Закончив переписывание «Олешкевича», поэт скопировал стихотворение, заключающее собою «Ustęp», — «Русским друзьям», представлявшее для него особый, общественный и личный интерес, и после него начал третье — «Памятник Петра Великого», также тесно связанное и с личными воспоминаниями, и с проблематикой «Медного Всадника», но, переписав из него почти половину (31 стих из 66), прекратил работу над ним.[381] Время работы Пушкина над перепиской стихотворений Мицкевича в точности неизвестно. По мнению М. А. Цявловского, разделяемому многими другими комментаторами, Пушкин взял книгу Мицкевича «в поездку в Оренбургскую губернию. На обратном пути оттуда, в Болдине <…> Пушкин занимался Мицкевичем. Из семи стихотворений цикла „Петербург“ Пушкин списал в свою тетрадь три для того, чтобы их тут же переводить».[382] Но возможно и другое предположение. В октябре и начале ноября 1833 г. в Болдине Пушкин, всецело занятый «Медным Всадником», «Историей Пугачева» и другими творческими трудами, не мог иметь времени для копирования стихов Мицкевича; он только сослался на два его стихотворения — «Олешкевич» и «Памятник Петра Великого» — в примечаниях к своей поэме. Ясно понимая, что «Ustęp», не только полностью, но и в отдельных отрывках, не будет дозволен цензурою, он по окончании работы над «Медным Всадником» едва ли продолжал думать о переводе стихотворений польского поэта. С другой стороны, получив издание «Дзядов» от Соболевского и бегло ознакомившись с ним, Пушкин тотчас должен был понять и почувствовать соотношение «Петербургского» цикла Мицкевича со своим собственным замыслом, ощутить противоположность их концепций, требующую ответа, и он тотчас, в ожидании разрешения Бенкендорфа на поездку в пугачевские места, мог обратиться к Мицкевичу: стал переписывать стихотворения, входящие в «Ustęp», начав с наиболее интересующих его и относящихся к его замыслу. Отъезд поэта в заволжское путешествие (17 августа 1833 г.), очевидно, не дал ему возможности продолжать переписывание стихотворений Мицкевича, тем более не мог он приступить к их переводу. Но отражения стихотворений польского поэта, а главное его концепции, с которой спорит Пушкин, видны с самого начала его работы над Вступлением «Медного Всадника», т. е. все это обдумано еще до приезда в Болдино. IV том парижского издания стихотворений («Poezye») Мицкевича, привезенный Соболевским, был взят им с собой, так же как и рабочая тетрадь с незаконченной копией трех стихотворений из «Ustęp». Но, по нашему мнению, после окончания «Медного Всадника» работа над ними уже не продолжалась. В настоящем издании приводятся тексты двух стихотворений, переписанных Пушкиным в рабочей тетради ПД 842, в русском построчном переводе, выполненном профессором Н. К. Гудзием в начале 1930-х годов для М. А. Цявловского.[383] Вторая половина стихотворения «Памятник Петра Великого» (стихи 32-66), не переписанная Пушкиным и отсутствующая в переводе Н. К. Гудзия, приводится в стихотворном переводе В. Левика.[384] Олешкевич День накануне петербургского наводнения 1824 Когда небо пламенеет от лютого мороза, Оно вдруг посинеет, почернеет пятнами — Подобно замерзшему лицу мертвеца, Которое, отогревшись в комнате перед печью, Но набравшись тепла, а не жизни, Вместо дыхания отдает запахом гниенья. Повеял теплый ветер. Столбы дыма, Воздушная громада, как призрак царей, Рухнули и упали на землю, И по улицам реками плавал дым, Смешанный с теплым и влажным туманом. Снег начал таять и, прежде чем минул вечер, Заливал мостовые стигийской болотной рекой. Сани исчезли, коляски и колымаги Сняты с полозьев, гремят по мостовой колеса; Но в сумерках, в дыму и в тумане Глаз неспособен различить экипажи; Видны они только по блеску фонарей, Похожих на блудящие болотные огоньки. Шли молодые путники по берегу Огромной Невы. Они любят ходить в сумерки: Не встретятся с чиновниками И в глухом месте не наткнутся на шпиона. Шли они, разговаривая на чужом языке; Порой они тихо напевают какую-нибудь чужую песню. Порой остановятся и оглянутся: Не слушает ли кто-нибудь? Но не встретили никого. Напевая, блуждали вдоль русла Невы, Которое тянется, как альпийская стена, И задержались там, где между гранитом Высечен путь к реке. Оттуда внизу увидели издалека На берегу человека с фонариком. Это не был шпион, так как он только следил за чем-то в воде. И не перевозчик: кто ж плавает по льду? И не рыбак, потому что ничего не имел в руках, Кроме фонарика и связки бумаг. Подошли ближе; он, не поворачивая головы, Вытянул веревку, погруженную в воду, Вытянул, сосчитал узлы и записал; Казалось, он измерял глубину воды. Отблеск фонарика, отражающийся ото льда, Освещает его таинственные книги И лицо, склонившееся над свечой, Желтое, как облако над заходящим солнцем, Красивое, благородное, строгое лицо. Он так внимательно читал свою книгу, Что, слыша посторонние шаги и разговор Тут же, над собой, не спросил, кто это, И только по легкому движению руки Было видно, что он просит, требует молчания. Было что-то такое необычное в движении руки, Что хотя путники тут же над ним остановились, Глядя, перешептываясь и посмеиваясь в душе, Но все умолкли, не смея ему мешать. Один посмотрел в его липо, узнал и крикнул: «Это он!». — «Кто ж он?..». — «Поляк, художник,