— Номер горячей линии указан на всех наших объявлениях, сэр. Если у вас есть претензии… — У меня нет претензий, — сказал Лэм. — Я просто хочу знать, были ли вы на службе в прошлый вторник, вечером. — А зачем вы это хотите знать, сэр? Лэм уже трижды натыкался на стену молчания. Четвертым опрашиваемым был коротышка с зачесанными назад волосами и седыми усами, которые иногда сами собой подергивались. Он напоминал хорька в мундире. Лэм с удовольствием сейчас схватил бы его за задние лапы и щелкнул им, как кнутом, но поблизости ошивался полицейский. — Предположим, что это важно. Разумеется, у Лэма было служебное удостоверение, выданное на агентурный псевдоним, но совсем не обязательно быть рыбаком, чтобы знать, что лучше не швырять камни в тот пруд, куда собираешься закидывать удочку. Если бы кто-нибудь позвонил по номеру, указанному в удостоверении, то звонок сразу же аукнулся бы в Риджентс-Парке. А Лэм не хотел, чтобы пиджачники начали спрашивать, чем таким ему вздумалось заняться, потому что и сам не был уверен, чем ему вздумалось заняться, а уж этой информацией он и подавно не собирался делиться. — Очень важно, — добавил он, постукивая по лацкану. Из внутреннего кармашка торчал хорошо заметный краешек бумажника, из которого высовывалась хорошо заметная купюра номиналом в двадцать фунтов. — А! — Полагаю, это означает «да». — Вы же понимаете, сэр, нам приходится держаться настороже. В смысле, в отношении расспросов на крупных транспортных узлах. Что ж, примем к сведению, подумал Лэм, что на данном транспортном узле террористы столкнутся с самым яростным отпором. До тех пор, пока не помашут банкнотами. — В прошлый вторник, — сказал он, — сообщение на линии по какой-то причине было нарушено. Станционный служащий тут же замотал головой: — Только не у нас, сэр. У нас все было в порядке. — Все было в порядке, только поезда не ходили. — Здесь ходили. Задержка произошла в другом месте. — Понятно. — Лэм уже очень давно не поддерживал такой продолжительной беседы, обходясь без бранных слов. Его подчиненные, слабаки, наверняка поразились бы, за исключением новичков, которые заподозрили бы какой-то подвох. — Вне зависимости от того, в чем заключалась причина задержки, пассажиров доставили сюда автобусами, из Рединга. Потому что поезда не ходили. Хорек напряженно сдвинул брови и, углядев лазейку, которая может положить конец этим расспросам, немного ускорился с ответами. — Совершенно верно, сэр. Доставили автобусами. — А откуда пришли автобусы? — В данном конкретном случае, сэр, по-моему, они пришли из Рединга. Ну естественно. Джексон Лэм вздохнул и полез за сигаретами. — Здесь курить запрещено, сэр. Лэм заложил сигарету за ухо. — Когда следующий поезд на Рединг? — Через пять минут, сэр. Лэм прокряхтел что-то вроде благодарности и повернул к турникетам. — Сэр? Лэм оглянулся. Не сводя глаз с Лэмова лацкана, хорек потер большим и указательным пальцем, имитируя шелест. — Что? — Я думал, вы хотите… — Дать вам кое-что? — Да. — Что ж, даю вам хороший совет. — Лэм коснулся указательным пальцем носа. — Если у вас есть претензия, номер горячей линии указан на всех объявлениях. Потом он вышел на платформу и стал ждать поезда. Тем временем на Олдерсгейт-стрит два новых слабака в кабинете на втором этаже оценивали друг друга. Оба прибыли прошлым месяцем, в течение пары недель друг от друга; обоих изгнали из Риджентс-Парка, то есть из места, считающегося средоточием моральных и духовных ценностей Конторы. Общеизвестно, что Слау-башня (не настоящее название здания, у которого не было настоящего названия) служила своего рода отстойником: перевод сюда был временным, потому что те, кого переводили, вскоре, как правило, увольнялись по собственному желанию. В этом и заключалась цель перевода: над головами провинившихся зажигался указатель с надписью «ВЫХОД». Их самих называли слабаками, хромыми конями, клячами. «Слау-башня» — «слабаки». Игра слов основывалась на такой давней шутке, что причину ее возникновения уже почти забыли. Эти двое — сейчас уже можно назвать их по именам: Маркус Лонгридж и Ширли Дандер — знали друг о друге в своих прошлых ипостасях, но, поскольку Риджентс-Парк предпочитал строгие разграничения, сотрудники департамента Операций и сотрудники департамента Связи, как разные виды рыб, держались в разных стаях. Поэтому сейчас, как свойственно всем новичкам, они с одинаковым подозрением приглядывались и друг к другу, и к местным старожилам. Однако же мир Конторы относительно невелик, и любые слухи успевали облететь его дважды, прежде чем рассеивался дым очередного крушения. Итак, Маркус Лонгридж (около сорока пяти, чернокожий, рожденный на юге Лондона, в семье выходцев с Карибских островов) знал, как именно Ширли Дандер вылетела из департамента Связи, а Дандер, которой было двадцать с небольшим, смахивающая на уроженку Средиземноморья (прабабушка-шотландка, по соседству лагерь военнопленных, интернированный итальянец, получивший увольнительную на день), слыхала о том, что Лонгридж после нервного срыва посещал обязательные консультации штатного психолога, но ни тот ни другая не обсуждали друг с другом ни это, ни что-либо еще. Их дни были заняты повседневной рутиной офисного сосуществования и всевозрастающим осознанием безнадежности своего положения. Первый шаг сделал Маркус, произнеся одно-единственное слово: — Так. Близился полдень. Лондонская погода страдала шизоидными приступами: внезапные солнечные лучи освещали замызганные окна; внезапные порывы дождя не могли отмыть стекла. — Что «так»? — Так вот. Ширли Дандер ждала, когда перезагрузится ее компьютер. В очередной раз. Программа распознавания лиц сравнивала кадры с камер наружного наблюдения, сделанные во время демонстраций и митингов протеста, с фотороботами подозреваемых джихадистов, точнее, тех джихадистов, о существовании которых подозревали; джихадистов с прозвищами и всем прочим, сведения о которых, возможно, основывались лишь на слухах, полученных в результате некомпетентно проведенной разведывательной работы. Программа, устаревшая на два года, была все же значительно новее самого́ компьютера, который болезненно воспринимал все то, что от него требовали, и дал об этом знать уже трижды за сегодняшнее утро. Не отрывая глаз от экрана, Ширли сказала: — Ты со мной заигрываешь или как? — Смелости не хватит. — Потому что это было бы неразумно. — Наслышан. — Вот так-то. Еще с минуту ничего не происходило. Ширли чувствовала, как тикают ее наручные часы; чувствовала через столешницу, как компьютер пытается вернуться к жизни. Внизу послышались шаги двоих. Харпер и Гай. Интересно, куда они, подумала Ширли. — Теперь, когда мы установили, что я с тобой не заигрываю, можно поговорить? — О чем? — О чем угодно. Она мрачно посмотрела на него. Маркус Лонгридж пожал плечами: — Нравится тебе это или нет, но мы с тобой в одном кабинете. Хуже не станет, если сказать что-то, кроме «закрой дверь». — Я никогда не говорила тебе «закрой дверь». — Ну или что-то в этом роде. — Вообще-то, мне нравится, когда она открыта. Тогда нет ощущения, что сидишь в тюремной камере. — Отлично, — сказал Маркус. — Видишь, вот мы и начали разговор. Ты сколько в тюрьме отсидела? — Знаешь, у меня нет настроения. О'кей? Он пожал плечами: — О’кей. Но до конца рабочего дня осталось шесть с чем-то часов. И двадцать лет до пенсии. Если хочешь, можно провести это время в молчании, но тогда один из нас сойдет с ума, а другой станет психом. Он склонился над клавиатурой. Внизу хлопнула дверь. Экран компьютера Ширли вспыхнул синевой и, поразмыслив, снова отключился. После попытки завязать разговор отсутствие общения звучало пожарной сиреной. Часы Ширли вибрировали. Ничего не поделаешь, придется сказать. — За себя говори. — О чем?