– Вот как? – Говоря по чести, я поначалу и сам удивился. Но потом Люсия Александровна поведала мне о его поведении во время крушения поезда и прочих обстоятельствах, так что… – Ладно, доктор, если вы не против, я проведаю этого засранца да побегу дальше. Дел невпроворот. – Вы поэтому такой нарядный? – иронически изогнул бровь Студитский. – Что, нравится? – улыбнулся в ответ Будищев, одетый, против обыкновения, в тщательно вычищенный мундир и сапоги, а чехол на кепи просто пугал своей первозданной белизной. – Очень! Если бы мы не ожидали приезда Михаила Дмитриевича, я бы подумал, что вы собрались свататься к одной из моих подопечных. – Боже избави! – засмеялся в ответ Дмитрий и пошел к знакомой кибитке. Внутри импровизированной больничной палаты было чисто и по утреннему времени почти прохладно. Немного похудевший Шматов лежал на деревянной кровати, накрытый вместо одеяла простыней. Завидев товарища, он широко распахнул глаза и сделал попытку приподняться, но тот его остановил. – Ну как ты? – Живой покуда, – с постным видом отозвался Федор. – И кто тебе виноват? – Простите, Митрий Николаевич. Видать, наказал меня Бог за грехи. Верите ли, спасу нет, как захотелось этого самого, как его… антистрессу, вот. – Тьфу, блин! Тебе что, кто-то запрещал? Промыл бы раны, а после того лакай во все три горла, пока обратно не польется… – Не ругайтесь. Я, может, вот-вот богу душу отдам… – Это вряд ли, – покачал головой Будищев. – Доктор сказал, что ногу тебе оттяпает, и тогда будешь жить… наверное. – Как это ногу оттяпает? – выпучил глаза Шматов. – По самые яйца, – охотно пояснил кондуктор, – а может, и вместе с ними. Потому как таким бестолковым лучше не плодиться! – Да как же это! – резко понялся на кровати Шматов. – Я не согласный без ноги, а особливо без этого… я лучше сбегу! – Гляди-ка, ожил! – Чего?! – Ничего-ничего, лежи. Скоро за тобой придут. – Шуткуешь? – сообразил, наконец, Шматов, от волнения переставший выкать. – Вот злой ты человек, Граф! – Ну, раз тебе голову до сих пор не отбил, значит, добрый! – Напугал, проклятый, – продолжал бурчать Федя, опускаясь на свое ложе. – А я и поверил… – Другой раз головой будешь думать, паразит. А то пристроился тут в госпитале. Тепло, светло и мухи не кусают. – Кусают, – печально вздохнул парень. – А еще скучно, даже поговорить не с кем. Карим, ну тот парнишка, что мы в плен взяли, по-русски ни бельмеса. Санитар разве зайдет или госпожа Штиглиц. – Проведывает, значит? – Ага. Добрая барышня. Письмо помогла мне написать для Аннушки. – Письмо? – удивился Дмитрий. – Ну да. Почта-то работает. Чего же не написать, коли есть кому? – Вот же, – чертыхнулся про себя Будищев, которому и в голову не пришло написать Гесе или Стеше хоть строчку. – Не беспокойся, – поспешил успокоить его Шматов. – Я просил отписать, что ты, дескать, службой сильно занят, но просил всем кланяться. И госпоже Берг, и Степаниде Филипповне, и Семке. – Спасибо, – досадливо буркнул Дмитрий. – Так не за что, – развел руками Федя. – А где твой сосед? – поспешил перевести разговор на другую тему Будищев. – Карим-то? Да кто его знает, – пожал плечами денщик. – Небось, опять пошел за сестрами милосердия следом ходить. – В смысле? – А без смысла! Ходит за барышнями ровно телок, только глаза злые, как у волчонка. – А они что? – Да ничего. Госпожа Штиглиц жалеет его, а Сутолмина, бывает, подшучивает над мальцом. Он когда поймет, ажно зубами скрипит, а она хохочет… дурочка. В этот момент в кибитку вошел фельдшер в чистом переднике поверх формы и почтительно обратился к Будищеву. – Прошу прощения, господин морской подпрапорщик, только вашему денщику пора делать перевязку. – Я уже ухожу, – кивнул Дмитрий, затем вытащил из кармана несколько монет и, не считая, протянул солдату: – Он мне не только денщик, так что заботься о нем хорошенько! – И охота деньги тратить, – пробурчал при виде такого расточительства экономный Федор. – Ой вэй, – всплеснул руками фельдшер, – можно подумать, что он из Бердичева, а не я. Большое спасибо, господин морской подпрапорщик, мы и так ухаживали за вашим другом, как за родной мамой, а теперь и вовсе будем носить на руках! – Так ты из Бердичева? – заинтересовался Будищев. – Конечно! А вы там бывали? – Случалось. Поганый городишко. – Оно так, – вздохнул солдат. – Но только там моя родина, и я что угодно отдал бы, чтобы хоть одним глазком увидеть его грязные улочки. Услышать родных людей: маму, сестренку, живших по соседству тетю Риву с ее ребятишками, которые наверняка уже совсем большие, дядю Изю с его ревматизмом и даже поляка Яцека, с которым мы постоянно дрались… – За тетю Риву не скажу, а улочки там по-прежнему грязные, – усмехнулся Будищев. – Как тебя зовут, служивый? – Марк, ваше благородие. – Я не «благородие». – Так будете! – Твои слова бы, да богу в уши, Марк… – Барнес, господин морской подпрапорщик. – Как ты сказал? – Марк Барнес, ваше благородие. – Охренеть! Так вот ты какой… северный олень! – Что, простите? – Ничего. Делай перевязку. – Слушаюсь, – растерянно отозвался вслед уходящему Будищеву фельдшер. Потом повернулся к ничего не понимающему Феде и спросил: – Что это с ним? – Да кто его знает, – пожал плечами Шматов, всем видом показывая, что барин он и есть барин. Как ни готовились к приезду Скобелева, но появился он все же внезапно. Вроде только что просигналили с вышки, что видят генеральскую кавалькаду, как она вихрем промчалась по кривым улочкам Бами, подняв при этом тучи пыли. Первым делом Михаил Дмитриевич посетил церковь, но полностью стоять службу не стал, а, получив отпуст от батюшки, направился в госпиталь. Найдя его в полном порядке, он тепло поприветствовал Студитского, приложился к ручкам сестер милосердия, едва не доведя этим мадемуазель Сутолмину до обморока, и проведал юного Карима, оказавшегося таким важным заложником. Закончив дела в госпитале, генерал в сопровождении свиты отправился в штаб, где его с трепетом ожидало все местное начальство. Впрочем, находившийся в добром расположении духа Скобелев выслушал их доклады вполне благожелательно и разносить, против обыкновения, никого не стал. Во всяком случае, пока. Вообще, Михаил Дмитриевич был одинаково скор на расправу и щедр на награды. Бывало даже, что он, не разобравшись хорошенько, наказывал не тех, кого следовало, а потом гордость не позволяла ему признать ошибку. Впрочем, подчиненные никогда на него не обижались, ибо стоило проявить должное усердие и храбрость, как за взысканием следовала заслуженная награда. Вдобавок ко всему вместе со Скобелевым прибыла почта, а в ней, помимо всего прочего, императорский рескрипт о награждении отличившихся во время ставшей уже знаменитой рекогносцировки Денгиль-Тепе. Каковы будут эти награды, доподлинно никто не знал, но слухи ходили самые разнообразные, так что теперь все заинтересованные лица с нетерпением ожидали оглашения царской воли. И государь не поскупился… Помимо монаршего благоволения на верные войска пролился дождь наград. Особенно щедро наградили артиллеристов. Полковник Вержбицкий стал георгиевским кавалером, капитан Полковников получил орден Святого Владимира с мечами и бантом. Не забыли и моряков, лейтенант Шеман получил разрешение добавить мечи к имевшемуся у него ордену Святой Анны, а гардемарин Майер неожиданно стал кавалером знака отличия военного ордена. Фамилии Будищева в списках награжденных не было… Впрочем, совсем без монаршей милости он не остался. Уже поздним вечером, когда поток посетителей к Белому генералу иссяк, выглянувший из штабной кибитки адъютант поманил изрядно заскучавшего и проголодавшегося кондуктора. Изнутри штабная кибитка освещалась двумя пятилинейными керосиновыми лампами, одна из которых висела под потолком, а вторая стояла на походном столе. В углу стояли два кресла, на одном из которых сидел вымотанный за день Вержбицкий, а расхаживающий по кибитке Скобелев вполголоса что-то ему рассказывал. Престарелый полковник честно пытался слушать своего командующего, но у него плохо получалось. Тем более что в это время два благообразных денщика накрывали для них ужин, уставляя стол умопомрачительно пахнущими блюдами и закусками. – Кажется, вы меня совсем не слышите? – усмехнулся генерал, заметив это.