– Тут или война, или мир. Ты ведь муж просвещенный, Джанибек. Поди, прикинул уже чего и как. Вот давай сам озвучь. Да только не мелочись, смотри, я этого не люблю. – Думаю, желаешь ты себе ханство мое забрать. – Хм, да, желаю. Тебе это не по сердцу? Что готов взамен предложить? Говори, ты же хан – правитель, а не кукла султанская. – Я сам, мои калга и нуреддин, все беи и мирзы можем поклясться тебе, царь, что отныне и довеку не будем ратиться с тобой и с царством твоим. – Звучит хорошо, да только велит тебе султан, и побежишь. А коли откажешься, разом заменят другим, кто будет посговорчивей. – Я готов платить тебе выкуп. – Нет у тебя столько денег, Джанибек, – сразу отмахнулся я от такого наивного проброса, – ну, раз других вариантов у тебя нет, послушай теперь, что я скажу. Подчинять своей власти не стану, вассальной присяги не требую. Крымское ханство признаю независимым. А вот договор о вечном мире и союзе против турок и прочих врагов – это обязательно. И еще поклянетесь за себя и потомков не искать вреда России и народу моему и отречетесь от служения Османской Порте. Все земли, какими в Крыму владели турки, останутся за мной. Глядишь, часть их, вот хотя бы и Кафа – могут под твою руку перейти. Еще обеспечишь полную свободу беспошлинной торговли русским и мекленбургским купцам и нашим кораблям, я же дам право татарским подданным торговать в Азове. А коли случится война с турками, приведешь войско нам на подмогу по первому зову. И наши войска из Керчи, случись у вас с Портой война, придут тебя выручать. Силами не меньше трех тысяч стрельцов или солдат и двумя десятками орудий полевых. А также и флот российский всемерно примется помогать в обороне от османов. За нами остается Керчь, Тамань и весь Таманский остров[38], а на западе Крыма – Балаклава, Инкерман, Ахтиарская бухта и вся долина до речки Бельбек по старой границе турецкого санджака. Земли вокруг Азова, не только те, что допрежь за турками были, но и на шестьдесят верст на восток и юг – до реки Ея, и на запад триста с гаком верст до самой реки Молочной, и от нее дальше на север до Днепра. О подарках и поминках из Москвы забудьте навеки. Всех полоняников – освободить. Всем христианам невозбранно разрешить выехать в Россию. Понятное дело, на русские пределы впредь не нападать, а коли кто из твоих сунется – сам же и казнишь лютой смертью. Я могу освободить тебя и твоих людей от османского ига. Крым станет свободным и независимым государством и перестанет жертвовать своими детьми во славу завоеваний заморских султанов, как в недавнем персидском походе[39]. Вы будете жить мирно и богато… – Что ты такое говоришь! – широко распахнул глаза Джанибек. – Вместо свободы и дружбы с великим домом Османов ты предлагаешь нам московитское рабство? – А говорили, что ты философ, – криво усмехнулся я. – Да ну его, государь, – успокаивающе шепнул мне Рожков, – мало ли что про людей болтают! – Была бы честь предложена. Не хочешь, как хочешь. Время разговоров закончилось, настал час пушек. В скором времени навестим твой град стольный Бахчисарай с визитом. Пора довести начатое до конца! И ты, хан, поедешь со мной. Глава 18 С каждым днем во дворце кафинского паши становится теснее. Сначала там квартировал только я со своей свитой и царевичем, потом добавились освобожденные из плена дети. А теперь вот еще и хан. В принципе, я вполне мог бы содержать его в яме, обложенной со всех сторон кирпичом, с решеткой сверху, но пока не стал. Все-таки я правитель просвещенный и милостивый, а не какой-нибудь восточный деспот. Так что пришлось для Джанибека выделить комнату, где хана содержат согласно его статусу. У дверей и окон помещения постоянно дежурит стража, а вечером его выпускают погулять в саду. Иногда мы с ним беседуем и даже играем в шахматы. Неожиданно оказалось, что Гирей человек по-своему интересный и далеко не глупый. Отпускать я его, конечно, не стану. Заберу с собой в Москву в почетный плен. Ну а что? Есть у меня царевичи Сибирские, будут и Крымские. Или нет, Таврические. А что, хан Джанибек Таврический разве плохо звучит? Правда, золотого запасу у него примерно как и у персонажа из «Свадьбы в Малиновке». Остатки казны в Бахчисарае, там же и семья. Ну, ничего, вывезем! – Государь, – осторожно просунул в дверь голову Бурцов. – Там к тебе Мишка Шемякин просится пред светлы очи! – Это кто еще такой? – задумался я, пытаясь вспомнить ратника или начального человека с таким именем. – Так жилец московский, что с посланием прибыл! – Погоди, а я его еще не принимал? – Нет, батюшка! Все недосуг было. – И вы, сукины дети, не напомнили? – Не вели казнить! – бухнулся на колени спальник. – Ладно, зови, – сплюнул я от досады. Через минуту ко мне вошел немного смущенный молодой человек с объемистой кожаной сумой через плечо и поклонился большим обычаем. Стоило ему переступить порог, как я вспомнил давнюю историю, произошедшую с его отцом во время нашего похода на Смоленск. – Ну, здравствуй, Миша, – улыбнулся я. – Экий ты здоровяк вымахал! Молодец и впрямь удался и ростом, и статью, и белым лицом. Явно не одна девка в Замоскворечье по нему сохнет! – Здравствуй, великий государь, – еще больше смутился посланец. – Прости раба своего нерадивого, что так задержался… – Пустое, – прервал я гонца. – Лучше расскажи, как там, в Москве дела? – Слава богу, все благополучно, – облегченно вздохнув, начал свой рассказ Шемякин-младший. – По всем церквам в колокола звонят о здравии вашего величества да молебны служат об одолении супостата! – Славно. – Царевны в добром здравии пребывают, а также и боярин Вельяминов с княгиней Щербатовой. Ждут вас домой с победой. – А Матвей Иванович здоров ли? – Ага, здоров, – обрадовался парень, что я назвал его отца по имени-отчеству. – Только летом прихворнул немного, да слег, а так здоров. – Будешь дома, – улыбнулся я, – скажи, чтобы выздоравливал. Мне верные слуги нужны! – Непременно передам. – Ну, давай свои послания, разбираться будем, что да как. Мишка с готовностью снял с плеча свою «почтальонскую» сумку и поставил ее передо мной. – Гляди, государь, все печати целы! Спал вполглаза, ел с оглядкой, скакал днями и ночами, а послание из рук не выпускал! – Молодец, – кивнул я. – За верную службу жалую тебя конем, кубком и десятью рублями к окладу. А теперь ступай и передай, чтобы кликнули ко мне дьяка Анциферова, а то я с этими бумагами до вечера не разберусь. – Слушаюсь! – еще раз поклонился обрадованный Мишка и ринулся исполнять повеление. Сломав сургучные печати, которые, к слову, сам я несколько лет назад и ввел в оборот на Руси, разрезал ножом многочисленные завязки и принялся разбирать корреспонденцию. Вот это свернутая в трубку грамота с патриаршей печатью от Филарета. Следом еще одна от Вельяминова, потом деревянная шкатулка с гербом Мекленбурга – наверняка из Ростока от Болика. И большой тубус с печатью Посольского приказа. Похоже, Клим вернулся из своего вояжа, а может, просто донесение прислал. И, наконец, в самом низу не сверток и не тубус, а конверт из плотной бумаги. Так могла запечатать письмо только Алена. Я сам ее научил… – Ну, где там Анциферова черти носят? – прикрикнул я. – Послали уж, государь! – просунул в дверь голову Бурцов. – Что-то долго, – пробурчал я. – Ты сам-то грамотный? – Разумею премудрость сию, – важно кивнул спальник. – Тогда поди сюда. Ну-ка возьми этот свиток и прочитай, что там… Лучше бы я этого не делал. Нет, придворный действительно оказался грамотным, что для русских дворян не такая уж редкость. Но вот читал он до сих пор в лучшем случае Часослов или еще что-то в том же духе. Во всяком случае, именно так он и начал читать послание от Никиты. Нараспев и с выражением! – Все, свободен! – велел я, отбирая документ у незадачливого чтеца. Пока не пришел мой секретарь, пришлось вникать самому. Если коротко, в Москве все обстояло благополучно. Науки, ремесла и торговля процветали, а население благоденствовало. Правда, отдельные и в целом нетипичные для народа-богоносца элементы по-прежнему замышляли измену, но Вельяминов регулярно вскрывал их коварные замыслы. Причем настолько успешно, что темницы немножечко переполнены, а потому, цитирую: «надежа-государь, надо что-то решать». По поводу моих воинских успехов была кратенько выражена бурная радость, а затем шло перечисление, где и какие заложены крепости на новой засечной черте. Какие гарнизоны и пушки в них поставлены, а также количество поселенцев с упоминанием вероисповедания. Ну да, сейчас именно религия определяет национальную принадлежность. Православный – значит, русский. Лютеранин – немец, даже если чех. А католик, хоть ты тресни – лях! Известия из Мекленбурга тоже в целом радовали. В старинных моих вотчинах все обстояло благополучно: нивы колосились, города богатели, беженцы от имперских войн вносили, конечно, некоторую сумятицу, но их старались как можно быстрее переправить за границу моего богоспасаемого княжества, в том числе и на Русь. К слову сказать, я сам приказал никого не неволить, в особенности людей упоротых на почве религиозного фанатизма. У меня тут своих таких хватает. Вот ремесленников добрых, рудознатцев, крестьян – это всегда пожалуйста. Купцов тоже можно. Пока я разбирался с письмами, примчался наконец Анциферов и засел за дипломатическую почту. Все же Первак у меня не один год личным секретарем был, а потому к гостайне, что называется, допущен. Правда, с ним явились и неразлучные Митька с Петькой. Сели рядком и глазами лупают. Интересуются. Особенно царевич. – Господин Рюмин пишет, что визит его к римскому кесарю Фердинанду происходил с небывалой ажитацией, но к консенсусу не привел, – доложил дьяк, закончив с первым письмом. – Что?! – удивился я. – Тут так написано, – пожал плечами наставник царевича. – А ну-ка, дай, – отобрал я у него послание, чтобы лично прочитать то же самое. – Где только слов таких набрался! – В Европах человек обретается, – тяжко вздохнул Анциферов, в свое время из-за женитьбы упустивший возможность учиться в Ростокском университете. – Привык к политесам. Судя по всему, Первак успел подцепить модную в будущем у отечественной интеллигенции болезнь. В смысле восторженное отношение ко всему, что находится там, где вечером за горизонт заходит солнце. – Как привык, так и отучим, – хмыкнул я, прикидывая расклады. В общем, все понятно. Император сейчас на коне. Подавил восстание чешских сословий, выгнал «Зимнего короля» Фридриха Пфальцского и решил, что бога за бороду держит. Поэтому никого слушать не готов, кроме тех случаев, когда говорят что-нибудь приятное лично ему. Протестантские князья кажутся ему испуганным сбродом, что, в принципе, так и есть. Поэтому их можно и поприжать. Говоря по чести, мне нет дела до обид и притеснений Евангелической лиги. Эти уроды сами подняли бучу, потом сами испугались и лишили поддержки восставших чехов, теперь пожинают плоды своей трусости. Но есть как минимум два короля, уже примеряющих на себя венец и тогу «защитников истинной веры», и оба приходятся мне родственниками. Кристиан Датский и Густав Адольф. Выступи они единым фронтом, имперцам пришлось бы тяжко, но нет. Двум орлам в небе тесно. Поэтому первыми в бучу полезут датчане и получат по рогам. Дядюшка Кристиан может сколько угодно мнить себя великим полководцем, но против Тилли не устоит. Оно бы и бог с ним, но, идя против Империи, его армия никак не минует Мекленбурга, и тут, куда ни кинь, всюду клин.