Точнее, поправил себя Лэм, именно такие уголки представят себе кремлевские умы в кремлевских головах, если подумают об Англии. Он шевельнулся, выпрямился на стуле. Налил себе еще виски и выпил — два действия как две половинки одного непрерывного жеста. Потом ощупал воротник, убеждаясь, что так и сидит в плаще. Было поздно, но Лэм не спал. А если он не спал, то не видел и причин, по которым должны спать другие. Ему надо было свериться с русскими мозгами, поэтому он вышел из Слау-башни и направился на запад. — Что-что? — переспросил Ривер. Кэтрин повторила сказанное. — Половина названных тобой фамилий: Баттерфилд, Хедли, Троппер, Мор… — Троппер? Помолчав, Кэтрин спросила: — А что такого с Троппером? — Нет, ничего. А кто еще? Кэтрин огласила весь список: Баттерфилд, Хедли, Троппер, Морден, Барнет, Сэлмон, Уингфилд, Джеймс и прочие, всего семнадцать фамилий. Ривер встречался почти со всеми. Уингфилд… С Уингфилд его познакомили в церкви Святого Иоанна. Старушка лет восьмидесяти, с виду как птичка: блестящие глазки, острый носик. Когда-то работала на Би-би-си. — Ривер? — Да, слушаю. — Мы думали, что мистер Эл приезжал в Апшот на встречу со связником. То есть с любым из них, Ривер. Похоже, что агентурная сеть цикад существует на самом деле. Прямо там, прямо сейчас. — А Томми Молт в списке есть? Молт, эм-о-эл-тэ. В трубке послышался шелест распечатанных страниц. — Нет, — ответила Кэтрин. — Молта нет. — Ну, так я и думал, — сказал Ривер. — Ладно. Как там Луиза? — Все так же. Завтра обеспечивает безопасность на встрече в верхах. Для твоего старого знакомца Паука Уэбба и его русских. Вот только… — Что? — Лэм раздобыл сведения о женщине, чья машина сбила Мина. Судя по всему, Псы поторопились, объявив аварию случайностью. — О господи! А Луиза об этом знает? — Нет. — Кэтрин, присмотри за ней. Она ведь решила, что Мина убили. Если получит доказательства, то… — Хорошо. Откуда ты знаешь, что она так решила? — Потому что я и сам бы так решил. Ладно. Я буду действовать осторожно. Хотя, в общем-то, Апшот выглядит в точности как на карте — деревушка в глубинке, живописные пейзажи. — Родди пока не закончил проверку. Я с тобой еще свяжусь. Ривер еще немного постоял в темноте. Келли, подумал он. Келли Троппер… Наверное, ее отец; он ведь раньше был известным столичным адвокатом. Именно такую легенду для агента глубокого внедрения придумали бы в Кремле. Но его дочь родилась после падения Берлинской стены. Нет никаких причин считать Келли частью агентурной сети. Неужели в этой деревушке взрастили новое поколение бойцов невидимого фронта холодной войны? А для чего? За что им сражаться? За возрождение Советского Союза? За окном Томми Молт плеснул себе еще водки, вытащил что-то из кармана и сунул в рот. Потом отхлебнул из стакана. Из-под красного колпака комично торчали седые пряди. На скулах, туго обтянутых кожей, серебрилась щетина. Глаза живо блестели, но сам он выглядел донельзя усталым. Лихо заломленый колпак вносил фальшивую ноту в общую картину. Ривер обернулся к ангару. На огромных дверях, выходящих к взлетной полосе, висел замок, но в боковой стене обнаружилась незапертая дверца. Ривер вошел и прислушался; ангар отозвался гулкой пустотой. Ривер обвел его лучом фонарика — ни шорохов, ни улепетывающих зверьков. Из теней проступали очертания самолета. «Сессна-скайхок». Ривер никогда не видел его вблизи, зато часто замечал, как он бороздит небо над Апшотом и с земли выглядит маленьким, будто игрушечным. Самолет оказался не слишком большим: примерно в полтора человеческих роста высотой, втрое больше в длину. Одномоторный, на четыре посадочных места, белый с синей окантовкой. Ривер дотронулся до крыла: холодный металл таил обещание жара, потенциального жара. Тут-то Ривер и осознал, что именно на этом самолете летала Келли. Этот факт был известен ему и раньше, но лишь сейчас он полностью его прочувствовал. Центральная часть ангара пустовала, какие-то вещи были сложены под стеной. Ручка тележки торчала, как голова лошадки-качалки. На тележке виднелся какой-то груз, накрытый брезентом и обвязанный бельевой веревкой. Ривер сжал фонарик зубами, с трудом развязал узел и приподнял угол брезента. Он не сразу сообразил, что именно сложено на тележке — штабель мешков, по три в ряд. Он дотронулся до мешков. Как и самолет, они были холодными, но таили такой же потенциальный жар. В шею Ривера впились две иглы. Вспышка обожгла мозг, и мир превратился в дым. В Уэнтвортской академии английского языка, на третьем этаже над магазином канцтоваров близ Хай-Холборна, все было тихо. Свет не горел. Это вполне устраивало Лэма. Он хотел застать Николая Катинского спящим. У человека, разбуженного среди ночи, всколыхнутся воспоминания, и он безропотно ответит на все вопросы. Дверь была черной, тяжелой и обшарпанной, как в Слау-башне, только там она никогда не открывалась, а здесь ею пользовались каждый день. Лэм сунул отмычку в скважину, и хорошо смазанные тумблеры и штифты замка даже не скрипнули; не взвизгнули и дверные петли, когда он толкнул створку. За порогом он остановился, выждал с минуту, привыкая к темноте и к дыханию здания, а потом начал восхождение по лестнице. Часто отмечалось, что при желании Лэм способен двигаться очень тихо. Мин Харпер предположил, что это касается только тех мест, которые хорошо знакомы Джексону Лэму, как, например, все скрипучие и расшатанные ступеньки Слау-башни, которые он наверняка сам же и расшатал. Впрочем, откуда Харперу знать. Он вообще умер. Лэм беззвучно поднялся по лестнице и на миг замер у двери в академию, ровно настолько, чтобы вглядеться в окошко матового стекла, однако же даже этой краткой паузы ему хватило, чтобы проникнуть в помещение. Он притворил за собой дверь так же бесшумно, как и открыл. Он снова остановился, чтобы лишний раз не тревожить воздух, всколыхнувшийся при его появлении. Напрасная предосторожность — в офисе никого не было. За приоткрытой дверью соседнего кабинета тоже никого. Лэм был здесь единственным живым существом. Сквозь жалюзи пробивались узкие полосы света, а когда глаза привыкли к полутьме, Джексон Лэм различил очертания сложенной раскладушки под письменным столом; тонкий матрас обвивал металлическую раму, как диаграмма какой-то невероятной позы из йоги. Лэм не пользовался фонариком. Свет фонарика в темном здании отчетливо сигнализирует о злоумышленнике внутри. Вместо этого Лэм включил настольную лампу, залив стол холодным желтым светом, который лужицами расплескался по всему кабинету. Все выглядело точно так же, как в прошлый визит Лэма. Те же книжные полки с теми же толстыми каталогами; те же горы бумаг на письменном столе. Джексон Лэм выдвинул ящики и просмотрел содержимое: в основном счета, среди которых обнаружилось письмо, написанное от руки, в незапечатанном конверте. Как ни странно, оно оказалось любовным посланием: не откровенным, а выражающим сожаление о расставании. Судя по всему, Николай Катинский решил разорвать отношения со своей дамой сердца. Лэма нисколько не удивило ни подобное решение, ни тот факт, что Катинский вообще вступил с кем-то в связь. Однако Лэм счел довольно любопытным то, что письмо оставлено, так сказать, на виду. Специально для того, кто украдкой заберется в офис и пороется в ящиках стола. Катинский не был настоящим игроком — простой шифровальщик, один из многих; прежде чем он стал перебежчиком, Риджентс-Парк почти ничего не знал о его существовании, — но за время работы в Центре наверняка усвоил московские правила, о которых не стоило забывать. Лэм положил письмо в ящик стола и просмотрел ежедневник. В этот день никаких встреч помечено не было. Да и страницы до конца года были пусты; ничем не заполненные дни тянулись один за другим. Лэм пролистал ежедневник к началу, увидел записи: памятки, инициалы, время и места встреч. Он отложил ежедневник. За дверью, во втором крошечном кабинете, стоял картотечный шкаф, где хранилась одежда; в кружке на полке — бритвенный станок и зубная щетка. На ручке двери висела рубашка. В углу, в голубой сумке-холодильнике обнаружились банки маслин и хумуса, упаковки мясной нарезки, заплесневелая краюха хлеба. В шкафчике у стены валялись пустые флаконы из-под лекарств, без рецептурных этикеток. И упаковка таблеток с надписью «Ксемофлавин». Лэм сунул ее в карман, потом снова окинул взглядом помещение. Судя по всему, Катинский здесь и жил. Просто сейчас его не было. Лэм выключил настольную лампу и вышел, заперев за собой дверь. 13 Лондон спал, но беспокойным сном, время от времени открывая то один глаз, то другой. На вершине телебашни безостановочно крутилась лента света, на дорогах в неизменной последовательности мелькали огоньки светофоров, а на автобусных остановках размеренно сменяли друг друга электронные афиши, привлекая внимание отсутствующей публики к выгодным ипотечным сделкам. Машин было меньше, но музыка в них орала громче, и за ними прерывистым шлейфом тянулось тяжелое громыхание басов, гулко бьющих в дорожное полотно даже после того, как машина проехала. Из зоопарка доносились приглушенные вопли и сдавленное рычание. А под деревьями на тротуаре, облокотившись на перила, человек курил сигарету; ее огонек то вспыхивал, то угасал, то вспыхивал, то угасал, как будто всю ночь, до самой утренней стражи, эти неустанные повторения помогали биться сердцу большого города. За человеком следили невидимые глаза. Этот участок тротуара всегда находился под наблюдением. Заслуживал внимания тот факт, что человеку позволили находиться здесь так долго. Спустя полчаса подъехала машина и, негромко урча, остановилась. Водитель опустил стекло и заговорил напряженно и устало — не из-за позднего времени, а из-за того, к кому пришлось обращаться. — Джексон Лэм, — сказал он. Лэм швырнул окурок за ограду. — Долго же ты раскачивался. Ривер очнулся, лежа на спине. Над ним распростерлось небо, а под ним катилась земля. Он лежал на тележке. Явно на той самой, из ангара. К тому же он был к ней привязан, как Гулливер: витки бельевой веревки стягивали запястья, лодыжки, грудь и шею. Рот был заткнут скомканным носовым платком, заклеенным поверх изолентой. Тележку толкал Томми Молт. — Электрошокер, — сказал он. — Если тебе интересно. Ривер выгнул спину и напряг запястья, но веревка не поддалась, а лишь сильнее врезалась в тело. — Лежи спокойно, не то еще раз угощу. Только у меня картриджей больше нет, так что шарахну прямым контактом. Будет очень больно. Ривер замер. — В общем, как хочешь. В списке Кэтрин Томми Молт не значился. А Риверу не пришло в голову задуматься, что делает Молт в Апшоте во вторник вечером, хотя всегда появляется здесь только по выходным. Колесо тележки ударилось о камень, и если бы Ривер не был привязан, то вывалился бы на землю. Бельевая веревка впилась ему в горло, и он издал какой-то неразборчивый звук; кляп во рту заглушил боль, ярость и досаду. — Упс. — Молт остановился, вытер руки о штаны и добавил что-то еще, но ветер отнес слова в сторону. Ривер повернул голову, чтобы хоть чуть-чуть ослабить петлю на шее. До земли было рукой подать. Он увидел черную траву. А потом вспомнил о том, что обнаружил в ангаре. О грузе на той самой тележке, к которой сейчас привязали его самого. Значит, груза на тележке больше не было. Наверное, груз перенесли в самолет. Они сидели в машине. На щеке Ника Даффи виднелся отпечаток примятой подушки. — И что, по-твоему, должно сейчас произойти? — спросил Даффи. — Два часа ночи, ты стоишь у входа в Риджентс-Парк, смолишь как псих и ничего не делаешь. Повезло, что на тебя не спустили умельцев. Умельцами называли парней в черном, которые появлялись незадолго перед тем, как завязывалась буча.