– Счастлив знакомству, Мирелла, – сказал Гастен, почтительно склонив голову. В этот раз Мирелла уже не знала, точно ли все любезности к ней – издевка. Гастен отпил большой глоток ячменного пива. Потом поставил кружку и довольно вздохнул вздохом путника, который прошагал весь день и смог наконец усесться и напиться. Он снял суму и положил ее на стол. Повел плечом, потом другим, разминая мышцы. Мирелла с любопытством воззрилась на приоткрытую суму: часть содержимого было видно. Чудны же были пожитки путника! Средь вороха одежд Мирелла углядела олений рог и маленькие склянки. Наружу торчал мундштук флейты. Мирелла не удержалась: провела по нему концами пальцев. Дерево было гладким, стертым от касаний. – Вы музыкант? – спросила она. Гастен поспешно затолкал флейту в суму. Но опечаленный лик юницы умягчил его сердце. Он достал инструмент и, не играя, указал ей, какой звук дает каждая дырка и как надобно ставить пальцы. Она вбирала речь его взором и слухом, склонившись над столом. Гастен заключил, что под своими лохмотьями она решительно очень мила и изящна. И ее восхищенные взгляды ему льстили. Так, убирая флейту, он как бы невзначай вытащил книгу. Мирелла откликнулась незамедлительно. Так же, как со флейтою, она, едва касаясь, провела концами пальцев по коже переплета, словно не смея тронуть. – Это колдовская книга, – сказал Гастен с гордостью. Мирелла тотчас отняла руку. Она оглянулась, но Лотхен была в кухне и ничего не слыхала. – Чего вы страшитесь? – спросил Гастен с уверенной улыбкой. – Мы одни. Все попрятались в свои норы и думают лишь, как бы выжить. – Вы взаправду нас спасете? – спросила Мирелла, дивясь его дерзкому спокойствию. – Изгоните крыс из города? – О да! Безусловно, – ответил Гастен. – Награда того стоит. – Хвала Господу! Когда же почнете? Завтра? – Ну уж! Ни в коем случае. Мирелла чуть отшатнулась. Гастен умягчил голос, как если бы перед ним был пугливый зверек, коего задумал он приручить: – Избавь я ваш город тотчас же, труды мои покажутся чересчур легки, и бургомистр ни за что не захочет платить. Потому я буду ждать. – Чего же? – Пока положение не ухудшится, само собой. Мирелла задрожала. Она почуяла, что ей не стоит мешкать дольше. Воротившись в сарай, она увидела, что Пану куда лучше. Он мог уже подняться и даже проковылять пару шажков. Мирелла протянула ему хлеб, добытый в трактире. И рассказала о приходе чужестранца. Они заснули сытые, с робкой надеждой в душе. * * * Мирелла пробудилась среди ночи. В сарае всё было покойно, однако нутро ее трепетало от колкого страха, что упреждал об угрозе. Ей часто случалось проснуться вот так, с испугу, не ступил ли на порог какой вор, или не подкрался ли кто из водоносов к ее ложу. Но тот страх, что сковал ее нынче, был куда жутче. Он взывал к самым глубинам ее естества, к животному стремлению спасти свою жизнь. Пан спал. Мирелла едва-едва приподнялась на локте над кормушкой. И узрела его. Человека в черном. Жуткий незнакомец, которого видела она в трактире, стоял посреди сарая. Дверь была заперта. Как он проник? Он шагнул в ее сторону раз, другой. Мирелла вжалась обратно в кормушку. Притиснула к груди Пана и зажмурилась, страшась демонического гостя. Она не смела и шелохнуться. Уняла дыхание, мечтая исчезнуть вовсе. И тут услышала мерную, покойную поступь грядущих к ней шагов. Ей чудилось, что кровь в ее жилах оборотилась в воду, до того обмякли и ослабели все члены. Казалось, она почуяла, как коснулась ее пола черного плаща. Терпкий пот высыпал каплями у нее на затылке. Шаги удалялись от ее укрытия. И вот уже не осталось ни звука. Она всё лежала, тихо и бездвижно. Наконец бледный день пробился сквозь щели в досках стен. Мирелла решилась подняться. На цыпочках подошла она к водоносам: те спали, всяк на своем клоке соломы. По тому, как поднимались их груди, она убедилась, что они дышат. И тут взгляд ее упал на одного, звавшегося Деодатом. Восковой лик его хранил недвижность смерти. Мирелла пошла за могильщиком, пока не проснулся Пан. IX Девичий голос отогнал мрак Приметив первые набухшие узлы у себя на бедре, могильщик погрузился на миг в размышления. Затем улыбнулся. Взял лопату. И, напевая, пересек погост. Так достигнул он любезного ему уголка. Здесь, вдали от пышных гробниц, укрывался в тени кипариса лоскуток тихих трав. Если сесть, привалившись спиной ко древу, слух различал, как плещется Везер вдали. Могильщик принялся копать. Свое дело он знал. В конце июля земля была рыхлая, не слишком сырая. Работа спорилась. Обыкновенно на могилу уходило лишь несколько часов. Однако в сей день он кончил труды на закате. Верно, виной тому голова: она то и дело кружилась за работой. А может, причиной то, что он позволил себе роскошь вырыть могилу пошире, поудобней да выбрать из нее все острые камни, чтобы умягчить ложе. Кончив сие, он отдохнул немного. А наутро принялся за надгробный камень. Наконец всё было готово. Он сходил до реки омыться, облачился в воскресное свое платье и выбрал чистую простыню получше. Затем вернулся к могиле и принялся ждать. Могильщик вступил в ремесло восьми лет, под руководством отца, коего похоронил в свои семнадцать годов. Вот уж пять десятилетий вверял он гамельнцев земле, и богачей, и бедняков. За столькие годы он близко спознался со смертью. Потому и почуял, как подошел незнакомец в черном. Но, как ни щурился, не мог его различить. Лишь смутные очертания высокого человека в темном плаще будто бы виделись ему. – Доброго вам вечера, сударь, – сказал могильщик в его сторону. – Я готов, изволите видеть. И хоть не мог он того узреть, черный гость улыбнулся под капюшоном. Могильщик прыгнул в яму. Расстелил простыню. Улегся на ней, поерзал. Устроившись, завернулся в нее, как в саван. Солнце садилось. От вскопанной земли веяло прохладой. Лежать было мягко. Славно он поработал. Могильщик закрыл глаза и вздохнул легко. Он не слышал, как черный незнакомец спустился подле. Тень нагнулась к нему и прошептала что-то на ухо, почти ласково. Когда наутро могильщика нашел подручный, ему оставалось лишь закопать могилу и водрузить надгробный камень. На коем было высечено: Здесь упокоился могильщик Николаус. Вас погребал и сам готов. Порядок тайный уж таков, Что и не надо слов. Подручному едва минуло тринадцать. Отныне он должен был один свозить и хоронить мертвых со всего Гамельна. И виделось ему, что тяжкое бремя ложится на его плечи. * * * Гастен осматривал город, оценивая размах бедствия. Гамельн медленно погрязал в хаосе. Подручный могильщика не успевал забирать тела. Семьи выносили мертвых прямо на улицу, где и оставляли их гнить. Пиршество для крыс. С крысиным писком мешалось неустанное мушиное жужжание. Водоносы бросили рисовать кресты на дверях. Никто уже не ведал, кто жив, а кто мертв. Все затворились, и каждый был сам за себя. Порой встречался чужестранцу нищий или какой водонос за покражей. Стражники всё стояли на посту. Двое – у городских врат, прочие – у бургомистровых чертогов. Само собою, добрая их часть предпочла бы замкнуться в казарме. Но лучше уж остаться в услужении у знатных горожан, чьи подвалы и кладовые набиты на славу. Ибо всякому ясно было как день, что со смертью столького простого люда на жатву не хватит рук. И с уходом чумы в город постучится голод. Но прежде голода, прежде чумы даже город стенал от другой беды. Если в самых обильно набитых погребах сохранилось еще немало пудов пшеницы с ячменем, кулей бобов, сушеных рыб и мяса, то кувшины вина и бочки ячменного пива, напротив, по случаю такого зноя пустели с необычайной быстротой. Ибо уже много недель Гамельн не знал дождя, и нестерпимый солнечный жар, казалось, не желал отступать даже ночами. Посему, пробудившись в одно утро, бургомистр столкнулся с новым затруднением. Укрывшись за семью затворами, он пережидал мор, восседая на злате и горах припасов. И постепенно вылакал всю влагу, что нашлась в доме: сперва вино, затем ячменное пиво, ликеры, сок из последних фруктов, дождевую воду из небольшой кадки – затхлую, на самом донце. Даже слизал все обильные слезы с ланит супруги: несчастная тяжело переносила невзгоды. Теперь же он иссыхал под своей броней. Кожа его растрескалась, язык в пересохшем рту разбух. Он думал было послать по воду стражу, но та откажется идти через город, кишащий чумой. Сие средство оставит он на крайний случай. Лучше не злить тех, кто тебя защищает. Ибо и вправду страшился он восстания городской черни и уже видел, как толпы голодных, плюющихся бедняков осаждают его чертог, ломают ворота, опустошают погреба. А потому поступил он по обыкновению: позвонил в колокол. Как знать, быть может, еще остался в живых какой-нибудь водонос? Сарай их, как помним, был неподалеку. Мирелла, Пан и прочие из их числа сидели внутри, томясь от духоты. Знакомый звон достигнул их ушей. Повинуясь привычке, что воспитали в ней годы покорства, Мирелла вскочила на ноги. Она огляделась. Водоносы не двинули и пальцем. – Звон у бургомистра, – заметил Бедвик. – Скажи-ка! Твой участок, Мирелла. Мирелла задумалась. Она боялась, как бы мучимый жаждой бургомистр не приказал повесить их всех, сейчас или после, ежели переживут они мор. Бессомненно, выходить из сарая она опасалась. Но голод вновь мучил ее. Рано или поздно выйти придется: чтобы украсть еды или раздобыть ее у сирот-близняшек. Не глядя на дурную ухмылку Бедвика, Мирелла взяла ведра и вышла в чумной город. Шла она осторожно: нос по ветру, глаз начеку, слух навостру. Следила, чтобы не наступить ненароком на крысу или руку мертвеца. Никогда еще извилистые улочки Гамельна не казались ей столь опасными: поди разбери, что ждет за бессчетными их поворотами. Однако Мирелла знала, кого страшится встретить всего больше. Незнакомца в черном. Стоило ей представить себе его долговязую фигуру, и сердце заходилось в груди от тревоги. С ясностью, коей она сама дивилась, пред взором ее вставал тяжелый плащ дорогой ткани, черней колодца, мерная поступь, капюшон, а под ним – будто пустота, как если б лица у незнакомца не было вовсе.