Я угадал: всего через пару мгновений веселая музыка внезапно поперхнулась, заткнулась и пропала, а вместо нее начала, набирая обороты, визжать сирена. Карусель не сдвинулась по оси, но как будто ожила. Сердцевина перестала быть темной: она вспыхнула и замигала тревожными огнями. Лучи прожекторов, как щупальца, слепо зашарили по океану. Та-та-та-та-та-та-та! А вот и пулеметы, ну как же без них? Палили, впрочем, не по нам, а куда-то в пространство океана, словно стрелки толком не понимали, где опасность и в чем опасность, а потому вели плотный навесной огонь наугад — одновременно на северном, южном, восточном и западном направлении. Если бы мы сейчас подплывали к острову на лодке или катере — с любой стороны света, — то, скорее всего, не уцелели бы. Черной матовой глади больше не было: в мелькании огней я увидел, что океан внизу заволновался, забурлил, запузырился, как будто в его глубине взорвалась супербомба, или проснулся древний вулкан, или зашевелился кракен невероятных размеров. Остров Нуси-Бо не был больше похож на карусель — теперь он смахивал на издыхающего уэллсовского марсианина, который уже догадался о своей погибели, но не знал, откуда она пришла… — Вот сейчас можем улетать, — сказал я Славке. — Давай, Карлсончик, прибавь скорости. Мы возвращаемся к нашим плюшкам. Эпизод на Нуси-Бо В кабинете господина Бетаи Рабендзы — два стола, прямоугольный письменный и круглый обеденный. Письменный стоит у стены, рядом со стеллажом, где на полках расставлены в ряд сувениры и главные трофеи. Среди них: четки Че Гевары, ятаган Эрдогана, автограф Калашникова на этикетке именной водки, трехлитровая банка жемчуга, шесть черепов личных врагов и три собственноручно снятых скальпа — ими можно хвастаться по скайпу. Обеденный стол расположен в самом центре комнаты, между диваном и сейфом. И сейчас он главнее письменного. Из коридора и со стороны кухни уже доносится музыка, а в кабинете она не включена, но это пока. Не стоит забегать вперед. Всему свое время. Господин Бетаи Рабендза очень любит свежеиспеченные блины. Но они, конечно же, должны быть правильными: другие ему не милы. Поэтому когда в кабинете оказывается большая миска, наполненная доверху, хозяин острова Нуси-Бо не торопится, о нет! Первым делом он проверяет внешний вид: важно, чтобы блины были румяные, пористые и пухлые, но не толстые, как лепешки. Затем он поднимает миску на уровень лица, чуть притрагивается к верхнему слою губами — следит за тем, чтобы горячо было в меру. Не хватало еще обжечься! Одновременно он втягивает носом воздух, принюхиваясь: у настоящих блинов, сделанных по правилам, запах должен быть с небольшой кислинкой. Кажется, всё отлично. Однако подготовка к блинной церемонии еще не завершена. Господин Рабендза окидывает внимательным взглядом обеденный стол, как поле боя: всё ли на своих местах? Не упустил ли чего повар? Всё ли упомнил лакей, сервирующий ему ночной ужин? Так, слева — блюдечко с горчицей, справа — бутылочка с яблочным уксусом, между ними — розетка с топленым маслом, трехчастная менажница с черной икрой, крупными кусками соленой семги и мелкими сардинками, заранее извлеченными из консервной жестянки. Пустая плоская тарелка, нож и вилка — тоже на местах… Пора! Господин Рабендза включает музыку и приступает к церемонии. Под зажигательные ритмы его пальцы словно танцуют. Они берут маленькую серебряную ложечку, набирают в нее горчицу и то-о-онким слоем втирают в верхний блин по кругу. Затем в пальцах оказывается двузубая вилка, которая нанизывает шмат топленого масла и повторяет ту же процедуру, что и с горчицей. Потом мельхиоровый нож с широким лезвием захватывает толстый пласт зернистой икры и густо намазывает ею блин — поверх масляного слоя. Настоящий Рабендза, может, этим бы и ограничился, а Ерофей Ожогин — нет. Он выбирает два жирных куска семги и кладет на икру. Дюжина сардин окружают семгу, как верные секьюрити — босса. Ничто не слишком, у хорошего едока начинки должно быть много. Последний штрих: Ерофей Дмитриевич чуть сбрызгивает это чудо уксусом из бутылочки. Пять-шесть капель, больше не надо. Вот теперь предстоит самое трудное — завершить конструкцию. Только недоумки делают конвертики. Ловким жестом Ожогин подцепляет сразу два блина и сворачивает из них кулек. Не очень красиво? Зато надежно. Если крепко держать внизу и прихватывать с боков, кулек не развернется и ничего не вывалится… Ну, по коням! Айда! Суперблин прекрасен. Аромат теста, легкое жжение горчицы на языке, нежный хруст консервированных сардинок, грубая сочность семги, а черная икра — еще и катализатор вкуса. Она вдохновляет и направляет, позволяет прожевать без спешки, тщательно распробовав и спокойно посмаковав, а уж потом кусать дальше… дальше… дальше… Но дальше всё идет совсем не по плану. Пальцы превращаются в желе и перестают слушаться. Надкусанный кулек глухо падает обратно в тарелку. На глаза наползает пелена, словно в комнате пригасили свет. Ерофей Дмитриевич не падает со стула, а стекает с него плавно, как медуза. Пол и потолок делают двойной кульбит и дважды меняются местами. В голове — пестрое месиво из обрывков мыслей и картинок. Уткнувшись подбородком в ковер, Ожогин огромными усилиями собирает мысли в кучку. Раз он способен думать, то еще жив. Надолго ли? Неясно. Ерофей Дмитриевич достаточно умен, чтобы понять: это не инфаркт, не инсульт и не какая-то иная тяжкая болезнь, которые призваны напомнить человеку о бренности жизни. Бессимптомных засад не бывает. Никакой недуг не нападает на человека сразу, без предупредительных звоночков хотя бы за день-два-неделю. Хозяин острова знает, что минуту назад он был точно здоров. Значит, отравлен. Мысль не вызывает ужаса: яды — нормальное средство для тонких дел. Привычно, когда ты. Обидно, когда тебя. И главное, кто посмел? На острове Нуси-Бо нет посторонних. В охране, в оранжерее, на кухне, на псарне, на хоздворе, среди прислуги — ни одного мальгаша, ни единого местного: все свои, из «Моцарта», проверенные, обкатанные, обстрелянные, обученные… к сожалению. Но, похоже, обученные не идеально. Это плюс. Он в сознании. Ноги отказали, зато локти крепки. Если он не может идти, он поползет. Яд не доконал его в первый момент, а всё, что не убивает сразу, дает отсрочку. Ее хватит не для жизни — для мести. Раньше бы он сперва выяснил с пристрастием и лишь потом убил. Теперь нет времени для разборок и нет сил для допросов. Придется сократить процедуру. Он положит всех, кто мог это сделать в принципе, а уж бог простит непричастных. Доползти до сейфа на локтях не так трудно. Адски трудно другое — приподнять себя на локтях и носом набрать код. Тем не менее Ожогин как-то справляется. Почти невозможно вывернуть ручку желеобразными щупальцами медузы. Но Ожогину удается и это. Он злой и упорный, он хочет убивать. В нем еще застряла сила, которая подпитывается яростью. Не бог, а адреналин сейчас правит миром, и большое ему мерси от господина Рабендзы. Ожогин проталкивает локоть в открытую пасть сейфа, напрягается до звона в ушах, сильно надавливает сверху и — выметает с нижней полки на ковер всю гору оружия. Мягкий ворс ковра заглушает боевое лязганье металла. «Глок»? Не то! «Парабеллум»! Игрушка! Верный «Тульский-Токарев»? Только не сейчас… Желтая пелена застилает глаза, но зрения хватает, чтобы выбрать наилучшее для ближнего боя — израильский пистолет-пулемет «узи». Магазин полон, запасного не видно, искать некогда, но плевать — этот бы дотащить. Три с половиной кэгэ — огромная тяжесть для пальцев из желе, но удается просунуть голову в петлю ремня и сразу легче. Глаза еще видят, локти свободны, можно ползти, волоча по полу автомат — метр, второй, и он, наконец, у цели. Дверь в коридор открывается наружу, и она неплотно закрыта — о, двойной подарок! Надавим плечом. Всеми десятью щупальцами Ожогину удается держать «узи» наизготовку, но это пока лишнее. Нет движения справа от него, нет движения слева. В пределах видимости в коридоре пусто. Его не караулят. Думают, что спекся. За-ме-ча-тель-но! Сминая ковровую дорожку, он ползет к кухонной двери, бьется за каждый сантиметр пути. Злоба кипит, булькает в нем, не позволяя отключиться и сдаться. Вот она! Хозяин Нуси-Бо доползает до кухни, локтем приоткрывает дверь и не глядя стреляет внутрь — веером, от живота. Слева направо, широкой дугой, на уровне пояса. В повара, обслугу, лакеев, охрану — во всех, кто в комнате и может оказаться предателем. Никто не уйдет от расплаты. «Узи» бьется в пальцах-щупальцах и плюется огнем. Сдохните! Сдохните! Сдохните! Сдо… Спуск щелкает, докладывая, что магазин пуст. Но где стоны, вопли, хрипы и трупы? Ничего нет, никто не умер, потому что в кухне тоже пусто. Как? Ни одного человека — все почему-то разбежались заранее. Предусмотрительные, падлы, сообразительные! В открытую дверь видно только опрокинутую выстрелами мусорную корзину, из которой грязной горой вывалилось содержимое. Гору венчает что-то синее, мелкое, гаденькое, знакомое. Пелена перед глазами стремительно сгущается — и через миг он уже перестает видеть. Но последнего мгновения хватает, чтобы напоследок вспомнить синюю обертку. Так его компания «Вуазен» однажды упаковывала горчицу. Не всю, только специальную партию для одного пансионата в Лозанне. Сразу после того, как болтливый старый сучок Мотя Лурье благополучно откинулся, Ерофей Дмитриевич лично приказал сжечь остатки спецгорчицы — все восемь ящиков, чтобы не осталось даже миллиграмма, годного для экспертизы. Значит, кто-то из мелкой обслуги, из непосвященных в детали, пожадничал, скрысятничал и оставил годный на вид товар? И один ящик угодил на его же кухню? Бля-а-а-а! Если бы у Ожогина хватило сил, он бы засмеялся. Впервые на экране — комедия «Ирония судьбы, или Сам себе дурак». Сценарий — хуже не придумаешь. Режиссура — мало не покажется. Не было предателя. Был обыкновенный идиот на кухне. Не было покушения. Просто сегодня у господина Рабендзы — самый невезучий день. Он же — день последний. До этой минуты Ерофей Дмитриевич точно не знал, что чувствовал под конец жизни Мотя Лурье. Теперь он ощущает это сам, в подробностях, каждой клеткой тела — жаль, никому не расскажешь, да и слушать некому. Кто заинтересуется чужой болью? Ерофей Дмитриевич уже ничего не видит, но что-то по инерции еще слышит ускользающим слухом. Какое-то адское палево окутывает со всех сторон — и вряд ли весь этот шухер из-за него. Слышится завывание сирены вместо привычной музыки. Истерический ор. Топот мимо. Чей-то ботинок наступает ему на руку. Чей-то панический мат над головой. Звуки детской трещотки вдалеке… Хотя откуда здесь трещотка? Значит, пулеметы. Для чего они, кто приказал открыть огонь? Нападение? Прорыв периметра? А, теперь неважно. Слух выключается совсем, и Ожогин летит куда-то вниз, как оторвавшаяся кабина лифта. Его окружает гулкое беззвучие. В глазах чернота, на губах немота, на языке — мерзкий вкус горчицы. Остатки осязания, уходя от него, сигналят, что вокруг — мокро. Сил удивляться нет. Понять, откуда и зачем мокро, хозяину Нуси-Бо уже не дано. Он успевает умереть за две минуты до того, как весь его остров окончательно уходит под воду. Глава двадцать шестая — Вы в конце пишете, что остров утонул, — сказала Нонна Валерьевна, не поднимая глаз от экрана ноутбука. — Это что у вас, такая метафора? В каком смысле «утонул»? Чтобы увидеться с секретаршей Юрия Борисовича, я сам доставил отчет в наш офис. Шеф отсутствовал, Сергей Петрович тоже куда-то делся — короче, лучшей возможности поговорить о брате и не придумаешь. Я сидел у стола в приемной, терпеливо отвечал на вопросы и ждал, когда иссякнут служебные темы и я смогу перейти к неслужебным. — В прямом смысле утонул, — ответил я. — Сия пучина поглотила его. Откройте в той же папке, где и текст, приложение с картинками. Посмотрите снимок номер два. Видите? Нонна Валерьевна щелкнула клавишами и наклонилась еще ближе к экрану. На голове у нее была построена уже знакомая мне сложная высокая прическа, похожая на зиккурат. Над ноутбуком возвышалась только верхушка, а лицо по-прежнему скрывалось от меня. — Ничего я не вижу, — с недоумением произнесла секретарша. — Здесь только океан. — Вот именно! — подтвердил я. — Уже ничего нет. Фото было сделано на следующий день французским геофизическим спутником «Обеликс». Сравните с предыдущей картинкой в той же папке — это снимали до нашего эпизода. Изменения налицо. Был остров, да весь вышел. Правительству Мадагаскара придется выпускать новую карту всей акватории. Не меньше минуты Нонна Валерьевна сравнивала оба снимка, а затем спросила: — Думаете, местные власти начнут расследование? Острова ведь нечасто пропадают. — Нечасто, — согласился я, — но и не сказать, что слишком редко. Я посмотрел статистику: за последние полвека таких погружений было не меньше десятка. Самая крупная потеря — Ле-Манс в Индийском океане, остальные — мелочевка типа Нуси-Бо. Для небольших коралловых островов особенно опасны штормы или землетрясения, а для вулканических — подводные извержения, которые в этих широтах сплошь и рядом. Скорее всего, никакого расследования не будет. Мелкий частный островок, эка невидаль! Не Атлантида же… — И что, выживших нет? — продолжала допытываться Нонна Валерьевна. Меня тревожила ее дотошность. Отчет был правдив — в целом. Одна незначительная деталь ничего не меняла. Но если дойдет до нее, придется соврать, а я этого не хотел. — Выжившие есть, не беспокойтесь, — сказал я. — Димитрий с утра нашел в Интернете самые свежие мадагаскарские новости, а Ася перевела мне на русский. Так вот: спасатели подобрали в океане трех собак, у которых на ошейниках буквы N и B. Явно с острова. По словам ветеринаров из клиники «Блют Эндбоден», жизнь всех собак вне опасности. Вершина зиккурата качнулась. Похоже, ответ мой Нонну Валерьевну не устроил. — Я о людях, — голосом строгой учительницы уточнила она. — Наш клиент точно погиб? — Абсолютно, — заверил я. — На том же месте береговая охрана подобрала двенадцать трупов, один опознан как Рабендза. Уже провели вскрытие, Димитрий влез в базу жандармерии. Интересная подробность: наш клиент не утонул, как прочие, а умер от пищевого отравления. Наверное, сожрал что-нибудь не то, бедолага… Всего на острове было примерно человек семьдесят, но едва ли кто-то еще всплывет. Рядом океаническая впадина, порядка двух тысяч метров глубиной. Подозреваю, все оставшиеся — там. — Значит, вместе с клиентом погибли посторонние? Я вздохнул. Еще совсем недавно я и сам боялся, что при масштабном катаклизме мы можем заодно зацепить людей, ни в чем не замешанных. Но после двойной осечки с Кенаревым я всё больше склонялся к мысли, что сила, сидящая в моей голове, не допустит случайных жертв. То, что военные зовут «сопутствующим ущербом», тут, по счастью, не проходит. Вселенская Справедливость не гоняется за мухой с кувалдой, круша всё вокруг. Каждый, кто попадается на пути силы, аккуратно взвешен на весах и получает столько, сколько ему отмерено за грехи. Это точная механика. Если бы какой-то из островитян не заслуживал смерти, ему было бы позволено выплыть на поверхность — как тем собакам. — Пусть вас совесть не мучает, Нонна Валерьевна, — сказал я, тщательно выбирая слова. — Давно-давно в секретной лаборатории КГБ из меня хотели сделать супербомбу и всячески старались умножить мою силу. Но в главном они обломались. Потому что оружие внутри меня — не массового поражения, а все-таки индивидуального. Я уверен, люди с острова раньше работали в военной компании Ожогина, а уж там головорез на головорезе, пробы ставить некуда. Каждый из них пострадал не за компанию с боссом — за свои дела. Наш клиент просто собрал их в одном месте и облегчил задачу. Мир избавился от многих плохих людей, причем сразу… Кажется, у вас больше нет вопросов по моему отчету? — Только один, — сухо произнесла Нонна Валерьевна. — Я не поняла, как вы сумели незаметно подобраться к острову. У вас тут говорится про радары и прожектора… Я начал тихо злиться — не из-за вопроса, а из-за предстоящего обмана. Сдавать Славку никто не собирался. Мы с моей командой заранее обсудили и согласовали каждую деталь будущего вранья. Собственно, даже не вранья — так, небольшой невинной уловки. — Вы, наверное, просто не обратили внимания, — сказал я, стараясь ничем не выдать раздражения. — На странице восемь говорится про дельтаплан. Он помог обмануть радары. — Вы что же, умеете управлять дельтапланом? Вот пристала! Я ощутил себя двоечником, которого завуч пытается уличить в списывании у отличника. Но мы-то — отличники сами! Задание выполнили, в сроки уложились, за командировочные отчитались, и даже контрабандного лемура в страну не ввезли — хотя, между прочим, могли бы запросто. Никакой левитации официально не существует, ведь так? Люди не умеют летать. Документы о моих соседях с седьмого уровня утрачены давно и навсегда. Зачем же портить отчетность тем, чего в природе нет? — В детстве меня записали в авиамодельный кружок, в Доме пионеров на Ленинских горах, — объяснил я. — Под руководством летчика-испытателя Марины Попович. Там я и освоил на практике азы аэродинамики. Это как ездить на велосипеде — разучиться нельзя. У шефа есть мое досье, но вряд ли оно начинается с младшего школьного возраста. И даже если с младшего, там должно быть упоминание о кружке. Я и взаправду был в него записан — сходил один раз. Первые полчаса мы клеили самолетики из спичечных коробок, а оставшийся час Марина Лаврентьевна толкала нам речугу про НЛО и инопланетян — маленьких зеленых гуманоидов. Мы с Левкой к тому времени уже два раза смотрели кино «Ангар 18», и я-то знал, что настоящие гуманоиды — вовсе не зеленые, а похожи на людей, только лысые. Поэтому на второе и все прочие занятия кружка я, конечно, не пошел… — Ну ладно… — с сомнением в голосе проговорила Нонна Валерьевна. — Вроде бы все на своих местах. Отчет принят. И все же у меня чувство, что вы чего-то не договариваете… Я разозлился. Видите ли, у нее чувство! И что, интересно, Левка в ней нашел? Типичная завуч-зануда. Не смогла ни к чему придраться, но оставила под подозрением. Ни Юрий Борисович, ни Сергей Петрович не придирались к нашему отчету, а эта… Может, она слишком рано вышла с больничного и еще не оправилась после гриппа? Впрочем, мне и до гриппа казалось, что секретарша шефа относится ко мне прохладно. С первой же нашей встречи в этой приемной она избегала смотреть мне в глаза. Но чем я провинился перед ней? Может, тем, что я — Роман Ильич, а не Лев Ильич? Тем, что слишком похож на брата? Тем, что он умер, а я жив? После беседы с Каховским я и такого не исключал. — Это вы, уважаемая Нонна Валерьевна, не договариваете, — жестко произнес я. Пора было менять тон разговора и идти ва-банк. — Например, вы могли бы рассказать о последнем дне жизни брата. Я побывал в музее истории на Охотном Ряду, встретился с директором и выяснил кое-что новое о Льве. Странно, что узнал я это от Каховского, а не от вас… Я поднялся с места и решительно закрыл крышку ноутбука. Нонна Валерьевна осталась без своего щита, и ей ничего не оставалось, как поднять голову и посмотреть на меня. Глаза у нее были большие, серые. Ни враждебности, ни злости на меня, ни желания уязвить в них не оказалось совсем — там плескалось страдание, сдержать которое уже не могла плотина аккуратного макияжа. Я тотчас же пожалел о своем тоне, но отступить назад было нельзя. Ей, наверное, сейчас меньше всего хотелось вспоминать про Левку: всё очень близко и слишком больно. Однако я не мог ждать. Чем больше пройдет времени, тем труднее найти какие-то следы. Даже такой сыщик-любитель, как я, об этом знал. — Нонна Валерьевна, пожалуйста, прошу вас, помогите мне кое-что понять. — Я заговорил чуть быстрее, чем следовало, боясь, что в любую секунду она отведет взгляд, и я опять потеряю с ней контакт. — Потоцкий, глава «Фармако», сказал мне, что в тот день был юбилей их компании, но Лев отказался прийти: будто бы у него встреча с Каховским… — Не понимаю, при чем здесь… — Каждое слово она произносила с усилием, как будто проталкивая сквозь боль, скорбь и еще какое-то чувство, которого я понять не мог. — А Каховский сказал, что виделся с братом не в тот день, а накануне, — продолжал я допрос, всё больше ощущая себя бессердечной сволочью. А куда деваться? — И вы тогда были у него в гостях вместе со Львом и уехали тоже с ним вместе… Так что было дальше — через шесть часов? Через двенадцать? Куда он собирался назавтра? Почему забыл о ремне безопасности? Может, он накануне вел себя по-особенному? О чем-то рассказывал? Был чем-то взволнован? Встревожен? Расстроен? Испуган? Расскажите, ну пожалуйста… Я не успел заметить, в какой момент она вновь опустила глаза. Одно из произнесенных мною слов явно было лишним — и из-за него, наверное, тоненькая ниточка контакта между нами порвалась. Вновь раскрыв перед собой ноутбук, Нонна Валерьевна уже не отводила взгляда от экрана, словно там было нечто чрезвычайно важное. Я перестал быть для нее собеседником и сделался лишь досадной помехой. Прежним протокольным тоном она объявила, что Лев Ильич был взрослым человеком и редко делился планами с кем-либо. Куда он собирался ехать в роковой для него день? Без понятия. Отчего не застегнул ремень безопасности? Ей неизвестно. И вообще никакого права ее допрашивать у меня нет и быть не может. А если уж мне так хочется спросить о последнем дне моего брата, то отвечать должна не она. Совсем не она. Кое-кто другой — поближе… — Кто другой? Кто поближе? — не понял я. — Уж известно кто! — Зануду-завуча еще на несколько мгновений вытеснил живой человек с живыми чувствами. И я узнал их, наконец: это были обида и ревность.