Второй лепесток ждала та же участь: – Самую малость. Он продолжил обрывать лепестки несчастной ветреницы, приговаривая: – Крепко, страстно, безумно. Последний сорвал он с великим огорчением, промолвив: – Ничуть. Отбросив голый стебелек, Гастен заявил: – Ох уж эти похоронные цветы! Ни на что не годятся. Цветок он выдернул из траурного венка перед церковью. С досады Гастен прибегнул к последнему, безотказному способу пленить девушку. На устланной крысиным пометом мостовой он начертал палкой сердце, а в нем написал свое и Миреллино имена. Юница, не умевшая читать, мало увлеклась его ужимками. – К черту любезности, – сказала она. – Будет вам кривляться. Я бы хотела, чтобы вы говорили со мной напрямик и без притворства. Она сказала это, смотря ему прямо в глаза, и во взгляде том увиделась ему хрупкость не привыкшей к жеманству юницы. Гастен был тронут и тут же бросил палку за плечо. Они двинулись дальше. Путь их лежал мимо приюта. Взгляд Миреллы скользнул по створке в стене. Здесь началась ее жизнь, как и у всех найденышей. Створка скрывала устроенный в стенной полости выдвижной ящик. Размером он был ровно таков, чтобы вместить младенца. Его клали туда, затем ящик задвигали. Так ребенок оказывался внутри, а мать бежала без оглядки. Гастен приметил взгляд Миреллы. И всё понял. – Я ведь тоже подкидыш, – признался он. Мирелла обернулась на него: – Вы? Ее удивление польстило Гастену. Он поведал ей о годах своих скитаний. Двенадцати лет ушел он бродяжить по дорогам. Прибивался к странствующим актерам, скоморохам, ярмарочным торговцам. Брался за всякую работу. А в пути учился. Он говорил на шести наречиях, умел читать и играть на инструментах, а при нужде мог стать и конюхом, и трубадуром, и точильщиком. Мирелла внимала ему с жадностью и засыпа́ла вопросами, так что он не на все успевал отвечать. К огромной жалости водоноски, они подошли к трактиру. – Вы уж не тревожьтесь, – сказал Гастен прежде, чем затворить дверь. – Вскоре я примусь за дело. И очищу город от крыс. Робкая надежда зажглась было в душе Миреллы, но тут же и угасла. Что может Гастен против незнакомца в черном? Она осталась стоять пред трактиром, перебирая свои тревоги. Мысль эта пробудила в ней иной вопрос – куда более дерзкий, даже неуместный, на ее взгляд, но всё же явившийся ей на ум: а что же она, сама она может против черного незнакомца? Ей вспомнились слова Лотхен. По речам трактирщицы выходило, будто та знала, от кого рождена Мирелла. Она злословила, что Мирелла дочь Диаволова. И хотя сию мысль юница и близко не подпускала, она была вынуждена признать, что Диавол, похоже, бродит по городу и лишь она одна его видит. И вот, подогреваемая новой своей решимостью, истерзанная этими вопросами, она решилась на такое, что еще пару дней назад ни за что бы себе не позволила. Она переступила порог трактира и отправилась на поиски Лотхен. Обежала большую трапезную, прилавок и кладовую, не найдя никого, ни живого, ни истлевшего. Гастен, верно, уже наверху, в своей комнате. Заслышав стук затворяемой двери, она направилась к кухне. Кухня была пуста, но посреди нее был сход в подпол. Мирелла спустилась. Подполье было также пусто, не считая исполинской квашни, в коей замешивали и оставляли подняться тесто для хлеба. Мирелла подступила к ней и сняла крышку. В квашне сидела Лотхен. Сия грозная, обыкновенно столь уверенная женщина свернулась в своем тайнике клубком и тряслась от ужаса. Рыжеволосая водоноска всегда страшила Лотхен. Но пока та держалась как мелкая забитая оборванка, трактирщица обуздывала страх свой гневом, коего у ней доставало, чтоб отогнать это диаволово отродье подальше. В сей день, однако, она увидала, как Мирелла входит в ее трактир твердым и решительным шагом. Водоноска переменилась. Она держалась прямо. Потому лютый ужас обуял Лотхен. – Прочь! Изыди! – возопила она. – Послушайте, Лотхен, – сказала Мирелла, понизив голос, дабы успокоить трактирщицу. – Зла я вам не желаю. На днях вы нечто молвили о том, как я родилась. Скажите, что вам известно. От страха глаза у Лотхен полезли вон из глазниц: прислушаться к словам она была не в силах. – Сгинь из моего дома, демоница! – кричала она. – По твоей вине Зло бродит по городу! Ступай назад на кладбище, откуда явилась! И впредь не беспокой живых! Мирелла отпрянула, в крайнем испуге от ее речей. Лотхен выскочила из квашни и схватила огромный нож. Она двинулась на Миреллу, наставив на нее острие. Водоноска смекнула, что Лотхен проткнет ее без колебаний. И сбежала из трактира прочь. Затем, кончив разносить воду по городу, вернулась в сарай. X Вдруг прошлое подало знак Теперь Мирелла часто ходила в город. Что толку укрываться в сарае, когда известно, что стены черного незнакомца не сдержат. Она чувствовала нужду в движении, а запрись она в четырех стенах с другими водоносами – задохнулась бы. Едва Пан, намучившись раной, задремывал, она выходила наружу. Дни шли, и прогулки по Гамельну всё больше приходились ей по душе. Она шагала, не боясь чужих взоров. Ежели встречала водоносов, те улепетывали вмиг. Хромой нищий укрылся в доме, где померли хозяева. Мирелла бродила по безмолвным улицам, высоко вскинув голову, хмельная от сей новой свободы. Переулки открывались ей заново. Гамельн принадлежал ей. Но как-то днем она обнаружила, что уже не одна. Ей послышались крики. Однако всего чуднее было то, что эти тонкие вопли звучали весельем. И перемежались хохотом. В бедной части города дети захватили одну особенно крутую улочку. Обыкновенно она запружена была тряскими возками: их вели хлопотливые купцы и ремесленники. В сутолоке они нещадно толкали мальцов, дерзнувших сунуться под ноги. Ныне же путь детям был открыт. Они ускользнули из-под надзора дрожащих по спальням родных. Повыползали из домов, в счастливом предвкушении потех, которым могут наконец предаться вне стен: веселой беготни и общих игр. Вся улица – для них. Они передавали друг другу доску на колесиках. По очереди садились на нее верхом, а самые смельчаки ложились на живот. И скатывались по улице вниз: волосы по ветру, восторженный визг. Один сверзился на всём ходу, ободрав бока, – товарищи тут же подбежали, подняли его, похлопали по спине, и вот он уж смеется оттого, что хоть в земле да крови, но жив-живехонек. Мирелла стояла и издали следила за их забавами, потешаясь ребячьим проказам. Незнакомец в черном тут не появлялся. * * * В день святого Намфазия[7] Гастен начал воплощать свой замысел. Он затребовал огромные бочки и расставил их по всему Гамельну. Затем позаимствовал у Миреллы ведра. Вместе они натаскали в бочки воду и плотно закрыли их крышками, придавив камнями. Затем Гастен попросил сирот-близняшек уделить ему сушеного мяса и соли. Мясо нарезал он на крохотные куски, посолил изобильно. И разбросал эти яства по всему граду. За день мясные куски исчезли: крысы тотчас сожрали их. Три дня Гастен проделывал то же самое, внимательно поглядывая на небо. Нельзя было, чтобы пошел дождь. По счастью, ни пятнышка не тронуло небесную синь. Наутро четвертого дня Гастен взялся за дело. Мирелла шла за ним следом. Он подступил к первой бочке. Откинул крышку и похлопал ладонью по воде. Истерзанные жаждой крысы тут же ринулись к ней. Трещины домов и сточные желоба словно изрыгали черных тварей: все они спешили к бочке. Крысы взлезали по ее бокам, перегибались через край. И с лютым писком срывались внутрь. Сзади напирали другие. Так все грызуны попадали в бочку. Когда же стала она полна черных мокрых спин, барахтавшихся что есть мочи, Гастен водрузил крышку на место. Он опечатал бочку со тщанием и через узкое отверстие в крышке долил воды по самый верх, потопив угодивших в западню крыс. Сие проделал он в каждой части города. Всякий раз при этом он вынимал тамбурин и, барабаня в него во весь дух, оглушительно кричал: – Смерть крысам, смерть! На сей шум гамельнцы, кто был еще в живых, приотворяли оконца. Так Гастен перетопил не одну сотню крыс. К исходу дня впервые за долгие недели писк в городе стих. Смолкла и возня, от которой шуршали стены и крыши. Гастен завершил путь свой на главной площади, где вновь начал свистопляску, пока бургомистр не показался в окне. – Крыс больше нет, мой господин! – объявил он с поклоном. – Превосходно, – ответил бургомистр. – Вы получите всё, что вам причитается, когда мы будем уверены, что крысы не вернутся и, главное, что чумное Зло ушло вместе с ними. – Но, мой господин… Бургомистр захлопнул оконные створки. – Ни в жизнь он не заплатит, – подытожила Мирелла. – Ну уж нет! Всё золото мне вытрясет, крохобор толстобрюхий! Вот сквалыга кривомордая! Уж я ему покажу… Найдутся еще козыри и по его душу… Столь жестокая злоба звучала в его словах, что Мирелла отпрянула. Такой кипучести в юном страннике она не подозревала. Она оставила его наедине со гневом. В сарае всё было покойно. Пан спал. Водоносы, одолеваемые солнечным зноем, праздно сидели по углам. Бедвика видно не было. Мирелла желала верить, что Гастен их спас. Но ее мучили ужасные сомнения. Она вышла на улицу и немного прошлась. Вдруг краем глаза она приметила вспышку. Мирелла сощурилась. Ничего. Она прошла по улице дальше. Мирелла училась смотреть прямо, примечая также всё, что увидит краем глаза. Это требовало некоторых усилий, но вскоре она привыкла глядеть на мир по-новому. И тогда она их увидала. Внизу, вдоль стен домов, в закоулках улиц, под карнизами крыш – всюду примечала она языки синеватого пламени. У одного дома, где светились они из щели в стене, Мирелла пригнулась и заглянула внутрь. В расщелине было темно. Но она будто различила движение теней. Крохотные точки блеснули во тьме. Полость наводняли крысы. Но не простые грызуны. То были прислужники незнакомца в черном. Им хватило смекалки не поддаться жажде и тем избегнуть затеянной Гастеном бойни.