«Странно, что тебя никогда не тошнит от еды в больницах. Только от маминой», – заметил тогда Фил. Этот момент сохранился в моей памяти в мельчайших деталях, словно сцена, застывшая в снежном шаре. Мне было шестнадцать. Я сидела за столом в маминой спальне, где она решила поставить компьютер. Дело было глубоко ночью. Только тогда я осмеливалась зайти в чат пообщаться с Филом. Мама спала на кровати в двух шагах от меня и громко храпела. Я уставилась на экран компьютера. Пальцы застыли над клавиатурой. Моя болезнь. Мама. Болезнь связана с мамой. Раньше мне и в голову не приходило, что тут есть какая-то связь. «Мне пора ложиться, – написала я Филу. – Спасибо, что выслушал». Я вышла из чата и остаток ночи провела, переходя по ссылкам и по крупицам собирая информацию. Солнце уже поднималось, когда я нашла ее – фотографию маленькой коричневой бутылочки с белой крышкой и синими буквами. Однажды я видела такую, когда раскладывала вещи по местам после стирки. Задержав дыхание, я крохотными шажками подкралась к маминому комоду и осторожно, сантиметр за сантиметром, выдвинула ящик с носками. В глубине его лежала та самая коричневая бутылочка. На ней синими буквами было написано: «Сироп ипекакуаны». Я поспешила вернуться к компьютеру и просмотрела страницу в поисках деталей. Сироп ипекакуаны использовался, чтобы вызвать у детей и животных рвоту, когда они случайно проглатывали яд. Моя мама меня травила. Я вдруг ощутила, как болезненно сжалось сердце. Рука не чувствовала мышку. Из-под меня словно выдернули кресло. Мне было страшно читать дальше. Внезапно меня окатило жаром, словно зловонное дыхание коснулось моей шеи. Я резко обернулась, ожидая увидеть склонившуюся надо мной маму. Что бы я ей сказала? Но нет, мне почудилось. Она все так же лежала на кровати. Стеганое одеяло приподнималось и опускалось с каждым вдохом и выдохом. Даже во сне мама оставалась спокойной и уверенной в себе. Бессонница ее не тревожила. Я еще почитала, пока хватало смелости, а потом очистила историю поиска. В то утро я легла в постель, не представляя, что делать дальше. Я выяснила, что мама добавляла мне в еду ипекакуану, но до меня все еще не дошло, что у меня нет никаких аллергий и проблем с пищеварением. Мне потребовалось еще шесть месяцев, чтобы понять, что, похоже, пищевой зонд мне не нужен. Постепенно я собрала по кусочкам весь пазл и осознала, что мама лгала мне во всем. Проблемы со зрением, хромосомный дефект – все это было ложью. Выслушав меня, Винни сказал: – Так, давайте сразу проясним этот вопрос: получается, на самом деле вы были полностью здоровы и проблема была только в том, что мать добавляла вам в еду сироп ипекакуаны? – В его голосе слышалось разочарование. – Когда мне вообще давали еду, – заметила я. – Сироп объясняет рвоту. Все остальные симптомы были связаны с истощением. – Но у вас же был пищевой зонд. – После ареста мамы я выяснила, что она давала мне половину суточной нормы калорий. Винни тихо присвистнул. – Боюсь обидеть вас, но вынужден спросить… – Он помедлил. – Как вы могли этого не осознавать? В детстве – я еще понимаю, но у вас даже в пятнадцать лет не возникало подозрений? Винни Кинг оказался мудаком. Мне резко захотелось вылить свой мерзкий кофе ему на колени. Я уже успела наслушаться таких комментариев: «Почему ты просто не встала с инвалидной коляски? Почему ты сама не готовила себе еду? Ты реально не знала, что изображаешь больную?» Все эти люди не спрашивали, а осуждали. Я прищурилась, глядя на Винни. – Мама не сочиняла мои симптомы. Меня все время тошнило. Меня действительно рвало от любой пищи, которую она ставила передо мной. У меня действительно очень сильно болела и кружилась голова. У меня никогда не было возможности самостоятельно готовить себе еду. Я была слишком слаба, а она – всегда на шаг впереди. Если ваша мама, ваши врачи и ваши соседи говорят, что вы больны, с чего бы вам в этом сомневаться? Мне действительно было плохо. А медицинская карта это подтверждала. К десяти годам у меня были трубки в ушах, пищевой зонд, разваливающиеся зубы и лысая голова. Мне приходилось передвигаться в инвалидной коляске. У меня была аллергия почти на все существующие продукты. Я моталась по клиникам с подозрениями на рак, церебральные нарушения, туберкулез. Я сообщила Винни, что однажды мне чуть не провели катетеризацию сердца, – на самом деле это было не совсем так. Доктор отверг эту идею, как только мама ее озвучила. Но Винни уже слушал меня с неподдельным интересом. Я сделала глубокий вдох и продолжила: – Откуда мне было знать, что выпадение волос и затрудненное дыхание связаны с недоеданием? Откуда мне было знать, что все эти трубки в ушах и аллергии – просто выдумки, что моя мать лгала всем, когда я сама еще не умела говорить? – Я в тысячный раз подумала о ее предательстве и почувствовала, что глаза наполняются слезами, а голос теперь звучит на тон выше. – Есть вещи, которые ребенок просто не ставит под сомнение. Вот ваша мама, вот ваш папа. Вас зовут Винни. Вот это ваш день рождения. Когда вам исполнилось пятнадцать, вы разве начали спрашивать у родителей, правда ли это ваш день рождения? Несколько слезинок скатилось по моим щекам. У меня не вышло создать крутой образ уверенного в себе человека, но эта версия меня была даже лучше. Такую меня Винни был готов слушать. Он состроил сочувственную гримасу, словно медсестра, которая только что воткнула в тебя иглу. – Вы правы, прошу прощения. Я повел себя как скотина. Это похоже на стокгольмский синдром или какую-нибудь секту – людям со стороны не понять, что происходит внутри. Я ничего не ответила. Повисло неловкое молчание. Мне хотелось съесть еще один маффин и побольше посветить зубами, но я боялась, что меня стошнит, если я откушу еще кусочек. Винни прокашлялся: – А что врачи? Вы вините их? Как они могли не понять? Эту часть я запомнила еще с судебного процесса. – Доктора рассчитывают на то, что родители лучше всех понимают состояние своего ребенка. Врач уверен, что мать действует в интересах ребенка и говорит правду. Если через пару месяцев кто-то из моих докторов начинал что-то подозревать, мы сразу же переходили к другому. Я успела полечиться у нескольких десятков врачей по всему штату. – Я провела рукой по волосам. – Мама говорила, что мы идем к новому специалисту, потому что предыдущему не хватило ума подобрать мне правильное лечение. Винни поерзал на стуле. – И как же вы ее остановили? На самом деле цепочку событий, которая привела к маминому аресту, я запустила совершенно случайно. Я рассказала Алекс о происходящем не для того, чтобы она вызвала полицию, а для того, чтобы впечатлить ее. У Алекс были парни – больше одного, – она училась в большом городе на графического дизайнера. Я всю жизнь ею восхищалась. Мне просто хотелось поразить ее хоть чем-нибудь. – Мне нужно было действовать, – сказала я вместо этого, – но я боялась сделать это сама, поэтому обратилась к подруге, про которую уже говорила, и она помогла мне сделать правильный выбор. – Вы не скажете мне ее имя? Я покачала головой. Алекс была бы очень рада вниманию, но это была моя история, а не ее. – Понимаю. Мы с Винни поговорили о судебном процессе. Я рассказала ему то, что он и так мог узнать из тогдашних новостей: никто в Дэдвике не выступил в защиту мамы. Один из моих бывших врачей дал показания. Он изначально подозревал, что «дело нечисто». Но именно из-за моих показаний она отправилась в тюрьму. На следующее утро «Вестник Дэдвика» вышел с кричащим заголовком: «СУДЬЯ: ЯДОВИТАЯ ПЭТТИ ДОЛЖНА ОТВЕТИТЬ ЗА СВОИ ЗЛОДЕЯНИЯ». Репортеры писали тогда, что никогда еще в истории нашего округа присяжные не принимали решение так быстро. Маму признали виновной в жестоком обращении с ребенком при отягчающих обстоятельствах и посадили на пять лет. Ей запрещалось контактировать со мной до тех пор, пока я сама этого не захочу. Она провела в тюрьме уже несколько месяцев. Я впервые в жизни так долго с ней не разговаривала. Мне хотелось уйти из кафе, убежать как можно дальше от Винни Кинга. Его интересовала только Роуз Голд из цирка уродов. Но я продолжила отвечать на его вопросы. Винни просто инструмент. Он нужен, чтобы донести мою версию правды. И без него у меня не будет денег на зубы. Я уже видела свою ослепительно белую улыбку. Незнакомцы будут улыбаться мне в ответ вместо того, чтобы морщиться. «Мой маленький боец», – произнес мамин голос. – Как думаете, почему ваша мама – простите мне мой французский – так долбанулась? Какая-нибудь детская травма? – Теперь Винни явно получал удовольствие. – Кто знает, – ответила я и посмотрела в окно. Сосулька сорвалась с крыши и разбилась о тротуар. Винни следил за мной, облизывая зубы. Я пыталась понять, осмелится ли он спросить про то, что интересует его больше всего. – У вашей мамы, судя по всему, не все в порядке с головой. Вам ее не жаль? «Ужасно жаль», – готова была закричать я. Но людям не нравятся истории о прощении. Они хотят видеть, как горят мосты. Им нужна драма, на фоне которой их собственные жизни покажутся нормальными. Я уже начинала это понимать. Я отвернулась от окна и уставилась на Винни. Я представила, как очередная падающая сосулька вонзается в голубой глаз. И получается глазной шашлык. – Ни капельки, – соврала я. 5. Пэтти МЫ С РОУЗ ГОЛД стоим у двери дома, где я выросла. Я с трудом сдерживаю крик, рвущийся из горла. Я забираю у дочери Адама, потому что ей нужно найти ключи в сумочке. Держа на руках малыша, глядя на то, как шевелятся его пальчики, я успокаиваюсь и вспоминаю, почему я здесь. Роуз Голд вздыхает с досадой и глубже зарывается в сумку. Пока дочь ищет ключи, я осматриваюсь. Справа от гаража начинаются заросли. Когда я была маленькой, там был целый лес, но к тому времени, когда я покинула этот дом, половину деревьев вырубили, чтобы построить торговый центр. Через улицу стоит жалкая развалина, принадлежавшая Томпсонам. Помню, двое мальчишек, их сыновья, постоянно возились с металлоломом во дворе. Их лица всегда были в грязи, даже утром. «Как варвары», – ворчала моя мать, глядя на них из окна. Томпсоны привлекали меня, потому что у них была лошадь. Правда, я никогда не видела, чтобы она выходила из загона. Но в один прекрасный день она исчезла. И сами Томпсоны тоже. Никто не знал, куда они подевались, но свой хлам они забирать не стали. Теперь их двор, заросший травой по колено, завален покрышками и упаковками от фастфуда. Думаю, здесь по-прежнему тусуется местная шпана. Поверить не могу, что Пибоди так и не заставили никого убраться на заброшенном участке. Такое уродство прямо под окном. За гаражом сохранилась площадка для бассейна, которую мы строили вместе с отцом и моим братом Дэвидом. Я делаю несколько шагов в ту сторону. Дерево потрескалось, краска облупилась, а огромная дыра в центре площадки по-прежнему пустует. У отца были грандиозные планы: он хотел построить наземный бассейн, но так и не закончил его. Роуз Голд наконец вытаскивает ключи из сумки, открывает дверь и перешагивает порог, но перед этим забирает у меня Адама. – Привет, красавчик. Она улыбается, покачивая малыша, гладя его по щекам и целуя в лобик. О родной матери она забыла. Ей важен только он. Нужно будет исправить эту ситуацию. Я вхожу следом за Роуз Голд в дом и оказываюсь в нашей старой гостиной. Стены по-прежнему покрыты панелями из темного дерева. Ковер стального цвета совсем истерся, его пора заменить. Мебели немного: два коричневых кресла, журнальный столик и старенький телевизор. Стены голые: ни семейных фото, ни картин – ничего нет. Невероятно, но дом стал еще более неуютным, чем раньше. – И давно ты сюда переехала? – спрашиваю я. Роуз Голд жестом велит мне следовать за ней по коридору, ведущему к спальням. – Несколько месяцев назад. Я пока не успела здесь ничего отремонтировать. Все время уходит на малыша. Мы подходим к спальне моих родителей. Она закрыта. Роуз Голд толкает дверь. Первое, что бросается в глаза, – это цвет, точнее его отсутствие. Все в комнате белое: и стены, и покрывало на кровати, и комод. Даже детская кроватка, стоящая в углу, сделана из белого дерева. А я готова была поспорить на свою левую грудь, что увижу какое-нибудь сочетание розового, фиолетового и аквамарина. Это были любимые цвета моей дочери. Кровать аккуратно заправлена, хотя подушка с одного края примята, как будто из нее вырвали часть набивки. На стенах нет ни фотографий Адама, ни моих, ни чего-либо еще. Все чистое, четко организованное и обезличенное. Комната напоминает мне нечто среднее между палатой в психушке и монашеской кельей.