Глава 12 ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕ АВГУСТА Утро этого рокового дня отсчитывало последние часы и минуты жизни сотен тысяч сталинградцев. Ночью Сергеев патрулировал улицы, прилегающие к вокзалу, а после дежурства, прежде чем идти домой, как обычно, зашел в управление, где встретился с начальником уголовного розыска Комовым. Павел Петрович все уже знал о вчерашних событиях и не меньше Сергеева был озадачен исчезновением Гайворонского. Вместе с тем выглядел так, как будто у него наконец-то состоялось решение, которое давно его тяготило. Сергеев спросил: — Что нового? — Отправил своих теплоходом по Волге, — ответил Комов. — Жена не хотела уезжать, насилу уговорил. Кстати, напрасно твоя сестра отказалась ехать. — Не раз говорил ей. Отвечает, не хочет меня одного оставлять, — сказал Сергеев. — Работает, как и мы, с утра до ночи, помогает с эвакуацией на переправе. — Не будь у меня малых ребят, я бы тоже оставил в городе жену, — признался Комов. — Да уж больно опасно стало у нас. Сергеев видел, что Павел Петрович все еще под впечатлением расставания с близкими. На пристань они едва не опоздали; когда туда прибыли, погрузка на теплоход заканчивалась: уже перенесли всех тяжелораненых, палубы заполняли эвакуированные — яблоку негде было упасть. Детей и жену Комова, Антонину, поместить в каюту не удалось, плыть им предстояло до Куйбышева, а это значило — ночевать придется под открытым небом. Но что делать? Оставаться в Сталинграде нельзя, плыть надо… — Капитан сказал, — пояснил Комов, — на борту без малого семьсот человек, теплоход перегружен. Только бы до Камышина проскочить, а там уже будет не так опасно… Тоня тут опять за свое: «Может быть, лучше было в Ленинск? Были бы поближе к тебе…» А далеко ли от Сталинграда до Ленинска? В Куйбышеве мать, она и за ребятами присмотрит… Когда поцеловал на прощанье жену и детей, было такое чувство, что больше не увидимся… — Зря говоришь, Павел Петрович, — возразил Сергеев. — На тебя не похоже… Сам подумал: кто знает, сколько еще продлится война? Придется ли ему самому увидеть мать и сестру Клавдию? Что ждет его самого, Олю и Веру в осажденном городе?.. О том, что произошло с теплоходом «Иосиф Сталин», Сергеев узнал позже из рассказов немногих оставшихся в живых очевидцев. В этот роковой день, двадцать третьего августа, немцы прорвали нашу оборону и вышли к правому берегу в районе поселка Рынок. Теплоход с эвакуированными держался ближе к левому берегу. На палубе большими полотнищами кумача был выложен красный крест. Белые флаги с красными крестами развевались на мачте и на корме корабля. Но и капитан, и пассажиры с опаской поглядывали на небо: не появятся ли фашистские самолеты? Вдруг с палубы раздался крик: — Немцы на берегу! В ту же минуту прогремел орудийный выстрел, над теплоходом со свистом пронесся снаряд, второй снаряд разорвался на корме «Иосифа Сталина», третий снес капитанский мостик. Вспыхнул пожар. Над Волгой понеслись крики о помощи. Началась паника. Тот, кто все это пережил, позже с трудом мог рассказать о виденном. Раненые, волоча размотавшиеся бинты, ползли и ковыляли к борту. Плач, крики, вопли покрывали грохот разрывов. Немцы беглым огнем из нескольких орудий расстреливали в упор беззащитный теплоход. Тоня Комова, прижав к себе старших девочку и мальчика, не двигалась с места: то, что происходило на палубе, парализовало ее. Оглянувшись, стала звать младшую, Женю, сидевшую у борта с соседкой по дому Ларисой Ткачук. Из горящей каюты выбежал пылающий, как факел, человек, бросился за борт. Все, кто был у борта, посыпались в воду вслед за ним. Хладнокровно, как по мишеням в тире, немцы вели по ним огонь из пулеметов. Волга обагрилась кровью. Обо всем этом ужасе Сергееву рассказала много позже Лариса — одна из немногих спасшихся женщин. При первых же выстрелах она увидела растерзанные взрывом снаряда тела старших детей Комова и его жены Тони, не раздумывая схватила младшую, Женю, и вместе с нею бросилась за борт. В довершение всего появились «мессершмитты» и на бреющем полете стали добивать из пулеметов плывущих к берегу раненых, женщин и детей… Только чудом оставшись в живых, Лариса с Женей кружным путем добралась до Ленинска, где жили ее родственники, поведала в районном отделении милиции о варварском расстреле немцами санитарного теплохода, попросила оставить пока девочку у нее: после двадцать третьего августа никто не мог бы сказать, остался ли в Сталинграде в живых каждый второй человек. Много позже Сергеев узнал от самого Комова, как тот нашел свою дочку. Расстрел фашистами теплохода с эвакуированными и ранеными был лишь одной из трагедий, обрушившихся на город в эти сутки. В те минуты, когда Комов и Сергеев выходили из управления, Комов еще не знал о гибели жены и старших детей. Едва они вышли на улицу, со всех сторон понеслись сигналы воздушной тревоги. Тяжкий, прерывистый гул все усиливался, давил на уши: на этот раз «юнкерсы» шли не звеньями и не группами, а сплошной массой, закрывая все небо. Их было так много, что казалось, померкло солнце. Наши истребители завязали бои с «мессерами» прикрытия, захлопали зенитки, но слишком неравны были силы. Фашистские самолеты вал за валом с воем входили в пике, бомбили непрерывно. Город окутался дымом пожарищ, свинцовой мглой, освещаемой зловещими всплесками пламени. Горели дома, горели деревья, горело все, что только могло гореть, разрывы бомб слились в сплошной вибрирующий гул. Застигнутые бомбежкой посреди улицы, Сергеев и Комов увидели, как над домом, в каких-нибудь ста метрах впереди, поднялась крыша и разлетелась на части. Стоявший рядом с этим домом двухэтажный особняк осел и скрылся в тучах пыли. Над мостовой взлетел огненно-черный фонтан разрыва, дым и газы наполнили улицу, вихрь огня взвился кверху, набрасываясь на соседние и без того горевшие здания. Все, что видели в этом кромешном аду Сергеев и Комов, воспринимали словно нереальное, потустороннее, огненный разгул дробился на короткие сцены, выхваченные из дыма и пламени, связанные между собой лишь ощущением смертельного ужаса и сознанием жестокой необходимости пересиливать этот ужас, чего бы это ни стоило, сопротивляться, действовать… Сергеев увидел, как какой-то старик спрятался за нагруженную тележку и остался там лежать, закрыв руками голову, рассеченную осколком. Девочка лет пяти стояла посередине улицы, прижимая руки к груди, и что-то кричала, но слов не было слышно. Из окон ближайшего дома стали вырываться языки пламени, клубы дыма заволокли улицу. В сотне метров от Сергеева на проезжую часть выбежала женщина с узлом за плечами, раздался свист бомбы, ахнул взрыв, и на том месте, где только что была женщина, задымилась свежая воронка, да в проеме окна повис на осколке стекла кусок окровавленного платья. Дым развеялся, и Сергеев увидел, что посередине улицы все еще стоит девочка с прижатыми к груди руками, от страха не в силах сдвинуться с места. Она была жива и невредима. Сергеев подбежал к ней, схватил на руки, тут же вернулся, передал девочку белой от испуга старухе, показавшейся в открытом окне подвала. Он не знал, куда подевался Комов, в это время раздался крик: «Помогите!» К Сергееву подбежали две женщины, с плачем указывая на горящий дом. Сергеев побежал за ними, на лестничной клетке всех остановил едкий дым. Задыхаясь и кашляя, взбежали на третий этаж, с трудом открыли дверь, подпертую изнутри упавшей вешалкой. В задымленном коридоре Сергеев увидел на полу старуху, прижавшую к себе ребенка. В комнате полыхал огонь. Вынесли обеих на лестничную площадку, затем вниз, в подъезд… Улица встретила их все тем же грохотом разрывов, воем и свистом бомб, криками о помощи. «Где Ольга? Что дома? Да и есть ли дом?» — неотступно билась тревожная мысль. У подъезда наконец-то увидел Комова. Тот, хромая, выводил из подвала какого-то старика. — Ранен? Давай перевяжу… — Не до этого. Пошли на переправу. Там труднее… Немцы продолжали методично уничтожать город. На мостовой лежали убитые, валялись опрокинутые тележки, узлы с бельем. Стонали раненые. Ветер гнал между руинами клочья окровавленного тряпья. Город окутался дымом пожаров, свинцовой мглой. Разрывы бомб, освещая эту мглу багровыми отсветами зарева, слились в сплошной гул. Горели здания, деревья, пристани, вихри огня вздымались кверху, стелились по земле, набрасывались на раскаленные улицы. Люди, прятавшиеся в подвалах, гибли под развалинами… Перебегая от укрытия к укрытию, обходя полыхающие жаром кварталы, Комов и Сергеев вышли наконец к переправе через Волгу. Еще издали они увидели среди хаоса и разрушений девичьи фигурки занятых делом усталых, испуганных медсестер и санитарок в военной форме, перетаскивающих раненых на носилках от машин и подвод ближе к воде. Увидели Соню Харламову, Машу Гринько. Оли с ними не было… К переправе подъехали еще две машины, неизвестно каким чудом пробравшиеся через горевший город. Едва оба старших лейтенанта подбежали к ним, как снова раздалась команда «Воздух!» и вновь обрушился раздирающий уши вой сирен, тяжкие разрывы бомб, треск пулеметных очередей. Сергеев и Комов принялись вместе с другими сгружать раненых, не обращая внимания на то, что творилось вокруг, таская на носилках беспомощных тяжеленных парней и мужиков, невольно удивляясь, как с такой работой справляются совсем не богатырского сложения девчата, усталые, напуганные бомбежкой, продолжающие работать несмотря ни на что… Наконец-то Маша и Соня заметили появившихся на переправе старших лейтенантов. — Глеб Андреевич! Павел Петрович! Живы?! Страшно-то как!.. — А вы Олю не видели? — Не было ее здесь… Как только вы пробрались через город? Что делается!.. Нет больше Сталинграда!.. — Разве Оля не приходила? — снова спросил Сергеев, чувствуя, как мучительная тревога все больше охватывает его. — Она же ушла еще утром… А вы разве домой не заходили? Маша испуганно смотрела на Сергеева. — Только сменился с дежурства, и сразу началась бомбежка. Не успел зайти. «Может быть, и дома уже нет?» — снова подумал Сергеев. Но надо было работать. Переправа должна жить во что бы то ни стало, это самая важная артерия, связывающая сражающийся Сталинград с Большой землей. Сергеев понимал, что этим, в сущности, вчерашним девчонкам-школьницам очень важно знать, что есть у них старшие командиры, опытные и знающие, способные защитить и поддержать в такой страшный день, наполненный ужасом разрушений, пожаров, увечий и смертей. А кто поддержит их, Комова и Сергеева, также теряющих родных и близких, отвечающих не только за свою жизнь? — Что делать, девчата, надо держаться, — сказал Сергеев. — Вы перевязывайте, а уж эвакуацией теперь будем заниматься мы. Подошла еще одна обгоревшая, побитая осколками машина, снова привезли раненых. У водителя черное, в саже и копоти, лицо, брови и ресницы обгорели, руки в ожогах. Комов уже распоряжался возле самой воды, где в укрытиях раненые красноармейцы и женщины с детьми дожидались конца бомбежки. Чтобы подбодрить Машу Гринько, Сергеев сказал: — Видел твоего Николая. Жив-здоров, зачислен в строевую часть, воюет во взводе сержанта Куренцова. Помнишь операцию «Универмаг»? Не сегодня завтра их батальон должен прибыть в Сталинград. — Лучше бы завтра, только не сегодня! — вырвалось у Маши. Сергеев промолчал: насколько ему было известно, батальон, в котором служил Николай, должен был прибыть с левого берега именно сегодня. — Спасибо, Глеб Андреевич, добавила Маша. — Коля после встречи с вами, когда ловили дезертиров, мне написал. — Не знаю, что с Олей, — признался Сергеев. — Выходит, к началу бомбежки она оставалась дома… Вера-то здесь? — Вера в штольне, в перевязочной… Не знаю, как она держится, работают вторые сутки без отдыха. Когда ликвидировали «пробку» и отправили очередную партию раненых, на переправе наступило минутное затишье. Девушки устало опустились на ящик из-под снарядов. Маша стащила с головы косынку и вытерла ею шею и лицо. Соня стала вытряхивать песок из туфель. От горевшего города и сюда, к реке, несмотря на то что ветер дул от воды, наносило жаром. Все звуки поглощал грохот разрывов, гул и треск пламени. Прошло более часа после бомбежки, когда Сергеев, продолжавший руководить эвакуацией раненых на левый берег, услышал, что его окликают. Обернувшись, увидел прихрамывающего старика, одетого, несмотря на жару, в телогрейку, вязаную шерстяную шапку с отворачивающимися наушниками и обтянутым сукном козырьком. Старик был в рыбацких резиновых сапогах, суконных штанах. Прокаленное солнцем лицо выдавало в его облике истинного волгаря. Был он до предела утомлен и, кажется, ранен: на сапогах Сергеев рассмотрел пятна запекшейся крови. — Слышь, старший лейтенант, — подходя ближе, заговорил старик. — Тебя один мужик спрашивает… На лодке плыли. Всего-то с полкилометра не дотянули. Лодку в щепки, обоих ранило… Давай скорей, дело у него важное… — Что за мужик? Какое дело?.. Если обоих ранило, вызову медсестру, перевяжет, — ответил Сергеев. — С перевязкой погоди. Пойдем… Какой мужик, сам увидишь. — А вы кто будете? — Бакенщик я, с Ерзовки. Сайкин фамилия. Сайкин Иван Фокич. Тут такое дело. Надо скорей… Сергеев прошел за бакенщиком, издали увидел того, к кому они шли: мужчина средних лет, одет по-городскому — в габардиновом пальто и такой же шляпе. Лежал он возле груды сваленного в яму плавника, каких-то разбитых ящиков, свежесрубленных, но уже увядших веток с узкими, ланцетовидными листьями. Увидев приближающихся к нему бакенщика и Сергеева, не поднимаясь со своего места, сунул руку за отворот пиджака.