовал себя виноватым перед Гесей. Когда-то давно в Болгарии она ухаживала за ним в госпитале, потом они почти сошлись с Будищевым, но из-за не вовремя распустившего свой длинный язык Шматова расстались. И вот, когда его лучшие друзья, которых он искренне любил, наконец, могут быть вместе, появилась другая. Нет, госпожа баронесса, конечно, барышня не злая и из хорошей семьи, не говоря уж о полагающемся ей приданом. Шутка ли, дочка царского банкира! И при всем при этом она, как и Геся, перевязывала ему раны, ухаживала за ним, и если не меняла белье и не кормила с ложечки, так только оттого, что рана его оказалась на сей раз не так тяжела, как в Балканской войне. И что же теперь делать? – В общем, так, – поспешил вернуться в деловое русло прапорщик. – Все вырученное – пополам! Ну, Дееву долю выделим. Он должен к тебе людей приводить. – За что это ему долю? – возмутился Шматов, явно ревновавший своего старого друга к новому вестовому. – Без году неделю служит, а сразу долю! – Гля, ты крыса! – засмеялся Будищев. – Хотя, вижу, купец из тебя получится! – Чего сразу крыса? – сбавил обороты бывший денщик. – К тому же у меня, то есть у нас, и денег толком нет. Две тыщи с мелочью это же курям на смех! – Это ты так думаешь, – ухмыльнулся прапорщик и вытащил из-под походной кровати ящик. До сегодняшнего дня Федор был уверен, что в нем хранятся патроны. Иногда, правда, у него возникал резонный вопрос, зачем их так много? Но Дмитрий говорил в таких случаях, что запас карман не тянет, и вообще, таскает его на горбу верблюд, а он вроде не жалуется. И вот теперь, здравствуйте-пожалуйста! В ящике оказался цинк, а в нем сумка, полная монет и мелких купюр разного достоинства. Гривенники и полтины в мешочках, рубли с трояками в небольших пачках, перевязанных бечевкой, все ждали своего часа, который, наконец, пришел. А еще там лежал безмен. И вот теперь вольный купец Шматов восседал возле кучи добра, которое тянули к нему со всех сторон солдаты, казаки и матросы, взвешивал принесенное и отсчитывал деньги. Поначалу он греб все подряд. Валил в кучу ковры, конскую упряжь, разную утварь и оружие, не забывая, впрочем, торговаться. – Побойся бога! – выговаривал он конопатому солдатику, притащившему под мышкой большой кувшин. – Ён у тебя помятый, сто лет не чищенный, да еще разобраться бы, с какого он серебра? – Армянам унесу! – насупился служивый. – И они тебе ажно десять рублев за пуд отсыплят, – парировал новоявленный Шейлок. – Ладно, где наша не пропадала, беру! Скупка шла настолько успешно, что от прочих маркитантов несколько раз прибегали подручные и недобро косились на новоявленного конкурента. Но замечавший их Федор в ответ только внушительно поправлял висевшую на поясе кобуру с револьвером и продолжал заниматься своим делом. Впрочем, скоро он заметил, что гора вещей выросла до совершенно неприличных размеров, а сумка с деньгами настолько же похудела. Почесав репу, парень здраво рассудил, что имеющихся в его распоряжении ресурсов на все по-любому не хватит, и стал брать только самые дорогие вещи, ну или те, которые казались ему таковыми. – Не, ковров более не надоть, – отмахивался он. – Солить их штоле? К тому же они у тебя пулями траченны. Не буду брать! – Ну-ка покажи, любезный, свой товар? – попросил у солдата случившийся рядом Студитский. Тот охотно отвернул край своей добычи, и в глаза доктора бросился очень редко встречавшийся у местных мастеров орнамент. – Сколько желаешь получить за него? – заинтересовался врач. – Пятнадцать рублев, – буркнул нынешний хозяин раритета, памятуя, что за бутылку водки торговцы дерут аж десять целковых, а надобно еще и закусить. – У меня есть только двенадцать, – с сожалением заметил доктор, пересчитав содержимое бумажника. – Давайте, ваше благородие! – выпалил продавец, бросив в сердцах шапку оземь. – Обмишулились, Владимир Андреевич! – весело крикнул Федор, все это время краем глаза наблюдавший за совершением сделки. – Я бы вам за пятерку сторговал. – На то ты и купец, – ухмыльнулся Студитский и велел солдату тащить покупку к своей кибитке. Будищев вместе с едва державшимся на ногах Майером в это время стоял перед Скобелевым. Белый генерал по очереди крепко обнял и расцеловал обоих. Потом объявил во всеуслышание, что именно они главные герои прошедшего столь успешно штурма, и что за Богом молитва, а за царем служба не пропадает, а потому награда будет вполне соразмерной подвигу. Бедняга гардемарин, которого еще мутило после контузии, едва не расплакался, слушая эту прочувствованную речь. Еще бы, его кумир, светоч в окне, образец для подражания лично наговорил ему любезных и ободряющих фраз, назвал героем и пообещал награду. Господи! Можно ли испытать большее счастье? Даже Дмитрий, человек от природы циничный и совершенно не склонный к проявлению эмоций, казалось, растрогался и воспринимал славословия в свой адрес если не восторженно, то почти с удовольствием. Впрочем, героев в минувшем штурме было много, и у Михаила Дмитриевича нашлись теплые слова и для пехоты, и для казаков, и уж конечно артиллеристов. – Поздравляю, – с каким-то странным выражением на лице процедил Костромин, оказавшись рядом с Дмитрием. – Кажется, вы достигли всего, на что рассчитывали? Приодетый ради победы в парадный мундир интендант совсем не терялся среди блестящих офицеров из свиты Скобелева, тем более что он, очевидно, не всегда был статским, на что ясно указывали мечи, украшавшие орден Святого Станислава в петлице чиновника. Вместе с тем вид у него совсем не праздничный, как если бы доктор Щербак прописал ему пить касторку вместо шампанского. – В общем, да, – пожал плечами Будищев и добавил со значением в голосе: – Осталось, конечно, пара незаконченных дел, но не слишком важных. – Вы, верно, про господина Бриллинга? – скривил губы Костромин. – Говорят, выстрел, отправивший его в госпиталь, был сделан настоящим мастером. И какая ирония судьбы, именно вы спасли его от разъяренной текинки! – Не знаю, на что вы намекаете, – нахмурился прапорщик. – Но я бы даже с такого расстояния не промахнулся. Это первое. Кроме того, в тот момент я находился в компании саперов, которые всегда могут это подтвердить. Это второе. – Будет и третье? – немного оживился интендант. – Я одному чинуше уже как-то по роже съездил, – многообещающим тоном сказал начавший заводиться Будищев. – Могу повторить. – О! Нисколько не сомневаюсь, – презрительно скривился собеседник. – Но, помнится, его превосходительство приказали вам извиниться перед моим сослуживцем? Мне кажется, что сейчас самый подходящий момент. – А что, он еще здесь? – Представьте себе, – осклабился чиновник и неожиданно повысил голос: – Господа, герой сегодняшнего штурма мосье Будищев желает сказать несколько слов господину Нехлюдову. Причем публично! Коллежский асессор и впрямь оказался рядом. Все такой же чистенький и аккуратный, с безупречным пробором на прилизанной шевелюре. На лице его застыла презрительная мина, и только в уголках глаз иногда мелькало выражение, походящее на страх. Впрочем, разве этот мизерабль и выскочка решится устроить скандал в присутствии командующего и его свиты? – Слушаю вас, – каким-то неестественным и немного жеманным тоном отозвался тот и со злорадством уставился на прапорщика. Толпящиеся вокруг офицеры стали с интересом оборачиваться в их сторону, тем более что многие были в курсе их взаимоотношений и вердикта Скобелева, и теперь с нетерпением ждали, как этот зарвавшийся моряк выкрутится. – Господин Нехлюдов! – громко заявил Дмитрий, привлекая к себе еще больше внимания. – Мне искренне жаль, что я так сильно напугал вас! Мне так же очень стыдно, что я поймал вас за руку, когда вы шарили в моих вещах. Но более всего мне прискорбно, что я оскорбил вас своими необдуманными словами, когда пообещал проникнуть в вашу задницу стопкой монет. Но поймите меня правильно, я и подумать не мог, что выпускник училища правоведения[81] может обидеться на подобное предложение. Но теперь я вполне осознал всю глубину своих заблуждений, а потому искренне прошу меня извинить! Все услышавшие эту речь застыли как громом пораженные, но больше всех конечно же сам Нехлюдов. Чиновник то бледнел, то краснел, потом схватился за грудь, на которой красовался значок в виде колонны с императорского короной наверху и надписью «законъ»[82]. Наконец, он не выдержал повышенного внимания к своей персоне и бросился вон, провожаемый взрывом хохота. Смеялись все. Ржали как лошади драгуны и казаки, громогласно раскатывались артиллеристы, едва не падали с ног от смеха пехотинцы, и даже Костромин, кажется, оценил спич своего недруга и скривил губы в недоброй усмешке. – Что там происходит? – заинтересовался приступом веселья командующий и послал ординарца выяснить, в чем дело. – Ничего особенного, ваше превосходительство, – объявил тот, когда вернулся. – Просто прапорщик Будищев перед Нехлюдовым извинился. – Вот как? – удивился генерал и недоверчиво уставился на своего посланника, обоснованно подозревая, что тот рассказал далеко не всё. Покинув штаб, Дмитрий отправился в госпиталь. Что ему награды и чины? Что похвала Скобелева или козни Костромина? Он хотел видеть Люсию. Заглянуть ей в глаза, уловить слабый аромат ее кожи, почувствовать прикосновение рук и биение сердца. Раньше с ним такого не случалось, и он, с недоверием прислушиваясь к новым для него ощущениям, старался понять, что же это? Нельзя сказать, чтобы в палатах было тихо. Вовсе нет, одни раненые стонали, другие тихо бредили, а иные и не тихо, но вместе с тем не было и тени того разухабистого веселья, которое охватило лагерь. Многие санитары, поддавшись этому соблазну, покинули своих подопечных, и лишь три сестры милосердия не оставляли их. Подобно ангелам осеняли они своим присутствием эти мрачные своды, приносили питье, поправляли подушки, старались утешить потерявших надежду. Они, да еще отец Афанасий, были единственными свидетелями мук умирающих и еще живых. – Потерпи, голубчик, – уговаривала Люсия молодого солдатика, лишившегося ноги. – Ты еще молодой, найдешь свое счастье. – Куды мне, барышня, – едва не плакал тот, – ить я плотник! Таперича только на паперть. – Зачем же так, – попыталась утешить она его, но не находила слов. В самом деле, что знала она, росшая с детства в золоченой клетке, о жизни простых людей? Прежде она видела их только в виде слуг или приказчиков в модных магазинах, дворников или извозчиков. Что они делают, чем живут? – Шли бы вы отседа, барынька, – прохрипел с соседней койки старослужащий унтер с простреленной грудью. – Зачем вы так? – тихо спросила Люсия. – К тому же вам нельзя говорить. – Ишь ты, на вы, как благородного, – осклабился тот. Внутри него с каждым словом и впрямь что-то булькало, на губах пузырилась кровь, но он все равно не унимался, все время повышая голос.