– Вот даже как! – Так сами, небось, знаете, господин прапорщик, что у нас как кровь проливать за отечество, так одни, а как кресты давать, так кому-то иному! – Ишь ты, – ухмыльнулся Будищев, хорошо знавший, что храбрость не входит в число добродетелей вестового. – Обидно! – даже немного всхлипнул матрос, страстно желавший украсить свою голландку[59] крестом, но при этом упорно избегавший передовой. – Как я тебя понимаю, братан! – сочувственно отозвался Дмитрий. – А не хочешь ли пойти ко мне в пулеметчики? Гадом буду, но все мои по окончании похода станут георгиевскими кавалерами! Ну, те, кто выживут, конечно. – Покорно благодарю, – поежился от подобной перспективы Абабков. – Только на кого же я их благородие господина Майера брошу? Ить он пропадет без меня, ровно дите малое! – И то верно, – ухмыльнулся Будищев. – Ну, где вы там? – крикнул ему гардемарин. – Ваш ужин уже неоднократно остывал и новой поджарки просто не выдержит! – Ничего страшного, я такой голодный, что того и гляди от твоего вестового кусок откушу, а он опять в госпиталь удерет. – Я ему удеру! – рассвирепел моряк. – Будь моя воля, он бы у меня линьков[60] получил, как в блаженные времена Николая Павловича, а не лечение! Трус, дезертир, подлец! – Грех вам, Александр Александрович, наговаривать на меня, – забубнил матрос, но его прервал обеспокоенный Шеман. – Тише! – крикнул он, и все дружно начали прислушиваться к звукам канонады, внезапно раздавшимся на левом фланге. – Что за черт? – удивился Дмитрий, так и не взявшийся за ложку. – А ведь хорошо бьют! – заметил, присоединившийся к ним Берг. Встревоженные офицеры собрались у бруствера и стали напряженно вглядываться в темноту, пытаясь понять, что же там происходит. Тут кто-то на центральной позиции догадался пустить ракету, затем еще несколько, и скоро весь горизонт осветился огнем. Стало ясно видно, что наши траншеи левого фланга на всем протяжении атакованы противником и оттуда ясно доносятся звуки боя и яростные крики дерущихся. – Они сделали вылазку! – констатировал лейтенант и, повернувшись назад, во всю мощь своих легких закричал: – Гарнизон, в ружье! – Блин, – выругался Будищев, – там же мой Федька! – Мы ничем не можем им помочь! – почти простонал Майер. – Надо обстрелять крепость, – подумал вслух Берг, и в этот же момент, как будто соглашаясь с ним, загрохотала вся русская осадная артиллерия. В текинскую цитадель полетел целый рой снарядов, бомб и ракет, послышались взрывы, трескотня ружей. – Но почему они не атакуют нас? – Тише! – заорал Шеман, и все замолкли в тщетной попытке расслышать за громом пушек звуки шагов подбирающихся к русским позициям текинцев. – Идут, – хладнокровно заметил Дмитрий, отстраняя в сторону матроса, только что занявшего место у митральезы. Гардемарин проделал то же самое у второй, а подпоручик приказал зарядить пушки картечью. Гарнизон застыл в тревожном ожидании неизбежной схватки. Темнота, окружавшая Калу, казалась живой и враждебной, откуда вот-вот выскочат враги, и начнется кровавый хаос. Однако скованные дисциплиной матросы и солдаты каменными изваяниями застыли на своих местах в ожидании приказа. Наконец, подбирающиеся ко рву текинцы стали отчетливо видны, и лейтенант выдохнул: – Огонь! Первыми рявкнули пушки, за ними зарокотали, собирая кровавую жатву, митральезы, а сверху дружно ударили берданки пехоты. – Алла! – закричал кто-то из атакующих, но крик его тут же захлебнулся. Судя по всему, нападавшие рассчитывали захватить русских врасплох и, нарвавшись на столь плотный огонь, дрогнули. Некоторое время их еще пытались поднять в атаку командиры или муллы, но град пуль и картечи не дал им ни единого шанса, и вскоре охваченные паникой враги побежали. – Слава богу! – перекрестился забывший о своем лютеранстве Майер. – Выстояли… – Но что же случилось на левом фланге? – задал мучивший всех вопрос Шеман. – Резня! – мрачно ответил Будищев, потом обернулся к расчету и строго приказал: – Пулемет почистить и смазать. Ленты снарядить. Проверю! – Есть, ваше благородие! – вытянулись матросы. Берг, в свою очередь, приказал комендорам пробанить орудия и зарядить их на всякий случай картечью. Остальные офицеры вновь собрались у бруствера, пытаясь понять, что же все-таки произошло. В этот момент к прапорщику робко подкрался Абабков и заискивающим тоном спросил: – Кушать-то будете? – Что? – не понял тот. – Я говорю, остыло… Утро 28 декабря выдалось ясным и погожим. Едва поднявшись над горизонтом в нестерпимо лазоревое небо, ласковое солнышко начало пригревать замерзшую землю и сбившихся в кучу упрямых и озлобленных людей в военной форме. Многие из них прошедшей ночью были ранены, другие потеряли в жарких стычках своих товарищей, третьи просто не могли взять в толк, как такое вообще могло случиться? По описаниям немногих уцелевших, накануне вечером саперный поручик Санденецкий со своими людьми занимался разбивкой на местности очередной параллели, которая должна была пройти ближе к Геок-Тепе и тем самым еще больше стеснить неприятеля. Работа шла своим чередом, сначала выполнили разметку на местности, потом взялись за лопаты, а между тем, едва ночная темнота вступила в свои права, несколько тысяч туркменских воинов вышли из крепости и в полном молчании направились к русскому лагерю. Сначала им приходилось красться, затем и вовсе передвигаться ползком, но ни один из них не издал ни звука. Ни у кого не звякнуло снаряжение, никто не кашлянул, не чихнул и вообще никак не выдал своего присутствия, и только когда до проклятых «белых рубах» оставалось уже рукой подать, кто-то из солдат заприметил непонятную темную массу, неумолимо надвигавшуюся на них. – Чего это? – недоуменно спросил он у товарищей. – Тебе лишь бы по сторонам пялиться, а не работать! – с досадой пробурчал отделенный командир. – Ну чего там может быть? – Текинцы… – только и смог ответить сапер, увидевший, как в скупом свете звезд блеснуло лезвие туркменской шашки. – Тревога! – заорал что есть силы унтер и, отбросив в сторону лопату, бросился в сторону стоявших пирамидой винтовок. В три скачка добравшись до оружия, он успел схватиться за ствол берданки, но в этот момент в его спину вонзилось копье, с силой брошенное одним из нападавших. Холодеющие пальцы еще пытались нажать на спуск, но сил уже не хватало, и обливающийся кровью унтер-офицер неловко повалился в неоконченную траншею. Остальные солдаты не последовали его примеру, да и что они могли сделать против нескольких тысяч врагов, подобравшихся так близко? Единственным выходом для них было бегство к укреплениям, занятым батальоном апшеронцев. Заметив, что их обнаружили, текинцы разом поднялись и, по-прежнему сохраняя молчание, бросились вперед. Один за другим настигали они бегущих в ужасе солдат и с яростным азартом рубили их. Единственным, кому удалось достичь русских укреплений, оказался поручик Санденецкий. – Стреляйте, позади неприятель! – успел крикнуть он, вскакивая на бруствер, но в этот момент поравнявшийся с офицером джигит ловко полоснул его по шее, едва не отделив голову от плеч. Занимавшие передовой редут апшеронцы оказались в замешательстве. Командовавший ими подпоручик Готто, зная, что впереди свои, так и не решился отдать приказ стрелять, а через несколько секунд стало поздно. Ворвавшиеся в траншею враги начали резню. Сабли и кинжалы оказались в свалке куда действенней, нежели штыки. К тому же жители пустыни весьма ловко орудовали ими. В какую-то минуту погибло не менее сотни человек, а со стороны Геок-Тепе к ним все прибывали и прибывали подкрепления. Почти не встречая сопротивления, они занимали параллели, убивая всех на своем пути, пока не наткнулись на командира батальона князя Магалова, спешащего узнать, что происходит. Потомок древнего грузинского рода[61] не успел собрать вокруг себя людей, но все же погиб, не посрамив своих предков. Выхватив револьвер, князь хладнокровно опустошил барабан в набегавших на него со всех сторон противников, а когда кончились патроны, продолжил драться кинжалом и шашкой, пока не пал под ударами противника. На другой стороне редута стояло горное орудие, вокруг которого развернулось целое сражение. Оказавшиеся в критический момент без винтовок канониры не растерялись, а схватившись за гандшпуги[62] и другие подручные средства, отбивались, пока не смогли зарядить свою пушку и выстрелили в упор, проделав картечью целую просеку в рядах нападавших. Увы, этот успех оказался единственным. Верно оценившие опасность, исходящую от артиллерии, враги со всех сторон навалились на горстку храбрецов и, не считаясь с собственными потерями, дрались, пока не покончили с ними. Вместе с расчетом погиб и начальник артиллерии подполковник Мамацев, до последнего командовавший своими подчиненными. Успех вражеской вылазки был полным. Им удалось разбить весь левый фланг русской позиции и даже захватить батальонное знамя. Прояви нападавшие больше дисциплины, и кто знает, не последовало ли бы за разгромом апшеронцев поражение всего Закаспийского отряда, но почувствовавшие вкус победы текинцы были не солдатами, а налетчиками. Никто не мог бы упрекнуть воинов пустыни в отсутствии храбрости, но дисциплины им не хватало, и когда поле битвы осталось за ними, привычка к грабежу взяла верх. Вместо того чтобы продолжать атаку и, пользуясь возникшей паникой, ворваться в главный лагерь русских войск, навязывая им единственно выигрышный сценарий ближнего боя, они рассыпались по занятому ими укреплению и предались самому безудержному мародерству. Обирая до нитки и мертвых, и еще живых, поминутно ссорясь из-за добычи, защитники Геок-Тепе упустили главное – инициативу и время. Напрасно предводители в дорогих красных халатах хлестали плетями нерадивых подчиненных, то грозя им казнями и небесными карами за неповиновение, то обещая райские кущи, если они снова пойдут в бой. Превратившиеся в неуправляемую толпу воины не слушали, а продолжали рыскать вокруг в поисках ценностей, а добыв что-либо стоящее, тут же бросали все и тащили трофеи в крепость, пока русские или собственные товарищи не вздумали отнять захваченное добро. Наконец, добыча кончилась, и шайка разбойников снова стала превращаться в подобие войска. С трудом вернув управление, командиры снова погнали его в бой, но благоприятный момент оказался безнадежно упущен. В следующей линии уже стоял наготове батальон туркестанцев под командованием полковника Куропаткина. Алексей Николаевич был не только дельным генштабистом, но и храбрым, можно даже сказать решительным офицером, и сейчас вокруг него собрались такие же храбрецы. Ни тени страха, ни капли замешательства не мелькнуло в глазах бойцов, когда толпы текинцев с криками «Алла» хлынули на редут. Вал нападающих уже почти достиг бруствера, когда хлестнувший подобно огромному бичу залп сотен винтовок выкосил первые ряды. Последующие залпы загремели с убийственной частотой. Пистолетная дистанция почти исключала промахи. Каждая тяжелая тупоконечная пуля находила себе жертву, а то и не одну, круша кости, разрывая и калеча тела, выбивая фонтаны крови и оглушая силой удара, пока, наконец, оказавшийся в безумной мясорубке противник не дрогнул. Тонко почувствовавший этот момент полковник скомандовал атаку, и ощетинившаяся штыками стена разом поднялась из траншей. Напрасно отдельные храбрецы бросались на них, пытаясь увлечь своих товарищей. Залп, затем несколько шагов, затем снова залп – и текинцы побежали назад, устилая землю телами павших. Тех, кого миновали пули, добивали штыками. Поле боя осталось за русскими, вылазка была отбита. Едва наступило утро, оставшийся верным своим привычкам Скобелев вызвал оркестр и приказал ему играть бравурные марши, попеременно чередуя их. Собранные со всего лагеря санитары помогали легкораненым и выносили на носилках тяжелых. Тех, кому посчастливилось еще меньше, собирали специальные похоронные команды. Так что вскоре только тела нападавших оставались лежащими на земле, обильно пропитанной кровью сражавшихся. От этого казалось, что потери у противника много выше, каким бы слабым утешением это ни звучало. Отдельно был поставлен небольшой навес, под которым стояло несколько носилок, накрытых толстой парусиной. На них покоились останки погибших офицеров. Санденецкого, Магалова, Готто, батальонного лекаря Троцкого, Чикарева и, наконец, Мамацева. Тело бравого подполковника было до того изрублено, что пришлось собирать его по частям. Рядом стояла грубо сколоченная лавка, на которой с безумным видом сидела молодая вдова. – Катенька, милая моя, родная, ну нельзя же так, – пыталась привести ее в чувство Люсия. – Пойдем. Тебе нужно привести себя в порядок или хотя бы умыться. – Нет. Лучше ты иди, – тихо отвечала та каким-то совершенно безжизненным голосом. – Я еще немножко посижу с Димочкой. – Что? – вздрогнула баронесса. – С Димочкой, – тускло повторила Катя. – Я никогда не называла его так прежде, хотя очень хотелось. Нет. Только Дмитрий Осипович, или «мон лейтенант-колонель»[63], когда мы были одни. Ему нравилось это сочетание: лейтенант и колонель. – Ах вот что. – Да. Теперь мне уж поздно, а тебе еще нет. – О чем ты? – удивилась сестра милосердия. – Мой Дима погиб, а твой еще нет. Скажи ему, а не то потом жалеть будешь. Ступай, найди его. Вспыхнувшая как маков цвет барышня хотела что-то возразить, но горе подруги было так неподдельно, да и место для отповеди совершенно не подходило. Поэтому она, не будучи в силах выдерживать это напряжение, поспешила уйти. Возвращаться в госпиталь пришлось через редут, по которому туда и сюда сновало множество народа. Солдаты занимались наведением порядка, посыльные разносили распоряжения начальства. Санитары все еще искали раненых. Все они переговаривались, шумели, иногда даже смеялись, как будто не было вокруг ни смертей, ни запустения, ни потерь товарищей. Но всего громче звучала музыка полкового оркестра, игравшего скорый марш № 6[64]. От всей этой какофонии голова барышни шла кругом, и она поневоле остановилась. – Сестричка! – отвлек ее чей-то хриплый голос.